Надежда Васильева
Гулливер
Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых у той глаза, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утёнка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками, мол, не понимаю, что тебе надобно, «старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял. Вирус у неё в компьютере что ли? И мобильник теперь почему-то всё время был отключён. Деньги кончились? Такого ещё не бывало. Открыл её последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намёки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает. Щёлкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козлёнком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!
А скрепка, знай, пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!
— Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! — раздался из гостиной возбуждённый голос матери. Дался ей этот телевизор! Сядет за своё вязанье и, знай, каналы переключает. Ещё и сестрёнку, Люську, приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню, и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло! Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы «Сибирский цирюльник», например, или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием — в груди щемить начинает. Ну, вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках — лучики морщинок от скрытой улыбки. Эх, дед! Последнее время всё чаще вспоминался сон, который приснился в день похорон деда. Это было четыре года назад, в купе поезда. Они с отцом возвращались из Болгарии, где отдыхали по туристической путёвке. О случившемся тогда ещё не знали. Да и сон ли это был? До сих пор отчётливо помнил необычно белые одежды деда и его вещие слова: «Я ухожу, Митька! Очень-то не горюй. Если захочешь поговорить со мной, позови – и услышишь мой голос!»
Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры… Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съежился, сгорбился, того и гляди, врастёт окнами в землю. Да и цвет дома был ярко голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново. И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, раньше казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он, мальчишкой, нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нем былых чувств. Видать, что-то и в нём заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевёрнутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да всё не собраться, со временем напряг. И, самое главное, некому больше задать волнующие вопросы. Разве что в мыслях!
«В голове у Митьки голос деда всегда звучал бодро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что нет в этом никакой мистики. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, образ мышления, может предположить ответ на тот или иной вопрос. С детства раннего, как только помнил себя, Митька верил каждому слову деда. А теперь также вот верил себе, словно дед, уходя в мир иной, оставил ему в наследство все самое бесценное — свои душевные силы».
Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился. Стоило вспомнить про Риту, как тотчас оголтелые мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходили окна Ритиной комнаты, так называемой «девичьей». В комнате Рита жила не одна, со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже девятнадцать, и любое её мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у неё под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну, английский — куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить…
— Митька! Скоро ты?! — забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. — Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!
Митька нехотя поднялся, не спеша, направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят!» Большим планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?!» — «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла, и весь подался вперёд. На сумасшедшего, вроде, не похож. «Мошенник! — словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: «руки в боки» и давай глотку драть. — Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Ещё в студию пришёл, наглец!» — «А вы могли бы воскресить мёртвого человека прямо здесь в студии?» — подхватил идею ведущий. — «Как пожелаете», — спокойно пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну, дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязанье забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка: то на Митьку, то на мать. Ответа ищет — правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и учёные, и писатели, и даже священники. «Судить его, мошенника, или в психиатрию отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена!» И разом со всех сторон поднялся такой рёв: дай им волю — разорвут на части. Ату его!
Митька занервничал и принялся щелкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он, и правда, чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел. Работать бы пошёл и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали прозывать Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид — и всё тут!
Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешённых. Мужик — как мужик. Спокойный, как танк. Кусают со всех сторон, а он, знай, твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? Подсадная утка? Потом ещё одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И её негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По манерам, на врача смахивает. Только говорит не очень уверенно. Её спрашивают, где муж сейчас. Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы всё, как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.
Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворённости. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой «чирикают», а ему, мужику, негоже. С отцом бы ещё обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот «Гулливер», мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором всё можно увидеть, и ковёр-самолёт, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного, двух – это ещё: куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!
А перед глазами так дед и стоит. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоём веку ещё и не такое будет!»
Митька снова сел за компьютер. Ну, а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась на боку, закинула ногу на ногу, закатила глаза вверх. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Мать с отцом на неё ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.
Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у неё от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось её поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил её тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Отводила взгляд на тёмную воду. Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька взял и поднял Риту на руки. Да ещё вытянул руки далеко за перила. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась её отпустить. Он с нежностью провёл губами по её щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По тёмной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные в стороны пальцы. И кто придумал такую красоту! Вроде, и клёнов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашёл, подобрал и бросил их в воду. И, наверное, загадал желание. Дед говорил, что вода полна всякой информации и большой магической силы.
Представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах её любимых духов. Всё тело стало распирать каким-то непонятным напряжением. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твёрдо решил в выходные, во что бы то ни стало, рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и всё увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность — худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег — нет и упрёков. Усвоил эту истину твёрдо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.
Одна молодая женщина с полугодовалым ребёнком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы её вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар, нездоровый, трусливый, липкий.
— Он меня предал!.. Оставил! Будь он проклят!.. Помоги мне! Останься! Люби меня!
Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то, типа того, мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на её полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко развернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в тёмной комнате. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок был весь в чёрных пятнах копоти, в центре которых злорадно красовались обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!
Следующий адресат проживал где-то в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жильё. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову «временно»! Под ним всегда подразумевается «навечно», «навсегда». Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи всё до победного конца. Знай: всё к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил – в другом сам же на это и попадёшься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, – великая сила! Мыслями мы творим и себя, и своё будущее!».
Митька никогда не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймёшь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные, облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не моё, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то младенческими глазами.
— Вам телеграмма, — казённо сообщил Митька. – Распишитесь здесь, пожалуйста. – И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
— Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.
Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился.
— Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих катаракта.
Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько – никогда! Если бы не шевеленье их чувственных усов, можно было подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел. Развернул телеграмму, быстро пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька что-то мнётся, старик строго приказал:
— Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждём.
Митька откашлялся и прочёл, стараясь произносить слова, как можно равнодушнее и суше.
— Господи! – перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. – Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему пухом, а горемычной душе — прощенье за слабость Духа. – И, уже обращаясь к Митьке, добавил: — Пил он, по-чёрному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!
И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу под лестницей кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладошкой. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консьержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи – худо-бедно, но тепло. Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нём, вроде, никто не живёт… Дверей в подъезде вообще нет. Стёкла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по тёмным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих. Сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть, слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:
— Кого там принесло, на ночь глядя?
— Телеграмма! – громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажёгся. Митька пристроил телеграмму на локоть. – Распишитесь!
Мужик сподобился.
— Посвети-ка! Что там в ней?
Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.
— Бог ты мой! – вскинул тот на Митьку опухшие глаза. – Батя преставился! — И спокойно подытожил: — Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. – Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. — Думаешь, наследство оставил? Чёрта с два! Хибара одна, которую и дарма никто не возьмёт. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: « Не пей, Гришка, пропадёшь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!
— Извините, я тороплюсь, — скороговоркой перебил его Митька и рассёк перегарный воздух стремительным движением лёгкого молодого тела.
Вот, дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком постороннем речь идёт. Неужели у мужика этого душа не болит?! А, впрочем, у всех ли она есть…
Вспоминая всё это сейчас, передёрнул плечами. Хорошо, что ушёл с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.
Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то чего доброго Люська прибежит с вопросами. Её просто так не выпроводишь. Ещё та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: утро вечера мудренее.
— Мить! — сунула нос в темноту его комнаты Люська. — Ты спишь?
— Сплю, — сонно буркнул Митька. — Исчезни!
Но Люська настырно впёрлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у неё без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон, пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!…
— Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?
— Не знаю, и знать не хочу! — лёг на спину Митька и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось. И Люська, уловив это, возбуждённо зашептала.
— Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У неё ведь сын был. В армии погиб. Она всё по нему плакала. Что бы ни делала, всё Бога упрекала, мол, зачем сына так рано забрал.
Сестрёнка поёжилась, озираясь на тёмные углы комнаты, и понизила голос, будто её подслушивал кто.
— Короче! — требовательно изрёк Митька. Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в мысленном воображении вырисовывалась налету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» — у него не только картинка проявится, вмиг услышит натужное уханье совы, уловит дурманящий запах багульника, почувствует влажное касание ночного ветерка. А многословие отвлекает, уводит в чужие дебри.
— Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! — поджала губы Люська.
— Ну ладно выделываться! – сдался Митька. — Начала, так валяй!
— Так вот однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько вёдер на сдачу, а нести мочи нет. — Люська говорила так складно, искусно вплетая в речь старинные словечки, что Митька усмехнулся. Вот артистка! И фразы-то найдёт! «Мочи нет!» В голове у него стали прокручиваться яркие картинки этой небылицы. А Люська, между тем, продолжала. — Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нёс домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит, сын по болоту в её сторону идёт. Подошёл, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи и вперёд. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них — пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!
— Ну и дальше что? — как можно равнодушнее спросил Митька.
— Ничего! — почему-то рассердилась Люська. — Мамка говорит, что нельзя мёртвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?
— Не знаю, — недовольно пробурчал Митька. — Иди спи! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.
И отвернулся. Иначе от её вопросов просто так не отделаешься. Люська, пыхтя от недовольства, удалилась. А Митьке ещё долго было не заснуть. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось всё, о чём он думал. Митька мог наблюдать за дедом часами. И часто подлавливал его на каком-нибудь шкодливом моменте: «Признавайся, дед, о чём сейчас подумал?!». Дед смеялся и раскидывал перед Митькой снасти потаённых мыслей. И уже хохотали вдвоём. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил её с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая, сказанная им когда-то фраза, выплывала из темноты забвения, светясь каким-то особым светом. «Учись, Митька, жить легко и с радостью, — любил повторять ему дед. — Нет радости в жизни — твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!». Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз. На краю дедовой деревни одна старушка жила. К ста годам уж ей тикало. Лицо всё морщинами изъедено. Спина сгорблена, чуть не в дугу. Вместо рта беззубая впадина. Руки тряслись так сильно, что казалось, она всё время злится на весь мир. От ветра шаталась, а всё жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев её, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай Бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.
А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явно в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка прозрачный купол, сквозь который проглядывают звёзды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица, вроде, и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:
— Ты «за» или «против» бессмертия?»
Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому.
— Хотел бы жить вечно?
« Не-а!» – качает головой Митька.
Все куда-то исчезают. А он парит в звёздном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Не безызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька её не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она быстро проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчётливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.. Зато улёгся, постели не разобрав. Сел, позёвывая и потирая глаза, стянул с себя спортивки, футболку, откинул в сторону покрывало. Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании: книжку о таинственной силе цифр прочитать всё-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.
В Петербург поезд прибывал ровно в девять часов утра. Раньше на перроне Митьку всегда встречала Рита. Ищущий взгляд выхватывал её фигурку из толпы встречающих мгновенно и безошибочно, как выхватывает взгляд заядлого грибника копеечный по размерам подосиновик, только-только выглянувший из-под плотного слоя прелых листьев. Рита выделялась какой-то почти призрачной воздушностью. Казалось, дунь на неё, лёгким пёрышком взлетит над суматошной людской массой. И сердце у Митьки начинало подпрыгивать в груди, как шарик на теннисной ракетке. Некоторое время, смущенно улыбаясь, молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он первым произносил: «Здравствуй! Вот и я!» И осторожно брал её руки в свои, прижимал к губам её тонкие пальцы. В метро, на эскалаторе, он всегда становился на ступеньку ниже. И их глаза оказывались на одном уровне. Рита долго не выдерживала его взгляда. И со счастливой улыбкой начинала разглядывать рекламы на стенах туннеля. Её никогда не интересовала реклама. Просто смущенному взгляду некуда было деться от Митькиных любящих глаз. А он открыто любовался ею. Девушка чувствовала это. Смеясь, дотрагивалась до его лица руками и отворачивала его голову в сторону. Тогда он закрывал глаза и снова касался губами её пальцев. И плевать-то ему было на всех любопытствующих. В этой незнакомой толпе они были одни.
Удивительно, но, чувствуя рядом с собой Риту, он будто не замечал окружающий мир. Не реагировал на чужие локти, не видел грязных вокзальных бомжей, не слышал резких голосов киосковых зазывал. Взгляд его летал где-то на уровне высоких крыш и серого питерского неба. Его руки, как ветви больших деревьев, защищали её пространство от чужого вторжения. А слух ловил музыку ветра. Сегодня защищать было некого, и мир сузился так сильно, что Митька остро ощущал на себе его незримое давление. Даже пожилые женщины, торгующие мороженым, старались зацепить его любопытными взглядами.
— Эй, парень, купи мороженое!
Он, не оборачиваясь, качал головой.
— Холодно? Куда путь держишь?
И что они к нему все цепляются? Будто на лбу у него что написано, или лампочка в голове светится.
Когда Митька добрался до Ритиного дома, было уже около десяти часов утра. Но свет в окне «девичьей» не горел. Значит, спят ещё. По субботам Рита со Светой вставали поздно. Митька долго разглядывал обрамлённые кружевами шторы. Раньше Рита очень чувствовала его взгляд. Сегодня телепатия была явно чем-то заблокирована. Чем? А, может быть, кем?! Но думать об этом не хотелось. Где-то в голове сразу появлялась сверлящая боль, острая и неприятная, словно зубной бур попадал в нерв. К чёрту гнать эти тёмные мысли! Как там дед говорил: «Крест ко мне, дурные мысли от меня!». Помогало моментально. Ведь в голову чего только не втемяшится. И если всякому мысленному сброду давать в голове приют, до такой помойки докатиться можно. Сколько раз, например, представлял собственные похороны. И даже то, кто и что говорил у гроба. Умирать Митька не собирался, но подобная ересь в голову влезала. Теперь вот воображение вырисовывало образ какого-то мужика с узкими татарскими глазами. И откуда только это всё берётся? Мысленные видения были цепкими и навязчивыми, как пиявки в грязном пруду.
В окне Ритиной комнаты зажёгся свет. Интересно, кто отодвинет в сторону штору: Светлана или Рита? В оконном проёме появился Ритин профиль. И снова радостно запрыгал шарик на теннисной ракетке. Слава Богу, дома! Хотел махнуть рукой, но интуиция подсказала: не увидит. Откидывая в сторону штору, во двор Рита не взглянула. Плохой знак! Митька вздохнул и направился к подъезду. Из дверей подъезда выскочила чёрная кошка. Её только не хватало! Плюнул через левое плечо. Угомонись, нечистая сила! Но ничего хорошего от встречи уже не ждал. Так и вышло. На звонок ему открыла Светлана. Растерянно отпрянула назад.
— Дима?! Вот не ожидали!
— Здравствуй! — буркнул Митька. — Рита дома? — Светлана кивнула, но как-то неуверенно. Вот те раз! Что она не знает, дома ли сестра, с которой живут в одной комнате?
— Проходи. Раздевайся. Сейчас я её позову.
А у Митьки кроссовки к резиновому коврику словно присосало. Не переступить порога. С трудом заставил себя это сделать. Зима, не лето, не будешь дверь настежь открытой держать. Из кухни выглянула Галина Ивановна, их мать. Увидев Митьку, сделала обрадованное лицо. Именно «сделала», потому что рот хоть и расплылся в улыбке, в глазах застыла какая-то тревога. А он, как исследователь тонких материй, все взгляды, жесты, интонации фиксировал в душе, как на сверхчувствительном пульте управления. А Галина Ивановна, между тем, всё обласкивала приторным этикетом:
— Ах, вот это кто! Дима! Заходи, заходи! Давненько ты у нас не был! Рита! Что ты там так долго копаешься?! К тебе гости!
Из девичьей выскочил Юнг, здоровенный и добродушный чёрный пёс, Ритин телохранитель. Поставив Митьке лапы на грудь, лизнул в подбородок. Потом развалился на полу, доверительно подняв вверх лапы. Вот уж кто истинно ему рад! Митька почесал ему брюшко и мысленно поблагодарил. «Спасибо, дружище, выручил! Помог выйти из неловкого положения. Тебе зачтётся!». И сунул псу в открытую пасть заранее припасённый в кармане для момента встречи пряник.
Рита вышла из комнаты с каким-то растерянно-виноватым лицом. Протянула ему руку.
— Здравствуй, Дима. С приездом. Рада тебя видеть. Раздевайся. Проходи в комнату.
Митька протянул Галине Ивановне её любимое печенье, «Растягайки» и коробку шоколадных конфет.
— Это к чаю.
Светлана деликатно удалилась вслед за матерью на кухню. Они с Ритой остались в комнате одни.
— Извини, что свалился на голову без предупреждения. Ты получала мои письма? — всё старался заглянуть он Рите в глаза. Но девушка прятала взгляд и уходила от прямого ответа:
— Чаю хочешь?
Он покачал головой. Какой там, к чёрту, чай! Слюну и ту не проглотить. Понял, что его приезд её тяготит. Незваный гость хуже татарина! Зачем, спрашивается, припёрся?! Только чего уж теперь! И всё равно, лучше знать горькую правду, чем истязать себя догадками.
Чаю всё-таки попить пришлось, потому что играть в молчанку было больше невмоготу. После завтрака вышли на улицу. Здесь, конечно, дышалось легче. Хотя проклятая неопределённость доставала сильнее зубной боли. Зачем людям так истязать друг друга? Что, не могла прямо ответить письмом? Мол, прости, у меня появился другой, которого люблю. А ты, дескать, уже вчерашний день, спасибо за то, что был. И все дела! И тут же осадил себя: кто ты такой, чтобы за неё всё раскладывать по полочкам?
И снова, как тогда в сентябре, они молча брели по набережной Фонтанки. Только пейзаж изменился, быстро, как в мультике. Соответственно и в настроении отразились природные катаклизмы. С низкого неба сыпалась снежная крупа. Рита собирала её на перчатку. И разглядывала каждую крупинку так внимательно, словно это было для неё сейчас важнее всего на свете. И не было ей дела до того, как он жил эти две недели без её писем и звонков!
Только вспомнил про звонки, как в Ритиной сумочке сразу зазвонил мобильник. Значит, всё-таки сменила номер телефона. А он-то, глупый, голову ломал!..
Митька деликатно отошёл в сторону. Не привык подслушивать и подглядывать. И хоть Рита тоже отвернулась, и голоса её слышно не было, Митька нутром чувствовал, что говорит она не с подругой. Это был ОН! Поднял глаза вверх. Серая, и плотная, будто войлочная, завеса глухо окутывала всё небо. Никакого просвета! Перевёл взгляд на окрестные дома. Они сейчас смотрели на Митьку с какой-то болезненной тоской. Словно их лихорадило от гриппа. Огни в окнах то вспыхивали, то гасли. Поёжился. В этом муравейнике он явно был чужаком. И никак было не освободиться от какого-то предчувствия, что через несколько минут должно произойти что-то ещё более неприятное. Ох уж эта интуиция! На душе вдруг сделалось так омерзительно, словно лицом угодил в клейкую паутину, незримо натянутую между деревьями каким-то пауком. Так и знал! Перед ними затормозила иномарка. Темноволосый мужчина, лет тридцати, опустил тонированное стекло:
— Карета подана! Прошу садиться, господа!
— Дима, познакомься, это Валера. Я ему про тебя рассказывала, — каким-то замогильным голосом произнесла Рита и вся вспыхнула. Митьке даже жалко её стало.
— Счастлив познакомиться! — ёрничал парень. — Думаю, мы не нищие, чтобы решать свои проблемы на улице. Предлагаю поехать в ресторан. Разумеется, за мой счёт! — узкие, восточного типа глаза его самодовольно прищурились. В гробу видал бы Митька этот «Мерседес», но Рита уже открыла заднюю дверку машины и ловко («Привычно»! — отметил про себя Митька) устроилась на сиденье. А он всё стоял, раскачивая свои сомнения на силиконовых подошвах новеньких кроссовок.
— Не бойся, парень, жив будешь, я даме слово чести дал. А честью не бросаюсь.
Митька не удостоил его ответом. Вздохнул и нехотя сел в машину. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не заставлять Риту так страдать. Попробовал улыбнуться и подмигнуть девушке. Она смутилась и уткнулась взглядом в подол велюрового платья. Хм! Посмотреть бы со стороны, какая у него вышла гримаса!
В ресторане парень проворно помог Рите снять пальто, заботливо стряхнул прилипшие к пушистым манжетам снежные крупинки. Митька искоса разглядывал парня. Крепыш, однако. Мышцы накачаны. И самоуверен на все двести. Он, Митька, ему, конечно, не конкурент.
— Что пить будешь? — небрежно перекинул ему прайс-лист Валерий.
— Сок, — не взглянув на предлагаемый выбор, спокойно ответил Митька. — Апельсиновый.
— А ты, Ритуля?- наклонился к ней Валерий, и рукой бесцеремонно убрал прядь волос с её лба.
Митьке словно наждачкой по носу провели! «Ритуля»! Демонстрирует близкие отношения?
— Чай с пирожным, — выдохнула Рита.
— Ну-у-у! — нарочито разочарованно протянул парень. — Что за компания! Я за рулём, но шампанского приму. Такое приятное знакомство непременно обмыть надо. Ты, Дмитрий, после школы поступать куда думаешь?
Митька пожал плечами. Что он его за дурака держит? Без мыла в одно место влезть хочет! Видали таких!
— Могу по дружбе помочь с поступлением в Универ. Есть приличные связи.
Митька отвернул голову к окну. Благодетель нашёлся! Кого-нибудь другого покупай!
— Да я уж как-нибудь сам. Не утруждайтесь…
Митька смотрел на парня внешне спокойно, без вызова. Хоть чего уж там говорить, внутри всё клокотало. Собой владеть научил его дед. Сколько раз повторял ему: «Не доставляй врагу удовольствия, не выходи из себя, не теряй достоинства!».
— Ишь ты, какой ершистый! — скривился в ухмылке парень. Митька проигнорировал. Не хватало ещё сцепиться словесным лаем.
Официант принёс шампанское, сок, какие-то пирожные, фрукты, открыл бутылку, наполнил бокалы:
— Приятного вам торжества!
— Вот именно! — подхватил Валерий. — За встречу! Очень надеюсь, что она окажется доброй.
Рита тоже подняла бокал. Митька чокаться не стал, демонстративно потягивал через соломинку свой сок и молчал. Парень быстро потерял инициативу в разговоре. Смотрел на Риту и улыбался, рассчитывая на взаимность и поддержку. Но Рите было не до улыбок. Она разглядывала свои руки. На левой руке красовался дорогой перстень. Подарок — догадался Митька. После шампанского щёки у Риты порозовели. Во взгляде вместо вины теперь всё больше сквозила жалость. Только этого ещё и не хватало! Что его жалеть?! Не убогий! Всё у него впереди: и учёба, и девушки. А вот она за этим ухарем быстро себя потеряет. Это факт! Вон в нём сколько фарса. Из ушей лезет. До иномарки его Рите, конечно, дела нет. В этом почему-то Митька был уверен. Языком взял. Наглость — второе счастье. Опыт имеет. За словом в карман не лезет. Вон, каким петушком обхаживает. И рядом, под боком, не за тридевять земель. Позвонила — и через десять минут он у её ног. А он, Митька, раз в два месяца приезжал. Да и разве только в этом дело! Вон он как властно её за руку держит. И она не противится. Значит, нравится. И, словно уловив Митькины мысли, парень приобнял Риту за худенькие плечи.
— В общем, так! — перешёл он в наступление. — Что ходить вокруг да около! Дружбы между нами, сам понимаешь, не получится. Ты больше Рите не звони и письмами не домогайся. Твои девчонки ещё кашу едят и под стол пешком бегают. А мы любим друг друга! И ты на пути не стой! Так я говорю, Ритуля?
Она вспыхнула и бросила на парня такой взгляд, от которого у Митьки всё внутри опустилось. Не знал, куда девать глаза, словно в душевой случайно перепутал раздевалки. Хорошо, что есть эти спасительные окна, которые всегда готовы спрятать в своё раздвинутое пространство любой растерянный взгляд. На улице разыгралась метель. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит. А ему нужно где-то перекантоваться до поезда. Что называется, убить где-то часов семь. Хорошо ещё, что обратный билет не взял. Какое-то недоброе предчувствие всё-таки было!.. И сумка с собой. Слава Богу, заходить к Рите не надо. Достал кошелёк, положил на стол деньги за сок и шампанское. Решительно встал, посмотрел обоим прямо в глаза и, как можно радушнее, произнёс:
— Я понял. Счастья вам! — и первым протянул руку парню. — За откровенность спасибо!
Тот тоже встал. В жгучих татарских глазах блеснуло радостное удивление. Видно, не ожидал столь быстрой развязки. А Митька тем временем неловко, по-телячьи, ткнулся губами Рите в висок:
— Не мучайся! Я на тебя обиды не держу!
К выходу шёл, как под прицелом пистолета. А сердце гулко отсчитывало шаги. Уже у самой двери услышал её отчаянный крик:
— Димка! Постой!
Но Митька не остановился. Прибавил шагу и прыгнул в свободное такси.
— Куда? — равнодушно спросил водитель.
— Жми, давай! Потом скажу.
— Любовь?! — просигналил таксист, провожая любопытным взглядом плачущую на крыльце ресторана Риту. Его большая голова заслонила от Митьки девушку.
— Что она крикнула? Ты слышал?! — не своим голосом спросил водителя Митька.
— А-а! — махнул рукой парень.
— Мне это важно. Скажи! — Бледное Митькино лицо произвело впечатление. Парень пожал плечами.
— Трус, говорит.
Митька так и обмяк, словно сама Вселенная вдавила его в сиденье. Расстегнул воротник джинсовой рубахи. Значит, и парень подумал так! Слюнтяй, мол, не умеет постоять за своё счастье. А разве счастье можно взять силой? Всё понял он по её влюблённым глазам! И к чему теперь эти дискуссии! Не собирается он оправдываться! Ни перед кем!
— Не бери в голову, — участливо посоветовал водитель. — На все их капризы смотреть!..
— Помолчи, а?! — оборвал его Митька
— Держи к Ладожскому, ладно?
Народу у кассы было много. Занял очередь и стал глазами искать, куда бы приземлиться. Ноги категорически отказывались держать. Свободным было место возле «сладкой парочки». «Он» и «она» дышали на окружающий мир недельным перегаром. Сидели, как два голубка, нос к носу, рука в руку. У обоих фингалы под глазом. У неё слева, у него справа. Зато на лицах сплошное блаженство. Это про таких, наверное, говорят: милые ругаются — только тешатся. За перегаром шла волна зловонной кислятины. Митька дышал через раз. И всё же не выдержал. «Свято место», вопреки пословице, снова осталось пусто. Остановился у книжного киоска. Облокотился на прилавок. Сделал вид, что изучает названия книг. Они были разделены на три секции: классика, философия, современное чтиво. Повертел в руках какую-то брошюрку с интригующим названием «Энергия мысли» и положил на место. Нет, не в его настроении сейчас книги читать. И только хотел отойти от киоска, как продавец, худощавый мужчина пенсионного возраста, в старомодном пальто и какой-то дореволюционной шляпе, встал и тихо обратился к нему:
— Возьми, сынок, книгу-то, которую в руках держал, дарю.
Митька немо уставился на старика. Шутит, что ли?
— Не шучу, — вслух ответил на его мысленный вопрос мужчина. — Давно за тобой наблюдаю. Я не продавец, вообще-то. Временно внука замещаю, чтобы тот работу не потерял. Внук мой — ровесник тебе. В больницу попал. Какие-то звери ни за что, ни про что чуть не до смерти избили. Переживаю очень. А ты так на него похож. Возьми брошюру, коль приглянулась.
— Сколько стоит? — полез в кошелёк Митька.
— Не обижай. Сказал же: дарю!
Митька протянул мужчине руку. Крепко, по-мужски, обменялись пожатиями. И молча отошёл от киоска, поднялся на второй этаж, в зал ожидания.
Народу здесь было чуть меньше, но все места забиты сумками. Поймал себя на мысли, что всё-таки, с одной стороны, хорошо, что люди кругом. Не дают расслабиться. Мелькают по сторонам чужие заботы. А если бы оказался один, да в чистом поле? Наверное, волком бы выл! А толпа, она и мёртвого двигаться заставит
— Молодой человек! — зазывно улыбнулась ему девушка в синей форменной пилотке. Ресницы чёрные, длинные, как у куклы. Костюм синий с погонами. Рубашка голубая. Стюардесса, да и только! — Помогите нам разыграть приз!
— Вы мне?
— Да, именно Вам.
— Что, что Вы сказали?
— У Вас что, со слухом плохо?
— Почему?
— Подойдите! Нажмите вот сюда. — Она осторожно взяла его руку и нажала какую-то кнопку. И вдруг захлопала в ладоши:
— Вы выиграли пятьсот рублей!
— Если за пять минут вокруг не найдётся человека, который бы поставил на кон деньги, приз Ваш!
— Какой приз? За что?
— За красивые глаза! — очаровательной улыбкой смутила его девушка.
Он растерянно обвёл взглядом сказочное пространство вокруг этой волшебницы. Она сидела в каком-то маленьком, словно игрушечном теремке. На больших картонных часах мигали огоньки. Часы отсчитывали минуты, как на старте.
— Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! — громко комментировала девушка. — Две минуты! Ба! Вас перебили! — весело и азартно воскликнула она.
Митька закрутил головой. Сбоку воткнулась в него чугунным взглядом какая-то пожилая женщина, очень похожая на южанку. Она нерешительно положила на жестяное блюдо сто рублей.
— Прекрасно! Разыгрывается шестьсот рублей! — тоном Якубовича азартно объявила девушка в пилотке. — Всего пять минут решат судьбу приличной суммы. Молодой человек! Найдите хоть сто рублей — и приз Ваш!
Девушка смотрела на него такими глазами, что Митька невольно стал шарить в карманах. Не ради этого странного приза, ради этих умоляющих его глаз.
— Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Ну?! — вскрикнула девушка, ловко вытащила из его рук сторублёвую купюру и небрежно бросила на блюдо. — Ещё пять минут — и приз в семьсот рублей будет Ваш!
Но, не успела она начать отсчёт, как южанка справа быстро положила на блюдо триста рублей.
— Эх! Не повезло! — сценично схватилась за голову девушка в пилотке. — Если бы Вы нашли триста рублей — приз Ваш! Но уже не каких-то семьсот, а целая тысяча рублей! Отсчёт! — скомандовала она сама себе. — Пять минут! Четыре минуты! Да пошарьте вы в кошельке! Это сумма! Скупой платит дважды! — Девушке почему-то очень хотелось, чтобы выиграл он, Митька, а не эта молчаливая особа, что всё время гипнотизировала Митькин профиль. Толпа любопытных, невесть откуда и взявшихся, вокзальных зевак дышала ему в спину. Он слышал их вожделенные выкрики: «Давай, паря! Не жмись! Покажи, что не лыком шит!», « Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!», «Думай — не думай, а сто рублей не деньги!».
Митька открыл кошелёк и достал пятьсот рублей. Девушка азартно крутанула блестящее блюдо. На нём затанцевали сгорбленные купюры.
— Одна тысяча пятьсот рублей! — ударила в игрушечный гонг красотка. И подмигнула Митьке. — Пять минут. Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! — Митьке казалось, она так и хочет поторопить время на картонных часах, чтобы приз непременно достался ему. Обведённые яркой помадой губы девушки посылали ему воздушные поцелуи. А настырная конкурентка пожирала его насмешливым взглядом, зажимая в руке очередную порцию денег. Откуда она их берёт? Из воздуха, что ли? В руках даже сумки нет. Но было уже не до деталей. Ум лихорадило неведомым ему доселе азартом. И прыгала в голове не на шутку разгулявшаяся мысль: «У меня последние триста. Сколько зажато в кулаке у той?»
Девушка так и приплясывала за стойкой. Из сказочного теремка картонный домик на глазах превращался в избушку на курьих ножках.
Женщина бросила на блюдо три сотенных. И блюдо победно закрутилось.
— Одна тысяча восемьсот рублей! Пять минут! Четыре минуты!
У Митьки взмокла спина. В груди отдало какой-то горечью, словно надышался угарного газа. Чёрт с ним, с билетом! Либо пан, либо пропал! И кинул на кон последние деньги. Они никак не хотели кружиться на блюде. Сваливались и разлетались по сторонам, но девушка в форменной пилотке любовно окучивала упрямые купюры и, знай, выкрикивала звонкое своё:
— Две тысячи сто рублей в пользу молодого человека! Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! Одна минута!
Митька замер. И вокруг поползло змеиное: «Ш-ш-ш-ш-ш!» Блюдо замедлило ход. Все взгляды устремились на южанку. Глаза её неистово вспыхнули, и она артистично стала крутить над блюдом рукой. Сотенная купюра победно короновала денежную груду.
— Эх, парень, проиграл! — насмешливо констатировала девушка в пилотке и проворно собрала деньги в бумажную шкатулку с надписью «Приз!». Под дружные аплодисменты шкатулка перешла в руки южанки. И не успел Митька сообразить, что к чему, как все люди вокруг куда-то испарились: и южанка с деньгами, и зеваки, и девушка, так похожая на стюардессу. И даже сам сказочный теремок на глазах превратился в груду каких-то бесцветных коробок, которые разлетелись по сторонам, забиваясь под скамейки зала ожидания. Может быть, это сон? Заглянул в кошелёк. Пусто! Оглянулся вокруг. На него грустно смотрел какой-то старичок со стареньким рюкзаком на острых коленях.
— Эх, милый! — покачал головой он. — Это у них называется «шоу-бизнес». Обдирают таких, как ты, простачков, как липку, на глазах у всех. И никому дела нет. Видишь их, артистов, сколько! И милиция с ними заодно. Видать, хорошо отстёгивают. Сейчас с другой стороны вокзала свои сети раскинут. И новый спектакль сочинят. Жаловаться — стыдно: сам лопухнулся. Ехать-то далеко?
— Далеко, — ушёл от ответа Митька.
— Попросись у проводницы. Может, пустит постоять в коридоре. В тамбуре-то холодно.
Митька ничего не ответил. Натянул капюшон куртки на голову. Замаскировался! И на свежий воздух.
Порывистый ветер свистел то в одно ухо, то в другое. И что странно: ржавый гвоздь, застрявший в сердце после встречи с Ритой, уже не вызывал такой боли. Видно правду говорят, что клин клином вышибают. Чёрт с ним, с этими деньгами. Дед обычно говорил ему так: «Уходят деньги — исчезают проблемы!». Эх, дед! Знал бы ты, как аукается в душе каждая сказанная тобой когда-то фраза!
Митька бесцельно бродил по перрону, наглухо закутавшись в пустоту и безразличие. Глаза спокойно созерцали происходящее вокруг. Два милиционера оттаскивали от входа кафе «Бистро» какого-то бомжа. Тот блаженно улыбался, забавляясь привычной ситуацией. Знал: при людях бить не станут. Если что – закричит. Найдутся защитники. Какой бы ни был, в обиду не дадут, заступятся. Бомж расслабился, повис на руках у парней в форме, поджал под себя ноги. Пусть тащат! А впереди ледяная полоска, раскатанная детьми. Бомж сложил ноги вместе, катится. Ну, выведут его за территорию вокзала, а дальше что? Пригрозят, конечно, чтоб, мол, мы тебя больше здесь не видели. Согласится, кивнёт, чтоб тайком не пнули, и проникнет на вокзал с другой стороны, где ещё не засветился.
На перроне вытанцовывала вьюга. То тут, то там столбом поднимался снежный вихрь, и, казалось, хрупкая балерина в белом платье, волчком крутится на одной ноге, разводя по сторонам снежные руки. Ветер пронизывал насквозь. Хотелось выпить горячего чаю. Посчитал оставшуюся в кошельке мелочь. Около пяти рублей. На чай мало. А так сидеть – неудобно. Поддел носком ботинка пивную пробку. Та звякнула, солидно возражая, мол, не пробка я, юбилейные десять рублей. Нагнулся и поднял. Покрутил в руках, хмыкнул. Видно, ангел-хранитель не «сгляделся», подкинул из жалости. Направился в кафе. Народу было немного. Из-за соседнего столика донёсся любопытный разговор. Митька невольно прислушался.
— Нет, Витёк, хочешь — обижайся, хочешь — нет, но ни в какую Америку я не поеду! Как я своё отделение брошу?! Как людям в глаза посмотрю? Я ведь у самых истоков стоял. Сколько душевных сил вложил! На меня мои больные, как на икону, молятся…
— А что с этого имеешь? – веским аргументом перебил его другой. И хоть Митька сидел к ним спиной, по интонации и голосу внешне чётко представлял каждого из говорящих. Первый – худенький, с бледным чуть вытянутым лицом, с серыми глазами и русыми, прямыми волосами. Другой – полный, толстолицый, курчавый, в американском джинсовом костюме. И непременно с редкими волосинками на толстых пальцах. Глаза с жёлтыми крапинками на тёмно зелёных зрачках.
Не удержался, мельком обернулся. Так и есть, не ошибся. Первый – в шерстяном пуловере и белой рубашке с расстёгнутым воротом. Зафиксировав Митькин взгляд, понизил голос:
— Ничего не имею! Еле концы с концами свожу. Ведь я ещё алименты Светлане выплачиваю.
— Вот! Вот! А у тебя ведь, Серёга, руки золотые! Ты ведь хирург от Бога! Дай тебе инструмент нормальный, ты бы такие чудеса творил! Я тебе все документы сам сделаю, только подпись поставишь. И деньгами на переезд обеспечу.
Он подозвал официантку и стал заказывать водку, деликатесы. Тот, которого звали Серёга, взбунтовался:
— Ты что, с ума сошёл! Мне ещё в отделение зайти надо, у меня одна больная тяжёлая очень!
— Да забудь ты хоть сегодня обо всём! Часто ли я приезжаю?!
— Не сердись, Витёк! Разные мы. Не могу я за границей жить! Не моё это!
— Да ты не был там! Не знаешь!
— Был на одном совещании. Еле дождался, когда эта тусовка закончится!
— Ты ко мне приедь. Сколько уж зову. Поживи, присмотрись. Я тебе свою клинику покажу. Вот и будешь тогда решать. Тебя ж ничего здесь не держит. Один, как сыч. Ни семьи, ни женщины любимой. Одна работа.
Вот пристал к мужику со своей Америкой! Митька почувствовал какое-то раздражение. Вспомнил Болгарию и то, как не мог дождаться отъезда с курорта, на который, помимо его воли, затащил его тогда отец. Конечно, Болгария не Америка. И всё равно первое впечатление, чего-то неестественного, искусственно созданного, осталось в памяти до сих пор.
Чай был выпит. Митька согрелся. И снова потянуло на свежий воздух, подальше от этих затхлых суждений «Витька». Поднялся и неожиданно для самого себя направился к соседнему столу. Стал лицом к лицу худощавого хирурга и решительно произнёс:
— Разрешите пожать Вам руку!
Тот поспешно вскочил, словно только и ждал того, чтобы выйти из-под давления своего упёртого коллеги. Обменялись добрыми рукопожатьями.
— Вы у меня оперировались, молодой человек?
— Слава Богу, нет! Но Вас очень уважаю и желаю добра!
Тот удивлённо вскинул на Митьку брови. А Митька моргнул двумя глазами и быстро вышел навстречу метели. Дед говорил «Бог троицу любит»! Видно, ещё одного доброго человека встречу на пути.
Наконец, подали состав. Появилась забота. Внимательно вглядывался в лица проводниц. К молодым подходить бесполезно: побоятся без билета взять. К сорокалетним — тоже: с двух фраз отошьют. Вон, какие фирменные все. За работу держатся. А что если к начальнику поезда? Идея!
Начальником поезда был мужчина лет пятидесяти, с твёрдым волевым подбородком раздвоенным упругой ямочкой. С таким и в разведку пойти не страшно. Выслушал молча. Поверил. Наверное, наслышался об этих «шоу».
— Нынче, парень, ухо надо держать востро. Мигом обуют. Это тебе не у нас, на севере. Моли Бога, что догола не раздели. Голодный, наверное? — Сунул ему в руку десятку. – На, купи хоть что-нибудь. Иди в девятый купейный. Скажи, Роберт Иванович отправил. Проводницу Зинаидой Петровной зовут. Чаю-то не постесняйся попросить. Не держись за гордыню. — И, больше не оглядываясь, пошёл по перрону, надёжный, как вбитый в скалу страховочный крюк.
Размеренный стук колёс, как того ожидал Митька, большого облегчения не принёс. Несущаяся навстречу темнота раскидывала сети сомнений. А, может, не надо было уходить из ресторана? Может, нужно было парня этого, Валерия, на кулачный в коридор вызвать? Драки Митька не боялся. В секции ушу два года занимался! Да и вообще. Реакция у него будь здоров. Одному отбиваться — не впервой. С детства особнячком держится. Зря, что ль, Гуманоидом зовут! Приятелей много, а вот по душам поговорить не с кем. Раньше делился с Витькой Смирновым. Но с ним вышла незадача. Так-то он парень неплохой, конечно, да язык за зубами не всегда держать умеет. Как-то Митька рассказал ему про Риту. А через неделю Цыганков, известный в школе циник и бахвал, при словесной перепалке, кривляясь перед публикой, пропел на грузинский манер: «Ри-та -Чи-та, черепок обри-тый, да-а-а!» Митька взглянул на Витьку, да так, что у того ёршик волос на голове тотчас взмок. И больше Митька ничего не выяснял. Зарубил на носу: что знают двое, знает и свинья. Закрыл душу на все замки, чтобы никто никакими судьбами проникнуть в неё не смог. Не за себя больно было, за Риту.
И от этих воспоминаний такое умопомрачение нашло, хоть на ходу из поезда выпрыгивай! Словно кто из темноты в душу живьём клинья забивал! Ведь кричала Рита ему: «Димка! Постой!» Почему не остановился, козёл?! Выскочила и плакала на крыльце ресторана!.. Может, вместе с ним хотела уйти? А он взял да бросил девчонку с этим фраером! Может, тот её силой домогался! А он, Митька, даже не спросил толком ни о чём, ревность, видите ли, заела! Взгляд, видите ли, засёк. Как же! Два года встречались — не целовались почти, а этот тип за каких-то две недели голову вскружил! А, что как не вскружил, а запугал чем?! Бывает… Да нет, что ж он, Митька, во взглядах ничего не понимает!
И даже затошнило. И голова поплыла куда-то. Поезд остановился. За окном привиделся картонный теремок. Девушка в синей пилотке, пританцовывая, всё махала пачкой денег перед самым его носом. А вокруг корчились в смехе какие-то бритоголовые парни, тыча в его сторону пальцами.
— Эй, парень! Что стонешь-то? Плохо тебе, что ли? Или ты, стоя, спишь? — легонько похлопала его по плечу проводница. — Ложись иди в первое купе на верхнюю полку. Если пассажиры сядут — разбужу.
Митька благодарно кивнул, как всегда, одними глазами. Проводница вся так и расцвела. И веснушки на круглом лице превратились в тычинки чудного цветка. И снова всплыли в памяти дедовы слова: «Когда человек делает добро другому, он себя за это любить начинает!» Эх, дед! Откуда в тебе всё это?!!
Дома творилось что-то невероятное. Мать, вся зарёванная, сидела на кухне, уронив голову на руки. Люська была похожа на котёнка, который нос к носу столкнулся со щенком. Отец стоял посреди комнаты в расстёгнутом пальто, с бледным и растерянным лицом. На полу в прихожей стояли какие-то чемоданы и коробки. При виде Митьки лицо у отца несколько оживилось. Он поспешно протянул сыну руку.
— Как ты кстати!
— Что случилось-то? — как дятел в перерывах между гулкой работой крутил головой Митька.
— Пойдём в спальню, расскажу!
Присели на кровать. Пальцы у отца мелко подрагивали. С похмелья, что ли? Раньше никогда за ним такого не водилось. Митька осторожно потянул носом воздух. Нет, перегаром не пахло. Нервничает так.
Отец долго смотрел в пол, тяжело вздыхал, не зная с чего начать нелёгкий разговор.
— Вот что, сын, — наконец, сподобился он. — Ухожу я от вас. Ребёнок у меня от другой женщины намечается. Ты взрослый уже, поймёшь, — торопливо подытожил он и вскинул на Митьку умоляющий взгляд. — Позаботься о матери. Успокой. Тяжело ей. Деньгами помогать буду.
Митька молчал. А что тут скажешь? Вид у отца был до того жалким и пришибленным, что Митька не выдержал, отвернулся. Доигрался, чёрт его дери! Предчувствовал, что добром эти командировки у него не кончатся. И мать хороша! Куда смотрела?! Хоть бы раз по-настоящему скандал учинила.
— Бывает это, понимаешь, — начал оправдываться отец. — Устал я на части рваться. А вы не маленькие уже…
Митька крутил в руках пятак. Щёлкал по нему пальцем до боли, будто палец был в чём-то виноват. Да что палец! Хотелось головой удариться об стену!
— Вали давай! Да поскорее!
— Машину жду! – одними губами тихо выдавил отец. И протянул ему визитку с женским адресом. – Это на всякий случай. Матери не показывай, ладно?
— Была нужда!
В дверь позвонили. Отец суетливо вскочил, неловко прижал к себе Митьку. Тот дёрнул плечом. На кухне в голос зарыдала мать. Ей вторила Люська. Началось! Час от часу не легче!
Как только за отцом захлопнулась дверь, прошёл к матери на кухню. Как маленькую, погладил её по голове.
— Не плачь, переживём! Я тебе во всём помогать буду. Что теперь сделаешь, раз случилось. — Но мать и слышать ничего не хотела, голосила, как по покойнику. И Люська туда же. — Ты-то хоть рот закрой! — пристрожил сестрёнку Митька. Помогло. Хоть звук убрали. Скоро и мать реже носом шмыгать стала.
— Куда подался-то он? — принялась допытываться она у Митьки.
— Какая теперь разница! Его тараканы.
— Давно чувствовала, что другая у него есть, — снова сдавленно всхлипнула мать, по капле выжимая из души ядовитую боль.
— Зато всё по командировкам! — по-взрослому, по-бабьи, с какой-то очень неприятной интонацией, подхватила Люська. — Дома почти не бывал!
— Закрой ты рот! – поморщился Митька. — Твоего ли ума дело?! Нашла что мусолить! Сами разберутся. Иди уроки учи! – И, развернув сестрёнку за плечи, подтолкнул в сторону двери.
Люська, хоть и сделала гримасу, но из кухни удалилась. И снова сердобольное окно распахнуло перед Митькой свои спасительные объятья. Взгляд, вволю наскитавшись по унылому двору, пал в ноги исстрадавшейся души, призывая на помощь попрятавшиеся куда-то слова.
— Ты, мам, особо не переживай на этот счёт. Будут и у тебя радости в жизни. Молодая ещё. И красивая, вон, какая! Я замечал: мужчины на тебя часто оглядываются. – Это было явно не из той оперы. Но пустомеля-язык от расстройства разболтался так, хоть его, поганого, вилкой коли. Надо было срочно куда-то выплывать. — На отца обиды не держи. А то — себе дороже будет.
Мать молча, с каким-то удивлением, смотрела на него. И слёзы больше не текли, застыли на щеках смоляными каплями.
— Господи! Митя! Как ты на деда сейчас похож! И говоришь, как он! Будто не ты мой сын, а я твоя дочь! Когда повзрослеть-то успел, сын?!
— Да ладно тебе! — отмахнулся Митька и удалился в свою комнату. Но занятия себе найти не мог. Достал с полки альбом с фотографиями, нашёл портрет деда и долго смотрел на него, пока у самого не затуманились глаза. Эх, дед! За что столько бед?! Сыплются, как из рваного мешка. Как всё пережить? Хотя, о себе ли думать надо? Больнее всего матери. Как её из шока вывести?
Успокаивать бесполезно. Каждый в такие минуты в своих мыслях, как бомж в помойке, роется. Мать тоже вон, сидит, в столе взглядом дырку сверлит. Что тут делать? Анекдоты начать травить? Белыми нитками шито! Музыку весёлую включить — в раздражение впадёт. Тут нужен какой-то очень неожиданный приём. Долго ломал голову. Неприятная ситуация должна быть представлена в каком-то лёгком, юмористическом свете. Тогда душевная боль отступает. Проверено уже. И тут пришла идея. Пока мать копошилась в кухне, тихонько пробрался в спальню, порылся в шкафу и достал пару забытых ею платьев. Потом отыскал парик, косметичку и прошмыгнул в свою комнату. Вертелся перед зеркалом долго. А когда мать крикнула их с Люськой к обеду, выкатился на кухню во всей их женской красе. Мать с сестрёнкой так и обомлели. А он давай «Ваньку ломать»!
— Ой, девочки! Ой, милые! Нам ли жить в печали?! Ну, их, этих мужиков! Чтоб им пусто было! Лишь бы деньги давали! — И стал перед зеркалом губы мазать. Люська хохотала до колик в боку. А у матери на глазах слёзы. Но отступать было поздно. И Митька шёл ва-банк!
— Ой, красавицы мои! Век бы воли не видать! А теперь!… К чёрту кастрюли! Вечером в ресторан двинем. Имеем право! Сто лет уж мороженого с орехами не ели.
Музыку врубил. Люську под ручку схватил и в пляс. Такие «па» выдавал, что мать, наконец, разулыбалась. И вся квартира превратилась в балаган. Вроде и не договаривались, а каждый знал: про плохое — забыть. Шутки — шутками, а в кафешку собрались. Парик и платье, конечно, Митька снял. Но весёлого настроения было уже не остановить. Юмор из Митьки сыпался, как снег с февральского неба. Каких только анекдотов не вспомнил. Матери особенно понравился последний. Приходит, значит, мужчина в парикмахерскую перед самым закрытием. Впопыхах обращается к девушке: «Вы что ль мастер будете?». Та от усталости никакая, с ног валится. И ему резко так: «Нет! Я – лишай стригущий!». Весь вечер из своей забавной роли не выходил. К концу «спектакля» мать от горя своего отошла. Хотя, может, подыгрывала ему? А ночью снова будет кусать подушку… Короче: поживём, увидим! Что гадать? Всё лучше, чем сидеть да тоску на себя нагонять. И, как ни странно, самому легче стало. Будто второе дыхание открылось. Не зря дед любил повторять: «Хочешь поднять себе настроение – развесели другого».
И всё бы было хорошо, но после мороженого у Люськи разболелись зубы. Мать ей и сало свежее прикладывала, и настойку прополиса во рту держать заставляла. Ничего не помогало. Сестра не переставала ныть. И тут Митька вспомнил про книжку, которую ему подарили в Питере, в книжном киоске на вокзале. Стал торопливо читать. Изучил всю от корки до корки за час. В голове всё укладывалась так легко, будто он всё это давным-давно знал, да просто забыл. А когда дошёл до главы “Лечебная последовательность цифрового ряда”, даже руки от возбуждения потёр. Если верить этой брошюрке, то для настройки работы каждого органа нашего тела существует определённая цифровая последовательность. Сконцентрируй мысли на семи цифрах — и твоей болячки, как не бывало! Стало быть, цифры выполняют функцию камертона, по которому наш организм может настраиваться подобно музыкальному инструменту. Далее приводились примеры цифровых рядов и болезней, от которых они лечат.
Люська уже завывала на всю квартиру. Митька поспешно листал страницы чудотворной брошюры, искал среди болезней что-нибудь про зубы. Мать уже готова была вызвать такси и везти сестрёнку к дежурному врачу. Но тут Митька заорал:
— Ага! Вот оно! «Болезни зубов и полости рта». Люська! Быстро сюда! Лечить буду!
— Иди ты к чёрту! — ныла Люська. — Знаешь, как болит! А ты издеваешься!
Но Митька решительно ворвался в её комнату, схватил за руку, и, как упрямую козу за рога, потащил в свою обитель. Тащил так решительно, убеждал так уверенно, что та даже рыпаться перестала. Усадив сестрёнку на кровать, заботливо подложил ей под спину подушку. Сам сел на стул, напротив.
— Слушай меня внимательно. Число семь играет в нашей жизни очень большую роль. Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги.
Люська хлюпала носом.
— Ну и что?
— Сейчас я покажу тебе семь цифр. Ты их должна выучить наизусть. Запомни: называя цифры в этой последовательности, ты лечишь свой зуб. Держи своё внимание на каждой цифре по десять секунд.
Митька схватил фломастеры и нарисовал на карточках семь разноцветных цифр. Поднимая карточку, строго командовал:
— Назови цифру!
Люська что-то мямлила в ответ.
— А ну-ка чётко, без каши во рту!
— Отстань от меня! — снова раскрыла в рёве свой большой рот Люська.
— Люсь! Будь умницей. Я тебе помочь хочу! — как мог, уговаривал Митька. — Умные люди пишут. Только к этому очень серьёзно относиться надо. И верить, как веришь в лекарство от боли. Представь, что каждая цифра объята пламенем. Пламя с одной цифры переходит на другую. 1488514. Представила?
Люська кивнула.
— А теперь подай мне нужную карточку.
Митька быстро разбросал их по покрывалу. Люська послушно искала глазами нужную цифру и протягивала ему.
— Молодец! Умница! — сладострастно заклинал её он. — Теперь я буду махать флажком, а ты после каждого моего взмаха переводи взгляд на цифру, которую я назову. Поняла?
Люська кивнула. Ныть перестала. Во взгляде — сплошное внимание. Реакция, как у шпиона. Далеко пойдёт! И даже руку с больной щеки убрала. Значит, помогает! Каких только упражнений не напридумывал Митька с этими цифрами, и всё в одной и той же последовательности. Потом сел на ковёр возле кровати, опустил руки и тихо спросил:
— Люсь, скажи честно, зуб болит?
Сестрёнка, как та скрепка, пилькала глазами, прислушиваясь к себе. И удивлённо замотала головой:
— Не-а!
— А теперь иди спать! — подмигнул ей Митька. — И про то, что я тебя вылечил, никому больше не говори.
— А почему, Мить? — шёпотом спросила Люська.
— А! — скривился он. — Задолбают просьбами по мелочам. А у меня более серьёзные задачи.
— А мамке? Тоже не говорить? — на всякий случай уточнила Люська.
— И мамке, — кивнул он. — Кстати, ты хоть знаешь, от чего у тебя зуб болел?
— От чего? — огурцом вытянулось Люськино лицо.
— Зубы болят от негатива. (Откуда в голову пришло?!) Ты на отца сегодня сердилась?
Не зная, что и ответить, сестрёнка отвернула курносый нос к шкафу.
— Знаешь, как мамку жалко!
— Жалость, Люська, расслабляет человека. По себе знаю. А мамка наша сильная. Справится!
Знаешь, от чего у людей зубы болят? От обиды и злости. Усекла? Так что работай над собой. И запомни: я твои зубы лечил в первый и в последний раз!
Люська поправила волосы и пошла в свою комнату. Пошла так царственно, что Митька от удивления присвистнул и восхищённо покачал головой ей во след. А что?! Молодец! Знай наших! Уважать и ценить себя надо. Вот кто бы мог подумать, что ещё полчаса назад её рот походил на раскисший бублик!
И всё-таки по поводу лечения болезней с помощью цифровых рядов сомнения у Митьки были, но Люське, конечно, об этом ничего не сказал. Боль действительно прошла, но цифры ли помогли? Может, просто игрой отвлек внимание от больного зуба… Не зря ведь есть поговорка: «Ты мне зубы не заговаривай!» Дед вон тоже говорил, что любой человек при большом желании может помочь другому даже в самой, казалось бы, безнадёжной ситуации. Правда, всегда добавлял при этом, что происходит это не без Божьей помощи… Дед верил в Бога, а Митька в деда.
Цифры цифрами, а вот мысль – другое дело. И Митька снова уткнулся в книжки. Стал внимательно изучать упражнения на концентрацию, вникать в тайны человеческих возможностей, хоть настенные часы уже показывали два часа ночи.
И уже на другой день в школе стали происходить чудеса. Если он знал урок, но не хотел тянуть руку, его спрашивали. А когда вопрос выходил за грани его компетенции, рука учительницы зависала в верхней части журнала, а его фамилия пряталась внизу алфавитного списка. Стоило ему устремить взгляд в чью-то спину, сидящий впереди начинал нервничать и, в конце концов, оглядывался, молча вопрошая: «Ну, чего тебе?» На уроке истории он мысленно попросил учительницу открыть форточку. Та тотчас озвучила его просьбу Витьке Смирнову, который сидел ближе всех к окну. И форточка была открыта. Короче, всё происходило, как по щучьему веленью, по моему хотенью. Во время контрольной по алгебре Митька не успел решить один пример и невольно стал держать внимание на звонке. Обычно автоматика сбоев не давала. Но тут в школе вырубили свет. И пока разбирались, что к чему, пример решить он успел. А после пятого урока, на перемене, Славка Цыганков, первый в школе бахвал, принялся, как обычно, вешать девчонкам лапшу на уши. Те, конечно, уши распустили, чтоб каждой, значит, побольше досталось. «Заткнулся бы, что ли! Уши вянут!» — подумал про себя Митька и бросил в сторону одноклассника тоскливый взгляд. И Славку, как кислым залило. Заткнулся так, что весь посинел. Девчонки давай его по спине колотить. Мол, не в то горло попало. Славке пришлось в коридор выскочить. Так и отстоял там пол урока, с кашлем не мог справиться. И на этом бы дело не кончилось, да тут у Митьки в голове раздался непривычно сердитый голос деда: «Ты, Митька, не балуй! И больше не шути так. Коль почувствовал в себе силу, следи за мыслями. За каждый неверный шаг будешь расплачиваться сполна. Познания даются не просто так. Велика сила — велик и спрос!»
Митька так и сжался весь. Дед зря не скажет! И раньше-то он, Митька, не особо разговорчив был, а теперь и вовсе ушёл в себя. Спросят — ответит, а сам вопросов никому не задаёт. Да и какие ему ещё нужны ответы, коль все они в голове. А ещё — в книжках, которые теперь Митька не читал, а заглатывал, как изголодавшийся охотничий пёс. Книги попадались одна интереснее другой, причём в строгой последовательности по сложности восприятия, словно кто специально подкладывал ему под руку эту литературу. И научно-популярную, и художественную. Уходя в чтение, на время забывал о Рите. А когда откладывал книгу в сторону, ее хрупкий образ снова появлялся перед мысленным взором. И почему-то в глазах у Риты всегда стоял упрек. Будто не она, а он был в чём-то виноват перед ней. Так хотелось получить от неё хоть какую-нибудь весточку! Но писем не было. Бездушная электронная почта доставляла тучами осточертевшую уже рекламу. И участливая скрепка беспомощно разводила металлическими руками. Тогда Митька стал мысленно разговаривать с Ритой. Когда Люська заглядывала в его комнату, он строго говорил: «Не мешай! Я занят». И хоть сам при этом спокойно лежал на диване, Люська послушно закрывала дверь. Знала: брат работает мыслью. А дело это не шуточное.
Когда мать с сестрёнкой, наконец, улеглись спать, Митька включил компьютер, и, замирая от какого-то радостного предчувствия, нажал мышкой кнопку «Доставить почту». И весь напрягся в ожидании. Сначала сыпалась реклама, будь она неладна! Предлагались сексуальные услуги. Девочки – одна клёвее другой. Но Митьке до них дела не было. Краем уха слышал, на какие суммы, сдуру, раскручивались одноклассники. И вдруг тело словно током прошило: письмо от Риты! И такое большое! Слава Богу, что бы в нём ни было! Стал лихорадочно читать. Взгляд суетливо прыгал с одной строки на другую. Бедная стрелка металась то вниз, то вверх. Но ничего плохого, на первый взгляд, в письме не обнаружил. Тогда поднялся к самому первому абзацу и стал смаковать каждое слово. Если бы можно было обнять весь мир, Митька непременно сделал бы это. Но была ночь. И в окно глядели равнодушные к его эмоциям звёзды. Рита писала, что с тем парнем, Валерием, она больше не встречается. Митька верил. Каким-то седьмым чувством безошибочно мог улавливать любую фальшь. На этих Ритиных словах сигнальная лампочка не загорелась. Значит, всё чисто! В конце была приписка: «Димка! Я по тебе очень соскучилась, и хотела бы приехать на зимних каникулах. Если, конечно, не возражаешь…»
С ответом Митька не торопился. Хорошо усвоил дедову поговорку: поспешишь — людей насмешишь! Всякой информации полезно отлежаться.
На следующий день на всех уроках Митька думал только о Рите. «Единиц» и «двоек» нахватал столько, что они уже не влезали в отведённое для отметок место в графе «Вторник». Кстати, учителя похоже и сами не знают, чем отличается «двойка» от «единицы». А Митька теперь знал: уровнем вибраций. В отметку учителя вкладывали свою неудовлетворённость по поводу Митькиного молчания. И это было так далеко от истинной оценки его знаний. Потому что молчал он везде одинаково. Но кто будет вникать в эти высокие материи. Кому что докажешь?! Особенно лютовала Маргарита Рашидовна, по русскому и литературе. Выводя жирную «единицу» в дневнике, написала: «Убедительно прошу отца зайти в школу!» Раскатала губу! На перемене Митька подошёл к ней и победно констатировал:
— Извините, но отец зайти в школу не сможет.
— Это почему? — Запотели от возмущения очки Маргарита Рашидовны.
— Он живёт в другом городе. У него другая семья.
— Как?! Вот как! — опешила учительница. – То-то смотрю, совсем ты у нас разболтался! Только вид делаешь, что на уроке, а сам неизвестно где витаешь.
— Ну, мне-то известно, — парировал Митька.
— Интересно бы знать, где? — От любопытства знаменитая бородавка над её губой запрыгала, и пучок торчащих в ней жёстких волосинок зашевелился, готовый, подобно алюминиевой рамке, тут же среагировать на поступившую информацию.
Митька усмехнулся. Учительница взвилась ещё больше. Двойной подбородок так и трясся от негодования. Принялась обкладывать его эпитетами, с ног до головы. Вот бы посостязаться с ней в этом плане. Пожалуй, у Митьки бы похлеще получилось. Но доводить до белого каления учительницу не стал. Что с ней сделаешь? Только бы рот скорее закрыла. Пол класса уж за ними наблюдает. И стал молча гипнотизировать учительницу спокойным взглядом. Она поперхнулась и замолчала. Эпитеты всё ещё держали её в своём плену, но рот не открывался. Видно было, что хочет что-то сказать — и не может. Заклинило. Наберёт в грудь воздуха и снова выпускает его через свой чувственный нос. Любопытное зрелище!
— Разрешите идти? — по-военному выправился Митька. И, расценив молчание за согласие, под любопытные взгляды одноклассников удалился восвояси.
На информатике умудрился войти в Интернет и проверить почту. От Риты пришло короткое сообщение: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Предусмотрительно удалил письмо даже из корзины. Но строчки письма врубились в память. Как, впрочем, и прошлое послание. Его Митька тоже выучил наизусть: «… С Валерием я больше не встречаюсь. После того, как ты ушёл из ресторана, мы поссорились. Теперь я понимаю, ты — не трус, а просто очень тонко чувствуешь людей и ситуацию. Да, между нами была близость. Я виновата в том, что прямо не сказала тебе об этом. Прости, если сможешь. Знаю, тебе больно, но только ты можешь меня понять и помочь! Мне очень трудно! Я совсем запуталась…» И тут его бросило в жар. Споткнулся о гниловато-скользкое словечко «близость». Вчера на радостях не обратил на это никакого внимания. А сегодня вдруг зацепило, словно кто выделил слово красным курсивом. Что она имеет в виду?.. И зажмурился от острой внутренней боли. Будто очередью прошили. Он, Митька, поцелуем обидеть боялся, а этот ухарь, значит, на близость уломал! Эх, Рита! Знаешь, что больно, но не знаешь как!
В руках у Митьки сломалась линейка. Математичка вздрогнула. Весь класс, по цепной реакции, один за другим, стал оборачиваться на него. Вот чёрт!
— У Гуманоида запчасти из строя выходят! — прокомментировал Марков.
— Сейчас он тебя взглядом насквозь проткнёт! – крикнула с последней парты Птицина. — Не веришь?! Он уже научился мыслью предметы двигать! Смотрите, как бы доска не упала!
Все головы развернулись в сторону классной доски. Народ «жаждел чуда»! Математичка, похоже, тоже. Вот, глупые! Нашли, чем шутить. Митьке, конечно, это раз плюнуть. Только зачем людей пугать? Реклама ему ни к чему. Хорошо усвоил простую истину, что лучше быть серой мышью. Вздохнул и закрыл лоб рукой. Математичка успокоилась, снова взяла в руки. На доске запрыгали какие-то цифры. Защёлкали ручки. Урок продолжался. А у Митьки перед глазами не цифры, строчка: «Дима! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Ещё не известно, кто кого мучает! А что если вообще не отвечать? Да пошла она со своим Валерой!… Что у него, у Митьки, девчонок больше не будет?! Не урод ведь! Дай им волю — сами на шею вешаться будут. Только ему, Митьке, этого не нужно. Терпеть не мог вульгарных и навязчивых девиц! Конечно, есть и скромные девушки, если захотел бы — мог познакомиться. Тяжело вздохнул. Чем его Рита приворожила?! Казалось бы, что тут страдать? Ну, предпочла другого. Подумаешь! Плюнуть да забыть! Однако, черта с два! Куда ни кидал взглядом — всюду в толпе чудился её хрупкий образ. И сердце предательски ёкало. Чтобы как-то себя разозлить, попытался представить их «близость». И даже в глазах помутилось. Все тело налилось свинцом. Нет, нельзя думать о таком, чокнуться можно! Ревность – плохой советчик. А, может, он вообще однолюб… Бывает такое. В книжках, вон, сколько об этом пишут… Обвёл осторожным взглядом класс. Цыганков гипнотизировал новенькую, Настю Трепетову. Настя приехала к ним с Камчатки. Ничего девчонка. Глаза большие, какого-то изумрудного цвета. Талию одной рукой обхватить можно. Волосы по пояс. И, главное, не болтуша, как некоторые девчонки. Слова свои ценит. Такой достоинства не занимать. По внешнему виду Рите до нее далеко. Хотя при чём здесь внешний вид?! Это Цыганкову важно, чтобы ноги у девчонки, как у Птиициной, от самой шеи росли. А Настя, между прочим, всё на него, на Митьку, косится. Что если взять да и пригласить ее погулять по набережной. И от одной мысли этой в душе что-то перевернулось. И сразу сделалось неуютно, тоскливо, тяжело, словно он, Митька, предал кого-то слабого, беззащитного, остро нуждающегося в его помощи. Нет, не дело это. И на Настины взгляды реагировать нечего. Зачем зря повод давать? Всё-таки странная это штука – человеческие чувства. И самое главное, никак из души их не вытравить! Спроси кто у Митьки, чем таким Рита ему запала — вряд ли бы ответить смог. Что тут делать? Хоть бы совета спросить у кого! Только кому такое доверишь? С детства чувствовал себя среди сверстников белой вороной. С годами трещина, что разделяла его и одноклассников, переросла в солидное ущелье. Сначала Митька этого стеснялся и, как мог, старался скрывать свои мысли, а потом надоело. Стал высказываться, не взирая на косые взгляды окружающих. Понравилось. И даже вошёл во вкус. Но то мысли. А чувства нужно уметь прятать, чем глубже – тем лучше. Чужие советы, как и чужие одежды, редко когда бывают впору. Дед говорил, что самое трудное – это научиться прощать. У него ведь в молодости почти такая же ситуация была, но ведь «отвоевал» бабулю. И сколько лет потом душа в душу жили.
Почему-то вспомнилось, как года четыре назад школьный психолог Антонина Анатольевна, которую все парни, старшеклассники, меж собой прозывали «Тонечкой» за молодость и смущенную девичью улыбку, после уроков нагрянула в класс вместе с классной, Маргаритой Рашидовной. Пожаловала неспроста, с каким-то очередным тестом. Тесты эти у нее, видать, не переводились.
— Представьте, ребята, — бойко принялась шевелить она их воображение, — что вы всем классом ездили на автобусе на водопад. По пути домой водитель был вынужден взять в салон старика-грибника, который, выходя из леса, порвал сухожилие и не мог ступить на ногу. Свободных мест в автобусе не было. Возникла необходимость срочно высадить одного из вас.
Антонина Анатольевна обвела всех внимательным взглядом, словно пыталась заглянуть в душу каждого. У парней на лицах ухмылки. У девчонок — гримасы. А «Тонечка» гнет свое.
— Это тест анонимный. Сейчас я вам раздам чистые листы, и вы должны написать, как, на ваш взгляд, может быть разрешена эта ситуация, кого бы вы предложили высадить из автобуса и почему.
— Маргарита Рашидовна! А Вас в расчет брать? – с ехидной вкрадчивостью сыграл на публику Цыганков. — Парни, кто посмелее, тут же загоготали. Девчонки прыснули в кулак. Однако классная быстро нашлась.
— Если ты, Цыганков, считаешь, что я сильнее и выносливее всех вас, предложи высадить меня. И прошу отнестись к тесту серьезно. В жизни может случиться подобное.
Как и предполагал, ответы разбирались не в их классе, в параллельном. И ржачка там стояла отменная. Кто предлагал высадить самого толстого, кто самого ленивого, кое-где срабатывали личные антипатии, кто-то не пощадил и саму учительницу. Были предложения, наверное, они исходили от девчонок, сесть друг к другу на колени. Предлагалось даже кинуть жребий. Сдавались и пустые листы. И только один ответ был расценен Антониной Анатольевной, как самый правильный. Все ребята дружно заорали: «Мы знаем, кто это! Гуманоид!». И долго еще потом перекидывались многозначительными ухмылками, когда он шел по коридору. Только Митьке на это было наплевать. Конечно, случись такая ситуация, он, не задумываясь, сам бы вышел из автобуса. И что тут такого! Кого ему в лесу бояться? Сколько раз ночевали с дедом у костра на охотничьем стане, а вокруг ходил медведь. Все пугал. То зарычит, то заворчит, то ближе подойдет, то уйдет подальше. Митька, конечно, тянул ухо, прислушивался. А дед спокойно пояснил: «Нечего летом медведя в лесу бояться, тем более у костра. Страшен только шатун, и то не летом, зимой». Так что ситуация в тесте Антонины Анатольевны была ерундовая. Но не в этом суть. Прозвище «Гуманоид» с тех пор приклеилось к Митьке крепко-накрепко. У него даже электронный номер значился так: humаnoid@mail.ru.
А мысли снова вернулись к Рите. Она тоже иногда называла его по прозвищу, но не Гуманоидом, а ласково так — Гуманоидиком. Митька не возражал, потому что случалось это в самые нежные моменты.
Писал ответ Рите Митька вот уже три дня подряд. И никого не пускал в свою комнату. Мать поняла просьбу с полунамека, а с Люськой пришлось много биться. В неё как нечистая вселилась. Говорят, у женщин это случается. Сестрёнку так и несло к компьютеру. Он сначала злился, выгонял её щелбанами, а потом нашёл выход: стал писать по ночам. Рано выключал свет и ждал, когда мать с сестрёнкой улягутся спать. Колонки отключал. Пальцы бегали по клавишам бесшумно. И только скрепка была свидетелем его с трудом сдерживающихся чувств. Выпучив глаза, она долго чесала в затылке. Потом вдруг ни с того, ни с сего рассыпалась на части, да так, что глаза покатились по полу, как два бильярдных шара. Чего это она? Вот глупая! Подумаешь! И вообще, это не её собачье дело! В сердцах скрыл помощницу. Убралась к себе наверх, под вопросительный знак.
«Рита! Разобраться в себе ты должна сама. Я, «как сторона заинтересованная», тебе в этом деле не советчик. Никакой обиды на тебя не держу. Ты ведь мне в любви не клялась. А уж тем более в вечной! Если приедешь, буду рад. Только сначала реши для себя: надо ли тебе это».
В общем-то, получалось складно. Что касается грамматики, то компьютер старался на совесть. Стоило сделать орфографическую ошибку, подчёркивал красным, стилистическую — зелёным. Маргарите Рашидовне до такого усердия было далеко. Та больше пяти ошибок не исправляла, перечёркивала весь текст. А то ещё напишет: «Рука устала!». Надо отдать должное, с юмором у неё всегда было в порядке. А отец, между прочим, ей нравился. Так и вспыхнула вся, как узнала, что уехал. Мать в школу приглашать не стала. Набралась ума! Кстати, Рита и Маргарита — действительно одно имя. Ему бы это и в голову не пришло, если бы Люська не спросила. А мысли стали раскручиваться в этом направлении. Неужели Рита к старости может сделаться похожей на Маргариту Рашидовну?! Чушь какая-то! И даже на Люську рассердился. Вот проныра! До всего ей дело! Язык, как помело! Надо было ей эти ассоциации выстраивать!.. И всё же про значимость имён тоже читал и потому в голове засёк. Поставил рядом два образа: Ритин и учительницы – смех, да и только. Одна — воздушная, как ангел, другая — крупная, тяжеловесная, как тягловая лошадь. Что между ними общего? И тут вспомнились старые фотографии, что висели на стенде, вывешенном в актовом зале перед Днём встречи выпускников школы. Маргариту Рашидовну он признал на них не сразу. Худенькая, большеглазая, красивая. Костюм, правда, — отпад! Ну, да куда денешься, мода такая была. А мать взять… На свадебных фотографиях, как принцесса какая. Вот и разберись тут!
Прежде чем отправить письмо Рите, перечитал его не один десяток раз. И, наконец, щелкнул мышкой. Лети!
В ночь перед Рождеством
До крещенских морозов было рукой подать. Уже приближалось Рождество. То тут, то там потрескивали деревья. Снег блестел в свете фонарей каким-то искусственным неживым блеском. И в мозгу, как два мелких, но острых рыболовных крючка, зацепившихся за мягкую ткань памяти, вдруг высветились где-то вычитанные стихотворные строки:
Снег блестел, словно ртутью сыпанули с крыш,
Снег хрустел, словно кто-то кочерыжку грыз…
Митька легко, по-спортивному, бежал к остановке. Троллейбусы только-только выкатились на маршруты, и как, выгнанные на мороз тараканы, недовольно водили металлическими усами. Вездесущие маршрутки, как проворные блошки, обскакивали их со всех сторон. Шла охота на редких ранних пассажиров. До вокзала было недалеко, три остановки. Шустро выскочил из салона троллейбуса, вынося вместе с собой туманное облачко драгоценного тепла. На перроне долго топтаться не пришлось. Поезд прибывал по расписанию. Рита махала ему из тамбура. Сердце сжалось, с тем, чтобы распахнуть для радости все имеющиеся объёмы. Помогая Рите снимать с подножки чемодан, приобнял за плечи. Она доверчиво прижалась щекой к рукаву его куртки. Ого! Да он никак ещё вырос! Рита была чуть повыше его плеча. Она тоже отметила это:
— Димка! Растёшь не по дням, а по часам!
— Твоими молитвами накапливаю силы! У нас остановишься?
— Нет, — почему-то смутилась Рита. — У тёти. Поговорю с ней часок, другой и позвоню тебе, ладно?
— Как скажете, сударыня! – пошутил, любуясь ею, Митька. В Рите появилось что-то новое, чего не замечал раньше. Нет, дело не в кружевной накидке, которая бесспорно очень тонко подчёркивала её воздушную суть. Что-то изменилось в самой осанке, в повороте головы и даже в улыбке. Исчезла девчоночья угловатость. С ним рядом шла молодая, знающая себе цену женщина. И вдруг в душе шевельнулся какой-то червячок. Опять он, Митька, боится на неё дышать, а тот, другой?! Откуда у людей столько наглости? Столько напора! Может, в спиртном дело? Ни водки, ни пива Митька не пил. Имел горький опыт. Как-то год назад пригласил его Витька Смирнов на день рождения. В мае дело было. Решили отметить без присутствия родителей, в сугубо мужской компании, на берегу озера. Солнышко ласкает, вода плещется, сосны над головой шепчутся, кусты на взгорке зелёными язычками дразнятся. Как в том фильме: «Лепота!» Расположились рядом с шашлычной. Шашлыки заказали. Овощи и спиртное с собой притащили. Парни бутылки с водкой раскупорили. Митька пивом ограничился. Сначала дух «братства», подобно яркому воздушному змею, красиво взмыл над головами, бросая с высоты вызов дремлющей стихии. Но мало-помалу в помутнённом сознании природные красоты стали как-то быстро тускнеть и отступать на задний план. То там, то тут в узком кругу застолья стал ощущаться запашок пошлости, крепнуть голосом мат. Очень скоро дошло дело и до откровенно воинственных интонаций.
— А ты заткнись!
— А чего ты мне рот-то затыкаешь?
— Сейчас как двину, мало не покажется!
— Нашёлся тут!…
— Э-э! Полегче! Уймись, братва!
Митька встал, побрёл по песку к кромке воды. Поднял несколько плоских камешков, принялся рикошетить ими водную гладь. Камешки скользили по поверхности сонного озера и срезали чешуйки мелких волн. Иной раз насчитывал до девяти всплесков. А когда замёрз, снова потянулся к одноклассникам. Те разводили костёр. Шипели сырые сучья, пламя злилось, трещало, искрилось. Едкий дым щипал глаза. И куда бы Митька ни пересаживался, от дыма было не спастись. Он будто преследовал Митьку. А Цыганков уже озвучивал мировую. Произносил тост по-взрослому, красиво держа локоть углом.
— За нас, мужиков! Пьём, стоя, и до дна!
И первым опрокинул бумажный стаканчик с водкой в рот. Его примеру дружно последовали остальные, торжественно откидывая голову назад. Митьке кто-то протянул большой стакан с пивом. Оно пенилось верхом, и почему-то было, или это только показалось ему, горше обычного. Разбираться было некогда. Дружный рёв голосов рьяно скандировал: «Пей до дна!», «Пей до дна!», «Пей до дна!». А когда Митька, честно допив всё до конца, опрокинул стакан вверх дном, как это делали другие, раздались восторженные аплодисменты. Марков визгливо крикнул:
— Вот это да! Хватанул такого «ерша»!
Всё, что происходило потом, память выдавала отдельными клипами: один убийственнее другого. Звон бьющихся о камни бутылок, негодующие выкрики прохожих, оскорбительные реплики в ответ, скрип тормозов милицейской машины. А когда наутро с дикой головной болью стало возвращаться шаткое сознание, душа опустилась в самое пекло ада. Её варили в кипящем котле и жарили на шипящей сковородке. Но самой невыносимой пыткой были глаза матери, полные отчаянных слёз, страдания, жалости и … любви. Всё, что мог сделать Митька, это прошептать запёкшимися от блевотины губами:
— Прости! Клянусь! Я больше никогда!.. Слышишь? Ну, не плачь ты!…
А слово для мужчины – закон. С тех пор спиртного в рот не брал, ссылаясь на У-шу, мол, противопоказано. И на своём стоял твёрдо.
От Риты не ускользнула промелькнувшая в его глазах боль. И сразу счастливое лицо её сделалось печально-виноватым. Уголки губ обиженно дрогнули. Значит, и она умеет мысли читать? Тогда он остановился, поставил на снег чемодан и властно, как тот парень, притянул её к себе. Целовал страстно, немного грубовато. И был уверен не только в себе, но и в том, что теперь не отдаст её никому.
Все знают, что счастливые моменты ускоряют время. Три дня пролетели — глазом не успел моргнуть. Зато событий столько, будто была Рита не три дня, а целый месяц. И на концерт Витаса сходили, и у тёти чаю попили, и с матерью познакомил. Люська — умора! С таким важным видом навстречу к ним выкатила, будто ей не десять, а целых двадцать пять. И даже от Митькиного насмешливого взгляда не смутилась ничуть. Вот пигалица!
Гуляя вечерами по празднично украшенному городу, почти ни о чём не говорили. Лишь время от времени обменивались лучиками влюблённых взглядов да искали место, куда бы укрыться от любопытных глаз и снова до одури раствориться в поцелуях. И прошлое не вспоминали. В письмах всё обговорено. И тема закрыта. Нечего попусту язык мозолить. Чем меньше открываешь рот, тем весомее становится каждое слово. Митька научился чётко определять мотивацию многословия любого человека. Одни прячут за красивыми словами свою, далеко не ангельскую суть. И слова служат им маскировочной одеждой. Другие словами уводят внимание человека в нужную им сторону, подальше от щекотливых моментов, которые требуют обсуждения. Третьи заполняют этикетом пустое пространство, чтобы не проскочило в нём вольтовой дуги возникшего напряжения. Существует и сугубо бытовая речь, без которой не обойтись. Её Митька сравнил бы с театральными декорациями, без которых в театре жизни не обойтись. А есть слова, которые идут из глубины души и несут в себе такой энергетический посыл, что вызывают определённые вибрации у собеседника. Они могут ввести человека в состояние неописуемой радости или умопомрачительного отчаяния. Митька дошёл до этого сам, ни в каких книжках он об этом не читал. Откуда приходило это познание, сам не знал. Но стоило сконцентрировать своё внимание на какой-то проблеме, будто кто в голову вкладывал нужную информацию. И самое главное, в школе теперь к нему ребята прислушивались. И это он не раз замечал. К примеру, объявит математичка контрольную, все взоры на Митьку: «Как, Гуманоид, думаешь, действительно будет или на пушку берет, чтобы материал лучше повторили?» За математичкой водилось. Скажет Митька — как нитку в иголку вденет. Не придет Марков в школу, все гадают: очередной фингал от драки или гриппом заболел. А Митька вяло так заявит: «К третьему уроку явится». И точно: вваливается со звонком на третий урок, жив, здоров, да проспал.
В самый канун Рождества пошли с Ритой в собор на праздничную службу. Народу возле церкви собралось столько, что их просто несло людским потоком, знай, успевай переставлять ноги. Зато снова был повод обнять Риту. Ограждая девушку от толчков чьих-то острых локтей, Митька, будто ненароком, прижимался губами к её золотистому виску и вдыхал тонкий аромат её духов. И этот сладковатый запах дурманил голову, вызывая во всём теле неимоверное напряжение, от которого всякий раз бросало в жар. Но, видел Бог, это были приятные муки.
А после службы, чтобы сократить путь до тётиного дома, которая жила в другом микрорайоне, пошли через гаражный кооператив. В центре пустыря, возле ёлки, горел костёр, вокруг которого танцевала молодёжь. Ёлка была украшена бумажными гирляндами и фонариками. Снег вокруг был притоптан. Значит, здесь не росла, а была привезена на случай праздника. Стало быть, чужая тусовка.
— Давай потанцуем вместе с ними, — предложила Рита и потащила его за руку к костру. Какая-то интуиция подсказывала Митьке, что делать этого не надо. Но Рите так хотелось! Однако чем ближе приближались к костру, тем тревожнее становилось на душе. Рита тоже замедлила шаг. Снег возле ёлки был утыкан пустыми бутылками из-под вина и водки. Лица танцующих были в масках, но не в маскарадных, в матерчатых. Сквозь дырочки глаз на незваных гостей смотрели какие-то нервозные зрачки. Занесла же их нелёгкая! Но путь назад был уже отрезан. Они оказались в плотном кольце кривляющихся фигур. И танец совсем не напоминал новогодний хоровод. И пока они переглядывались, соображая, что к чему, откуда-то из-за гаражей по свистку выбежала здоровая овчарка и, опутав Митькины ноги цепью, завалила его на снег. Рита растерянно заметалась вокруг, пытаясь помочь ему встать. Но чьи-то сильные руки бесцеремонно и грубо затащили её в хоровод.
— Это что, Гуманоида дама? – донёсся до Митьки чей-то пьяный голос. Голос был знакомым. Но угадать, кто такой, Митька смог бы едва ли. Тусоваться не любил. Вечерами запоем читал книги. Особенно нравились произведения Юрий Короткова, Альберта Лиханова, Дины Рубиной. Иногда к прозвищу Гуманоид, приклеивалось ещё и «книжный червь». Плевать! Прозвища его не задевали. Словом, в городе знали его многие. И относились, конечно, по-разному. Кое-кто из мало знакомых парней уважительно здоровался за руку, но были и такие, кто презренно сплёвывал вслед.
— Дама с Амстердама! – пискляво ёрничал коротышка в ватнике.
— Откуда он её выписал?
— Какая разница! Была ваша, станет наша! – подытожил всё тот же писклявый голос. Митьку передёрнуло. Опять попытался встать, собака с силой дёрнула цепь. Снова упал в снег.
— Не рыпайся! Надёжно! Кому первому свою кралю подаришь?
И множество рук потянулось к Рите, словно хотели на куски разодрать её вместе с дублёнкой. От ужаса Рита даже не могла кричать. И только искала глазами Митьку. А Митька валялся в снегу рядом с овчаркой, на чём свет кляня себя за свою беспомощность. Какое-то омерзительное существо в песцовом полушубке расплёвывало вокруг пошлости. От хрюкающего смеха этой особы Митьку чуть не мутило. Метнул взгляд на собаку. Заметил у ошейника карабин. Отлично! Как он сразу-то не догадался?! Щелчок — и пёс вольготно побежал обнюхивать ствол ёлки. Митька быстро освободил ноги и дал им волю. Сапоги свистели в воздухе, как нагайки. Даром что ли столько лет ходил на тренировки. Да и неожиданность сыграла свою роль. И вот уже он рядом с Ритой. Девушка прижалась к нему, дрожа всем телом. Свора взвыла, заулюлюкала и снова стала окружать их плотным кольцом. Глазницы масок лихорадочно блестели. Добром не пахло! Нужно было срочно что-то предпринимать. Но что?! Полная луна заливала светом пустырь. И всё, что сейчас происходило вокруг, казалось каким-то дьявольским спектаклем. А маски так и дышали вожделением. Надвигались медленно, то ли нагоняли страх, то ли выдерживали какой-то странный ритуал. Митькин взгляд устремился в костёр. Руки машинально зашарили по карманам. Чем бы отвлечь их внимание? Хоть на минуту! В одном из карманов нащупал два патрона, которые оставались в куртке с самого Нового года. Приятель грозился выпросить у отца — гаишника ракетницу, да тот не дал, не игрушка, мол. И надо ж, пригодились!
Быстро швырнул патроны в костёр: «Ложись!!!». Свора замерла, закрутила головами. Митька первым упал в снег, прикрывая собой Риту. Маски, как по команде, тоже рухнули наземь. И стало так тихо, словно онемел весь мир. Но взрыва не последовало. И только злорадная луна насмешливо пялилась на замерших у костра людей. Первой опомнилась баба в полушубке. Зашлась в сиплом смехе: «Ой! Умора! Кого напугались!» Зашевелились и остальные. «Ну!? – мысленно молил Митька. Понимал, что может произойти через минуту, если (не дай Бог!) отсырели патроны и взрыва не произойдёт. Зловещая тишина давила на уши. В судорожно сжатых кулаках мгновенно растаял снег. И от ударов сердца сотрясалась грудь. «Дед! Милый! Выручай! — рванулся ввысь немой вопль, разрывая удушающее пространство. Время остановилось. Мир сгинул, как лопнувший мыльный пузырь. Ни ёлки, ни своры, ни луны, ни Риты, ни его самого, одна искрящаяся шаровой молнией мысль: « Дед! Помоги!!!» И в тот же миг раздался угрожающий гул, и шипящий столб огня с силой выплюнул в тёмное небо раскалённые термитные осколки. Они ударились в ствол ёлки и фейерверком разлетелись по сторонам. Вспыхнули бумажные фонарики. Затрещала хвоя. И вся ёлка схватилась каким-то быстрым, словно оголодавшим пламенем. Благим матом заорала баба в полушубке, что стояла ближе всех к стволу. Со спины меховой воротник взялся огнём. Вспыхнули и рыжие пряди распущенных волос. Свора испуганно метнулась к гаражам, по железным крышам которых гулким эхом носился истошный визг. Кто-то догадался завалить рыжую в снег и стал вытряхивать её из горящей одежонки.
А Митька крепко схватил Риту за руку.
— Бежим!
И они устремились к дороге.
От пережитого шока Рита ослабла так, что постоянно спотыкалась и падала. Митька схватил её на руки. Сначала с трудом передвигал ноги, а потом вдруг стало так легко, будто не бежал по снегу, а летел по воздуху. И откуда только в людях в критические моменты берутся силы? И вот уже видны огни машин. Осторожно поставил девушку, прижал её к себе, и замахал рукой. Но частники газовали мимо. Одна, другая, третья!… Вот ёлы-палы! И вдруг зелёный огонёк. Слава Богу! Такси!
В такси Риту стало рвать. Водитель матерился. Но маты отскакивали от Митьки, как град от оконного стекла. Все его чувства и мысли были направлены на Риту. Что с ней случилось? Неужели от шока? А голова девушки вдруг бессильно упала ему на плечо.
— Рита! — гладил её по лицу Митька — Что с тобой?! Ну, скажи что-нибудь!
Девушка была без сознания.
— В больницу давай! — крикнул водителю Митька. — Жми вовсю!
И дальше действовал, как робот. Нёс Риту на «Скорую», ногой открывая настежь все двери. Пока девушку за ширмой осматривал дежурный врач, Митька глухо отвечал на вопросы медсестры. Та торопливо фиксировала в карточке каждое его слово.
Доктор, худощавый молодой мужчина с аккуратно подстриженными усиками, никакого доверия у Митьки не вызывал. Вышагивал, как кисейная дама на балу! У человека обморок, а он собой любуется! Как и предчувствовал Митька, ничего вразумительного этот женоподобный усач сказать не мог. Принялся мозги пудрить какими-то непонятными медицинскими терминами. И жонглировал ими с таким упоением, что Митька не выдержал:
— Короче! От чего обморок? Это можете прямо сказать?
Тот жеманно пожал плечами. Это будет известно после обследования.
— Она останется в больнице? — напирал Митька.
— Да, разумеется. Мы сейчас поставим капельницу. А Вы можете справиться о самочувствии по телефону у дежурной медсестры. Кстати, Вы кто ей будете? Муж?
Митька кивнул. И по телу разлилось приятное тепло. Оно медленно просачивалось в каждую клеточку тела, нейтрализуя ядовитое воздействие страха и нервозности. Живительный бальзам этого вопроса вызвал такой подъём уверенности, что Митька даже простил усачу его нерасторопность. Вообще-то, какой-то укол был поставлен сразу. А диагноз — дело такое. Нужны обследования — в этом он прав.
На другой день Митьку пустили к Рите только после обеда. Она опять была под капельницей. Но глаза были открыты. Митька присел на стул рядом с кроватью. Поднёс к губам её пальцы. Пальцы у Риты были такие тонкие, как у ребёнка. Сотворит же Господь! Люське всего десять, а рука в два раза больше Ритиной.
По щекам девушки текли слёзы.
— Ну что ты, зайка! — подбодрил её взглядом Митька. — Пройдёт. Зуб даю, это у тебя от страха.
Девушка покачала головой.
— Я беременна, Димка!
Митьку как ошпарили чем. Разом опустил глаза в пол. И долго разглядывал аккуратную заплатку на линолеумовом полу. Ни о чём не думал. Окаменел. А когда поднял взгляд, Рита лежала с закрытыми глазами. По щекам девушки текли слёзы. Сморщенное лицо её сделалось таким беспомощным и некрасивым, что у Митьки от жалости чуть не вырвался стон. Вовремя прикусил губу. Нужно было что-то сказать. Да вот только что?!
— Так это ж хорошо! — произнёс Митька обыденно и спокойно, словно одобрил какую-то очень необходимую ему покупку. И мысленно похвалил себя: «Молодец, артист!»
Губы у Риты задрожали ещё сильнее. Она отвернула голову к стене. А он продолжал в том же духе.
— Кого закажем? Мальчика или девочку?
— Аборт сделаю! — отчаянно прошептала девушка.
— А я категорически против! — будто сам с собой вдруг принялся рассуждать Митька. — Во-первых, первый аборт очень опасен: потом детей может не быть. (Слышал, мать кому-то говорила). Во-вторых, не нами послана душа — не нам ею и распоряжаться! (Из книг понахватался!) — А потому родим девочку, такую же хорошенькую, как ты!
— Как у вас всё просто! — раздался за спиной чей-то сварливый голос. Только теперь Митька заметил, что Рита в палате не одна. Просто больные, видимо, были на процедурах. А, может, на обеде. И только сухая старуха с серым землистым лицом, ворочаясь, скрипела железной кроватью. — Родителям-то хоть сказали? — настырно лезла в их разговор она. — Это вам не в куклы играть! Ребёнка и кормить, и одевать, и воспитывать надо. Сами-то, по всему видать, ещё студенты. На родительской шее сидите!
Вслух сказать было нечего. А потому Митька взмолился без слов: «Молчи ты, старая! Без тебя тошно!» И не успел обернуться, как дверь палаты открылась, и красивая головка в накрахмаленном белом чепчике весело сообщила:
— Бабуля! На перевязку.
Старуха, кряхтя и охая, стала слезать с постели. И ей уже было не до них. Митька с Ритой остались в палате одни.
— Дима! Прости меня! За всё прости! — быстро зашептала ему Рита. Митьке показалось, что говорит она это в каком-то бреду. — Мне так хорошо, когда ты рядом! Я верю тебе, как самой себе! Вернее…, нет, больше, чем себе! Ты намного лучше меня. Таких, как ты, в мире больше нет! Гуманоид ты мой миленький! Как я тебя люблю! А то, что случилось, было против моей воли. Сначала он уговорил меня выпить,… а потом… я не помню даже, как это всё произошло! Ты можешь не любить меня больше, но только прости!!!
— Ну, что ты! Спи, давай! И не думай ни о чём, — поправил ей одеяло Митька. — Пить хочешь?
Рита покачала головой. Всё тело её вздрагивало от сдавленных рыданий.
В палату вернулась ворчливая старуха.
— Вот коновалы-то! Им бы только по мобильникам трещать! — на чём свет стоит, всех и вся кляла она. – Всё тело изболело, а им хоть бы что! Никакого сострадания к старым людям! Ты давай, парень, тоже отчаливай! — напустилась она и на Митьку. — Тихий час у нас.
Поцеловав Риту в висок, Митька вышел из палаты.
А утром встречал на вокзале Галину Ивановну, Ритину мать.
— Дима! Прошу тебя, не скрывай от меня ничего, я — врач! Я должна знать. Где у неё травмы?
— Да нет у неё никаких травм, — успокоил Митька.
— Что случилось?
— Обморок. Сейчас всё уже позади.
Галина Ивановна смотрела на него, как на фокусника и, по взгляду было видно, что в расчёт никакие его слова не брала.
— Боже! Как я была против этой поездки! — причитала она. — Зимой! В такой мороз! Праздники. Пьяных полно кругом. И вот — сердце вещун! Как в воду глядела! Первая сессия на носу!… А она в больнице.
Пока Галина Ивановна навещала Риту и разговаривала с лечащим врачом, Митька ждал её в вестибюле. Стоял у стендов, делал вид, что изучает больничные бюллетени о том, как оказать первую медицинскую помощь. Готов был оказать первую помощь кому угодно, только бы не видеть лица Ритиной мамы, когда она, наконец, выйдет из лифта. Всякое представлял: упрёки, истерики, слёзы, но такой убийственной реакции даже представить не мог. Митьку она даже не заметила. Если бы ей сказали, что сейчас рухнет небо, она бы рассеянно ответила: «Ничего. Ничего». На крыльце было скользко, и Митька поддержал её за локоть. Только тут она остановилась, словно прозрела. В упор глядя на него, сухо спросила:
— Чей это ребёнок?
Митька шевельнул носком ботинка ледяной ком. Что с этим комом делать дальше, он не знал. А потому взял и с треском раздавил.
— Наш! — твёрдо и уверенно произнёс он, всем своим видом давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Галина Ивановна беспомощно замычала, закрыла глаза и опустилась на заснеженную скамейку. Митька сидел рядом и почему-то вспоминал Болгарию. Как Галина Ивановна мазала ему йодом синяки и ссадины после драки с аборигенами. В ней тогда была такая сила, такая уверенность, что он, Митька, почти не чувствовал боли. Эта боль вернулась к нему сейчас. Болело всё тело, словно избитое чьими-то беспощадными кулаками. Тронь в любом месте, заледенеет всё внутри…
Галине Ивановне нужно было уезжать домой. Она отпросилась с работы только на день. Что говорить, был у нее порыв забрать Риту из больницы, но Митька уговорил не делать этого и заверил, что будет навещать Риту каждый день, а когда ее выпишут, проводит на вокзал и посадит в поезд, предварительно сообщив им об этом.
Ходил к Рите каждый день. Говорили о всяких пустяках. А в день её выписки в школу не пошёл, привёз Риту на такси домой. Мать была на работе, Люська в школе. Постелил чистую постель в своей комнате. Провёл девушку в ванную. А сам пошёл ставить чайник. На подоконник сел голубь, стуча клювом в заиндевевшее стекло. Митька открыл форточку, бросил гостю горсть рисовой крупы. Голубь довольно загурковал, приглашая на трапезу голубку. Та не заставила себя долго ждать. Тут же подлетела и принялась торопливо клевать зёрна. Распушив правое крыло, голубь принялся любовно обхаживать голубку. Потом набрал в клюв снега, поднёс к клюву подруги. Как целуются птицы Митька видел впервые! И не мог оторвать завороженного взгляда от этой влюбленной пары. И вдруг каким-то шестым чувством почувствовал за спиной присутствие Риты. Обернувшись, решительно прижал девушку к себе, блаженно вдыхая тонкий аромат ещё мокрых волос. А потом всё было так, как должно было быть. Кто-то мудро сказал, что браки свершаются на небесах. Их души были там, где не существует время и реальность.
Хандра
Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась.
И умоляла пока ни о чём ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль её до слёз. Да и мать последнее время что-то больно плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить. К тёте тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и, в ожидании поезда, сидели в привокзальном ресторане, молча, как двое глухонемых, пили чай с пирожными и сканировали души друг друга глазами.
И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по «электронке». Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Всё обходил эту тему. И всё же однажды собрался с духом:
— А как твоё здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?
Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, всё-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Её сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шёл какой-то нестерпимый зуд. Митьку передёрнуло: и как только они всё это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя в Интернете, конечно, копался, выискивал информацию.
В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров помочь поколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял. Всё равно вышки рядом нет.
Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые, с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто, баловства ради, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить будет. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, всё по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для споласкивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя берёзовым веником, окунался в прорубь. После первого раза — потолок перед глазами танцевал. Долго отлёживался на деревянных лавках предбанника. На третий — взгляд твёрдым стал, на пятый — ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа, как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем, вели неспешный разговор за жизнь. За окном деревянного дома шуршала о фундамент игривая метель. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.
Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из лёгких. Бабуля всё пытала, как там мать, даёт ли о себе знать отец. И всё качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо ещё, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Аллё!», взволнованно спросил:
— Рита! Где ты?! — Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: — Ну, зайка, не молчи, скажи!
— В больнице. На гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и так отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
— Ты сама пошла в больницу? — еле слышно выдавил из себя Митька.
— Нет! Так получилось!
За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И, казалось, прошла уже целая вечность. Наконец, спросил, почти шёпотом:
— Когда тебя выписывают?
— Завтра.
— Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
— Нет! Я хочу побыть одна!
— Ты не хочешь меня видеть?!
— Я хочу побыть одна! — капризно повторила трубка. И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она …?! И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну, как доказать, что ты не верблюд?!
— Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
— Ты ведь умеешь концентрировать мысли, не так ли?
Ни финты себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
— Рита!!! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключён или находится вне зоны действия сети».
Давно заметил, когда у человека на душе скверно, мир вокруг сразу меняет своё обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот и берёзу эту взять! Спилить её что ли?! Всё время скребётся ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут, как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мёртвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь. Хандра затягивалась в узел. Тело, словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг — через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись, где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на всё это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».
Кто знает, как долго продолжалось бы всё это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго. И сказать хочет что-то важное. Стали молча настраиваться на контактную волну. И первой в открытый эфир вышла сестрёнка.
— Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже более двух месяцев.
— Интересно, как он там? – сдув со лба длинную чёлку, по-взрослому спросила сестрёнка.
— Его дело! – сказал, как отрубил Митька. Хотя, чего уж там перед собой лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьёй нависла какая-то мгла, тёмная, тревожная, беспросветная.
— Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее — сил нет.
Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестрёнка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но, что самое странное — у неё почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни вкусное содержимое. А ещё могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шёл какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! – как-то невесело пошутил Митька. — Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» Шутки – шутками, а дело принимало серьёзный оборот. И в этом сестрёнка была убийственно права.
— Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. Нечего, говорит, бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление. А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.
— Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, ещё предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
— Мить, я серьёзно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
— Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
— Мам, ты бы в больницу сходила, — осторожно начал он. — Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать развернулась к нему и тихо попросила:
— Прикрой дверь.
Долго молча смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И сразу внутри все сжалось, словно организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
— Мам, ты чего?
— Мне кажется, что рак это.
— Да ты что! – вытаращился на неё Митька. — Почему так решила?
— Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мёртвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передёрнул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
— Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю!! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак — дурак! — Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. — Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит все! — Говорил и сам удивлялся: откуда это у него всё? Но свято верил в то, что говорил.
К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внёс в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.
Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».
И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».
А через минуту — шлеп! Ответ! «Приеду в субботу утром. Жди!»
Митька бегал по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем крутила, мол, совсем рехнулся. И мать, как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да ещё соседка, тетя Нина, пришла, отругала её за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль скорее всего от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо понимал. Одно усвоил: тётин Нинин диагноз лучше. К тому же она всё-таки фельдшер. А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.
— Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.
— Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?
— Среда, — удивлённо откликнулась та. — Ты что, в школу не ходишь?
— Почему не хожу? Хожу, да забыл! — засмеялся Митька. — Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.
Мать заскрипела кроватью, накинула халат и, неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолка, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот — беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов. И чаю попила. Бабуля и вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили — пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало всё больше. И у него, и у Люськи. Как заведённые. Бабуля сквозь улыбку ворчала:
— Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!
В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье, в общем-то, немало. Особенно ярко всегда вспоминался Новый Год. На них с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу ёлку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шёл помогать матери готовить на праздничный стол. Отцу почему-то всегда очень шёл передник. Ему, будто на роду написано было, поваром быть. Митька в этот раз, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырёх тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошёл как-то наперекосяк. Вместо брызг радости — слёзы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроём уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.
Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил его рукой, мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.
— Ну, как ты, пап? – Само собой слетело с пересохших Митькиных губ.
— Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вам очень! – И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд. Отца всегда считал Митька человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось не сладко. Справившись с собой, отец продолжал: — Последнее время места нигде себе не находил. Душа на части рвалась! – и потёр рукой грудь, видно, успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!…
— А чего не писал? – пытал Митька.
— Хотел, чтобы привыкли без меня. А, может, чтобы я без вас!… Только не получилось!
— А родился у тебя кто?
Отец потупил взгляд, долго молчал, выискивая подходящие фразы. В конце концов, решил сказать прямо, без обиняков.
— Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твоё прочёл, всё внутри перевернулось!
Говорили, как два взрослых, на равных. Будто не два месяца, два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевёл стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму.
— Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея, и правда, припухла. Плачет часто. Как ребёнок: ни с того, ни с сего. И руки трясутся. Ты её поддержи, ладно? – и тихо добавил: — Любит она тебя!
Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.
— Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не моё! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону. Вот дела! А он -то, Митька, что? Бог, что ли?! Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа.
— Дед бы простил!… Попробуй, найди слова.
— Ясно! – зачем-то потёр шею отец. – Ты её подготовишь или мне сразу в комнату войти?
— Лучше сам!
Отец резко устремился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.
« Дед! Выручай! – горячим шёпотом взмолился Митька. — Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!»
— Митя! Это ты всё там ходишь? — донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.
— Да, я! Пить хочу, – сонно откликнулся Митька. – Ещё рано. Ты спи, бабуль, спи!
И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался, там ли отец? Тихонько прошёл в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горит. Люська спит. Бабуля в гостиной. У матери. Где ж ему ещё быть! Ну, пусть помолчат…
Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках, и рот — от уха до уха. Почему весной у всех такой балдёжный вид?! Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновлённого собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьёт головой хулиганистый ветер, с оголённых, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя, и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле: рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться где-нибудь около, с пивком.
Митька шёл из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожены в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого, обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает всё. Люська с колен отца не сходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней. Снова в детство впала. Отец млеет.
Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька держал на нём внимание каждый день. Про себя твердил, словно заклинал: «Вернётся! Вернётся! Вернётся!». Чтобы – упаси Бог! – никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся, и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тётя Нина, со щитовидкой. Поставили в план на операцию. Митька успокоился. Всё будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.
А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он всё равно писал, каждый Божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»… Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди — единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний. А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, подставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: « Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придёт. Потому что мыслями успел заглянуть в будущее. И оно открылось самой светлой стороной. У них с Ритой трое детей: два мальчика и девочка. Он руководит исследовательским Центром по изучению мысленной энергии. Рита пишет художественные книги. Люська работают под его началом и очень помогают в анализе экспериментальной деятельности. Мать с отцом живут вместе с бабулей в деревне, куда так любят ездить их дети.
Не успел отправить сообщение, как зазвонил мобильник:
— Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! – И голос дрогнул. — Приезжай на праздник, а?!
— Ты что научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!
Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька – сразу на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днём на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник?! Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих перемен. Жизнь тем и интересна, что в ней всё время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит торопыга весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, правда, в каждом времени года своя прелесть. Зря, что ль, Пушкин писал: «Унылая пора, очей очарованье!..» Тут вспомнились и мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю, чтобы дал умереть в свой счастливый срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят, и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А, значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А, может, время не подошло? Так пусть всё идёт своим чередом. К осени он непременно переберётся в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его, Митьку, не пугали: ни выпускные, ни вступительные. Всё будет так, как он это себе представляет. Потому что мысль – это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: «А то!»