Майя Галицкая
Михалычу снова не спалось. Он медленно повернулся, лёг на спину и взглянул на табло электронных часов: четыре тридцать одна.
— Совсем ещё рано, тишина везде, — подумалось Михалычу.
Сна почему-то не было ни в одном глазу, и Михалыч попытался встать. Сразу ощутимо закололо под левым плечом, прямо над сердцем.
— Ну куда ж ты, окаянный? — проворчал Михалыч, медленно садясь на постели. — Смирно сиди. Столько лет проторчал, а теперь двигаться надумал.
Глубоко выдохнув, Михалыч спустил ноги с кровати, выпрямил спину. Боль вроде бы отступила.
— Ну вот, так-то лучше. И не шевелись мне там, — уже более миролюбиво приказал он.
«Окаянный». Именно так называл Михалыч осколок вражьего снаряда, накрепко поселившийся в его теле с сорок четвёртого. Как ни странно, он довольно спокойно относился к такому «сожительству» и даже считал его совсем уж скромной платой за тот самый, особенный день 3 июля, когда, ошалевший от радости, он почти на ходу выскочил из своего танка и бежал по улице, крича на весь освобождённый Минск эти долгожданные слова: «Мы победили!» Тогда и осыпало его осколками разорвавшегося неподалёку почти последнего фашистского снаряда. Ран было много, но все они, к счастью Михалыча, оказались несерьёзными. Все, кроме одной. Сантиметровый железный треугольник намертво засел в опасной близости от сердца, да так, что ни именитый военврач ещё тогда, ни светила медицины уже сейчас не смогли ничего сделать. Так и жил Михалыч с немецким «трофеем», удивляя девчонок-медсестричек, рассматривавших его рентгеновские снимки.
Семьдесят с лишним лет просидела фашистская железяка под ключицей старого танкиста, не побеспокоив его ни разу. А буквально полгода назад, среди белого дня, когда Михалыч привычно обходил свои дачные владения, сильный укол под плечом свалил его с ног. Как показало обследование, «окаянный» начал своё предательское движение вниз…
С того дня Михалычу запретили много ходить, резко двигаться и посоветовали больше лежать. К тому же годы брали своё — без малого 96 лет прожил на земле старый воин. Михалыч не жаловался на прожитые годы: жизнь его сложилась именно так, как он и хотел. Послевоенная учёба в инженерном вузе, крепкая и дружная семья, подрастает первый правнучек Ванятка — полный его тёзка, Иван Михайлович. Единственное угнетало ещё бодрого и крепкого не по годам ветерана: как никогда раньше, хотелось жить и двигаться, много ходить. А из-за «окаянного» все его планы пошли насмарку.
Впервые в этом году в канун Дня Победы он не смог принять приглашение выступить перед школьниками — рассказать им всё то, что калёным железом было выжжено на скрижалях его военной памяти, поделиться незабывным с молодой порослью. В такие дни он как будто снова видел себя бегущим по улицам Минска, широко раскинув руки и крича: «Мы победили!», как будто заново переживал этот день. Он снова и снова рассказывал это притихшим ребятам, а теперь… Волноваться врачи Михалычу тоже запретили.
Всё реже Михалыч выходил из своей квартиры. Подспудно всё же боялся, что «окаянный» начнёт шевелиться именно тогда, когда он будет спускаться по лестнице со своего третьего этажа. Внук, водитель «скорой помощи», с утра и до поздней ночи пропадал на работе, а его жена Аня присматривала и за ним, Михалычем, и за своим Ваняткой, смышлёным весёлым карапузом.
Ванятка в свои неполные пять лет твёрдо решил быть «как деда», только военным и никем больше. И теперь они с Михалычем занимались склейкой из бумаги всевозможных моделей танков, самолётов и «катюш», которые в бесчисленном количестве чинно стояли на полках в комнате Михалыча. А вчера правнучек преподнёс Михалычу праздничный подарок, его портрет: рядом с кривобоким фиолетовым танком был изображён, по-видимому, сам Михалыч в стиле «ручки-ножки-огуречик», но весь в цветных кружках орденов, а сбоку шла надпись, выведенная совместно Ваняткой и его мамой: «Спасибо деду за Победу!»
Михалыч не спеша поднялся, осторожно шагая, вышел на кухню. Налил воды из графина, подошёл к окну и надолго задумчиво засмотрелся вдаль. Там, за аллеей, несмотря на ночь, уже вовсю шли приготовления к самому главному празднику в году — Дню Победы. Все остальные праздники Михалыч считал пустяковыми — так, одно баловство.
Вот маленький вёрткий тракторок потащил к площади полевую кухню — детвору будут угощать походно-полевым пайком, перловой кашей с армейской тушёнкой. Вот грузовики везут продуктовые палатки, идут курсанты-суворовцы — первые помощники в таких делах…
Михалыч отошёл от окна и тяжело вздохнул: это был первый парад Победы, на который он не сможет пойти сам, своими ногами из-за «окаянного». Да, звонили из военкомата, предлагали и машину, и сопровождение, но не то это всё, совсем не то.
В соседней комнате завозился и захныкал Ванятка. Загорелся ночник, в дверях показался сонный внук.
— Что, не спится, дед? Или опять болит?
— Не спится. Память не даёт. Она и болит.
— Рано ещё совсем. Ты ложись, полежи ещё.
— Полежу.
— Ты прости, дед, я дежурю сегодня, не смогу пойти с тобой на парад.
— Ничего, ничего.
Вернувшись в комнату, Михалыч открыл шкаф, достал отутюженную военную форму. В светлом мареве начинающегося рассвета тускло сверкнули ордена и медали, позвякивавшие в три ряда на кителе. Михалыч погладил их, на мгновение приложил китель к губам и снова повесил на место.
Старый боец прилёг на кровать и, окутанный воспоминаниями, незаметно заснул. Проснулся он от того, что Ванятка теребил его за руку и просил:
— Деда, вставай! Деда, а праздник скоро?
— Скоро, маленький, скоро! Пойдёте с мамой.
— А ты, деда, не пойдёшь?
— Нет, Ванюша, старый я стал уже. Не дойти мне.
Ванятка, подумав минуту, успокоил Михалыча:
— Деда, а ты подожди немного! Я вырасту, стану военным и отнесу тебя на парад!
Позавтракав и поиграв с Ваняткой, Михалыч вернулся в комнату, надел военную форму и включил телевизор. Как и каждый год, будут показывать парад Победы. И уж если Михалыч не сможет присутствовать на параде в своём райцентре, то принять в нём участие, хоть и на расстоянии, он сможет точно.
Строгий голос диктора торжественно возвестил о том, что на главной площади города-героя Минска начинается парад Победы, посвящённый годовщине освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков. Михалыч встал, оправил китель и замер. Именно так, стоя, он и будет смотреть военный парад.
Вытянувшись в струну и приложив руку к козырьку, он приготовился слушать гимн. Но вдруг до его слуха донеслись нестройные звуки «Прощания славянки». Звуки шли откуда-то с улицы, приближаясь, набирая силу и становясь всё ровнее, крепче и звонче. Недоумевая, Михалыч медленно подошёл к окну, распахнул раму и посмотрел вниз.
На асфальтированной площадке, повернувшись спиной к окнам, уверенно дирижировал офицерским оркестром их районный военный комиссар, смуглый и улыбчивый подполковник Григорьев. Девчонки-пионерки, отдавая салют, застыли рядом с огромным баннером, на котором был изображён сам Михалыч на фоне парада Победы прошлого года — стройный, подтянутый, в военной форме. Курсанты-суворовцы, старательно чеканя шаг, шли в импровизированном военном параде прямо под окнами Михалыча. А рядом с ними, нахлобучив на голову огромный танкистский шлемофон Михалыча, вприпрыжку семенил Ванятка вместе с другими дворовыми мальчишками. Поодаль, улыбаясь в седые усы, стоял, опираясь на трость, давний фронтовой друг Михалыча, такой же старый танкист Борисыч.
Когда «Прощание славянки» сменил «День Победы», Михалыч, внезапно глухо охнув и схватившись за сердце, осел на пол. Он уже не слышал, как кричала Аня, вызывала медпомощь. Не видел, как, моментально сообразив, в чём дело, Григорьев остановил оркестр и ринулся в подъезд. Не чувствовал, как ребята-курсанты выносили его на руках из квартиры и бережно грузили в машину «скорой помощи». Не знал, что за рулём той машины его внук…
Боль то отступала, то снова вгрызалась в тело Михалыча, раздирала и колола острыми клыками, медленно, по миллиметру, спускаясь всё ниже. То приходя в себя, то снова теряя нить сознания, Михалыч расплывчато видел склонившегося над ним седого врача, слышал обрывки разговоров, в которых проскакивали слова «осколок», «старый», «ранение». Ему казалось, что снова вернулся он в тот самый сорок четвёртый год, и его, истекающего кровью, нашпигованного осколками немецкого снаряда, так же везут в госпиталь, не надеясь, что довезут живым. Благо, что сейчас историю старого танкиста и его соседа «окаянного» знали все, и поэтому надеялись, что успеют, довезут, смогут…
Пожилой седовласый врач «скорой», прошедший в своё время Афганистан, Михалыча знал лично и даже приятельствовал с ним. Одной рукой держа капельницу, другой — трубку мобильного телефона, он с нескрываемой злостью что-то у кого-то требовал, угрожал достать из-под земли, если они не успеют. Убеждал, что по-другому — никак, что всю ответственность готов взять на себя лично, и в который раз повышенным тоном безапелляционно заявлял, что ему плевать на то, что в праздник кого-то нет на рабочем месте. Наконец, договорившись о чём-то, устало присел на корточки, не опуская рукѝ. С его лба стекали крупные капли пота, и он, сорвав с головы медицинскую шапочку, утёрся ею и отшвырнул куда-то в угол.
Из-за перекрытых по поводу праздника главных дорог города «скорая», чуть ли не заваливаясь на бок, гудя сиреной, петляла по узеньким извилистым улочкам частного сектора. Скоро с ней поравнялась огненно-красная машина спасателей. Водитель «скорой», не сбавляя скорости, на ходу открыв дверь и наполовину высунувшись из кабины, принял из рук так же высунувшегося из окна спасателя что-то тяжёлое. Глядя на это, бывший врач-афганец витиевато выругался, но не столько злость, сколько похвала и видимое облегчение было в этой площадной брани.
Боль, терзавшая Михалыча, как бы изошлась и на своём наивысшем пределе лопнула. Последнее, что запомнил старый воин перед тем, как погрузиться в тяжёлую лекарственную дрёму, было склонившееся над ним усталое и потное, но улыбающееся лицо врача «скорой», два огромных круглых магнита, лежащих на его груди чуть повыше сердца, и долетевшие как будто откуда-то издалека слова: «Ещё поживёт!»