Владимир Кочетков
Спутника, маленькую рыжую собачонку, я помню ещё щенком. Я тогда был дома на зимних каникулах. Школа осталась позади, и я учился в Оренбургской области. Кутёнка принесли к нам, едва он открыл глаза, на пятый или шестой день жизни.
— Берите или утоплю. — Равнодушно заявила хозяйка, угрюмая немолодая женщина.
Щенок был похож на крохотного медвежонка — такие у него были широкие круглые уши. Сходство усиливал большой, чёрный, подвижный нос и толстые мохнатые щёки. Они придавали малышу важный вид. Его нещадно грызли блохи, и от него остро пахло псиной.
— Что же с тобой делать? — осторожно взяла его в руки мама. — Как тебя кормить-то прикажешь? — Кутёк нахмурил брови, вместо ответа посмотрел на новую хозяйку исподлобья и засопел.
Щенка поставили посреди комнаты, он стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, озираясь по сторонам и удивлённо тычась в блюдечко с молоком. Молоко попало ему в нос, и он тут же смешно и чуть обиженно зачихал и зафыркал, а потом оглядел нас всех в недоумении с плохо скрываемой детской обидой. Мама макнула палец в молоко и дала облизать щенку. Тот сначала упирался, отворачивался и даже хмурился, а затем, видимо, понял, что его хотят накормить, судорожно вцепился в палец и стал жадно обсасывать его со всех сторон.
— Ну, вот и хорошо, — улыбнулась мама, и мы поняли, что наш дом пополнился ещё одним обитателем.
Имя ему нашлось быстро — Спутник.
— Мухтаром не назовёшь, — в раздумье почёсывая лоб, сказал мой младший брат Сергей, — больно уж строгое имя. Не на границе всё-таки. И Барбосом как-то стыдно. Слишком по-уличному. Вот Спутник то, что надо!
Родители пожали плечами. Спутник, так Спутник, имя хорошее. Мне показалось, что имя понравилось и псу. Через неделю он отзывался на него, радостно виляя хвостом, и торопился подойти на зов. Свои толстые лапы он ставил носками внутрь, бег его был неуклюжим, сбивчивым, и, помогая себе передвигаться вперёд, он усиленно мотал головой.
Воспитанием нового жильца занялся брат. Едва Спутник чуть-чуть подрос, Сергей завёл ему распорядок дня, стараясь придерживаться его неукоснительно. Пёс редко отлынивал, хотя ему приходилось делать много вещей, абсолютно ненужных дворовой собаке. Например, ходить по буму — горизонтальному бревну, укреплённому на высоте метра от земли. Или останавливаться во время игры, если вдруг раздавалась команда «сидеть», хотя даже хвост у него продолжал крутиться и вертеться сам по себе в этот момент.
Учёба не прошла даром. Спутник скоро приобрёл манеры благородного пса: научился гордо проходить мимо кур, не обращая на них внимания, научился хитрить и демонстративно закусывать губу, если был с чем-то не согласен, и вообще вскоре чувствовал себя полноправным членом нашей семьи.
На ночь его запирали в будке на вертушок, иначе он всю ночь напролёт мог пролаять спросонок, убеждая нас, что не спит и охраняет драгоценный покой. Он доказал это однажды, когда в тёплую летнюю ночь его оставили незапертым. Спутник вышел во двор, осмотрелся, облаял для начала вечернюю зарю, рыкнул на кур, заставив их нырнуть в курятник, и выгнал за забор воробьёв. Затем улёгся у тарелки с остатками ужина, насупил брови и терпеливо дождался восхода луны. Повыл немного на её появление, а потом долго объяснял соловьям, что настала ночь и пора прекратить пение. Он лаял не зло, но настойчиво до середины ночи. Отец, не выдержал такого испытания, встал и препроводил Спутника в будку.
С тех пор пёс в обязательном порядке сладко спал в закрытой будке каждую ночь и выходил на службу только утром. Перед сном он получал что-то вроде снотворной таблетки: косточку, пирожок или кусок пряника, — и даже обижался, если его отправляли спать без вечернего угощения.
Когда я, отслужив в армии, вернулся домой, Спутник был уже взрослым псом. Меня он невзлюбил. Скорее всего, он ревновал, а может быть, просто удивился, вот, мол, появился нежданно-негаданно ещё один член семьи, которого все домашние любят и уважают. А за что, мол, такой ему почёт и непонятно вовсе. Поначалу он даже старался меня просто не замечать. Скажем, не отзывался на мой зов. Или начинал внезапно чесаться при моём появлении, а иногда просто с презрением зевал, показывая длинный язык, похожий на влажную розовую тряпку. Даже конфеты из моих рук он брал так, словно делал великое одолжение.
Мы подружились неожиданно. Однажды, когда шли за водой к роднику, я спас его от огромной злой собаки. Мы тогда отправились втроём: я, Сергей и наш пёс. Спутник, хвастаясь, что идёт не один, тявкал во все стороны от распиравшей его гордости и важности. Собаки отвечали ему недружелюбным лаем, но, опасаясь нас, в драку не ввязывались. Не стерпела одна — эта огромная, чёрная, словно цыганская борода, старая псина. Она презрительно посмотрела на нашего провожатого из-под седых бровей, а затем прыгнула навстречу, одним ударом сшибла Спутника на спину и, если бы я не подоспел, ему, пожалуй, не поздоровилось бы. С тех пор он окончательно примирился с моим появлением в доме, хотя настоящей, бескорыстной дружбы у нас так и не получилось.
Спутник был с нами везде: сопровождал в лес, хотя не имел ни малейшего представления о жизни лесных обитателей, бывал на рыбалке и на утренних пробежках. На зарядке он бежал какой-то особой рысцой, быстрой и лёгкой, чуть кося взглядом назад и не допуская, чтобы кто-то из нас вырвался вперёд него. За это мы прозвали его Мирусом Ифтером, по имени эфиопского бегуна-стайера.
Спутник принял это прозвище, как должное, и даже отзывался на него. Видимо, он понял наше уважение к тому знаменитому эфиопу, понял, что прозвище вполне достойно его самого. Иногда Спутника пускали в дом, но он не проходил дальше порога. Он сидел, скромно прижавшись к широкому дверному косяку, терпеливо ожидая дополнительного приглашения. Лишь после того, как приглашение следовало, он проходил в комнату, но медленно и неуверенно, осторожно ставя лапы, словно боясь наследить. Стоило сказать хоть какое-то слово резким тоном, как он тут же поворачивал назад, и удержать его уже не было никакой возможности.
Мне кажется, он считал своим настоящим домом двор, он, словно распределил для себя: дом, мол, ваш, а двор мой. Однажды, во время дальнего зимнего похода в лес, я понял, что пёс стареет. Снегу к февралю навалило много, в лесу и на полях он лежал рыхлыми сугробами. Охотничьи лыжи не держали, во время каждого шага нога проваливалась по колено. Нас прошло трое, и всё равно позади оставалась не лыжня, а измятая снежная тропа.
Сначала Спутник бежал рядом, потом, к середине пути, стал отставать, продолжая прыгать по нашим следам и стараясь не упустить нас из виду. На краю очередной поляны я обернулся. Пёс стоял на месте и смотрел нам вслед. Я позвал его, он попробовал прыгнуть, но не смог. Я тотчас повернул назад. Где-то я слышал, что собаки не знают чувства усталости, и если им надо идти без отдыха, они идут до тех пор, пока выдерживает сердце, а потом ложатся и умирают.
Эта мысль, будто огненным лезвием, полоснула меня и я, внезапно испугавшись, прибавил, что есть сил. Спутник ждал, и когда я подошёл, посмотрел мне в глаза. Во взгляде пса была благодарность, смешанная с чувством вины или неловкости за свою беспомощность.
Я поднял его на руки и сунул за пазуху куртки. Он снова посмотрел на меня, затем опустил голову и закрыл глаза, а я впервые обратил внимание на его поседевшие брови — до того дня я не задумывался о его возрасте.
На твёрдой дороге он попросился вниз и легко добежал до дома, но в лес с тех пор с нами больше не ходил. Последний год своей жизни Спутник редко выходил со двора, пожалуй, только, как говорится, «по нужде». Он не изменял этой своей привычке всю жизнь: никогда я не видел, чтобы он справлял нужду во дворе. Но однажды он не смог выйти из будки, не смог переступить высокий её порожек. В тот день Спутник плакал. Его седая, морщинистая морда была мокрой от слёз. Это были слёзы старика прожившего жизнь и осознающего свой конец. Людям, наверное, легче, ведь они знают, что после них на земле остаются их дети и внуки, что со смертью они не исчезают насовсем, без следа. Людей помнят, они живут в сердцах тех, кто их любил, и кого любили они. А Спутник просто плакал от старости, от стыда и от бессилья.
С тех самых пор я смотрю вокруг чуть иначе. На животных, на деревья, на людей. Ведь и дерево наполнено жизнью и, наверное, имеет душу — потому-то истекает соком весной, грустит, засыпает в зиму. Не зря большие здоровые деревья, когда их валят, падают на землю со скрипом и стоном, навсегда прощаясь этим криком с миром и жизнью. Но, пожалуй, именно тогда, в тот день, в тот миг, я впервые по-настоящему, сердцем, понял эту простую истину. Истину о единстве всего живого, о доброте, которой можно учиться, и такой короткой нашей жизни.
Сурское, Ульяновская область, Россия