Стефания Данилова
0. На руках
Фенечки — это символы помолвки с дорогой. Дорога подобна реке: ни на одну не вступишь дважды, даже если это изъезженная тобой М-95 или Московский проспект. Вдумайся в значение фразы: ты не войдешь туда дважды. Никогда не задумывался, что ключевое слово здесь — не «туда», а «ты»?
Одно лето я так и называю: фенечковое. Они плотно обвивали мои руки, некоторые из них пообтрепались и поблёкли под августовским солнцем. Мне было известно значение каждой из них, и при этом ни разу не довелось автостопить всерьёз. Только сити-стоп и бесконечные Транссибы понимания между мной и дарителями.
Я помню долгий, скрежещущий звук, когда ножницы перерезали все эти разноцветные провода. Эти маленькие гордые гордиевы узлы просто нуждались в лезвии. Так было надо. Рукам сразу же стало холодно и беззащитно. А эфир продолжался и продолжается до сих пор.
Мне очень хотелось сделать татуировку в виде мантры на запястье. Обручиться и обвенчаться со Словом. Если мне хочется, я делаю.
Сейчас на моём запястье действительно есть татуировка. Её почему-то никто не видит, кроме меня.
Потому что я больше люблю молчание, чем слова.
- Хочешь чаю?
Говорят, людей опасно пускать в свою душу, показывать им свою изнанку, они все испортят, нагадят и вытопчут.
Пусти незнакомца в комнату и получи антибонусом сломанный ноутбук и развалившийся стеллаж. Человек не виноват, что ты не предупредил его о неудобно расположенном проводе и сделал из своих книг дженгу: вынь один книжный кирпичик, и всё развалится. Не могу сказать, что все помещения моего мира оборудованы для гостей. Однако, я могу приглашать людей в некоторые из них, обладая уверенностью, что они не навредят, не украдут — стены слишком прочны, а обстановка проста и бесхитростна. Или это только я вижу многотомник истории, спрятанный в обычной рамке с незатейливой картинкой, или я просто впускаю верных. Или они просто понимают сами, что единственное, что здесь можно сломать — это собственные головы о мои голые стены.
В чае, которым я угощаю гостей, нет места для агрессии. Зато есть место корице, чабрецу и деталям сахарного кубика-рубика по желанию. И таким разговорам, без которых можно выпить чай и повкуснее где-нибудь ещё.
- Твоё отсутствие
Я люблю твоё отсутствие. Это не значит, что я не хочу тебя видеть или не люблю тебя.
Твоё Отсутствие — почти то же самое, что и ты. Звучит почти как «Ваше Величество», но только почти. Это пустое сиденье справа, гипотетическая вторая чашка чая или тарелка с едой — меня можно причислить к сумасшедшим, но не к ванилькам. Это адресат моего взгляда, который на обычном языке называется «взгляд в сторону, в небо, сквозь». Твоё Отсутствие бывает сильнее твоего же присутствия. Оно может прикоснуться ко мне в любую минуту, потому что состоит из воздуха и концентрированных мыслей. Оно — не образ, придуманный мной: как правило, подобные образы надуманны и от них за версту несет перфекционизмом. Здесь могло бы быть твоё резкое слово, неуклюжий жест, твоя проблема или грязный носок. Твоё Отсутствие не зарекается ни от чего вышеперечисленного. Можно ли назвать меня полигамным человеком, если я равновелико люблю твоё отсутствие и тебя? Кому я изменяю, и изменяю ли?
Люби моё отсутствие, пожалуйста. Оно не принесёт тебе кофе в постель, но и не оставит тебя ни в чёрный час, ни в минуту славы. Но почему оно сегодня пришло ко мне и сказало, что ты никогда его не замечаешь?
Я смотрю, как два отсутствия обнимают друг друга. Это — не искра, буря, безумие. Это пепел, затишье, адекватность.
Так будет лучше для всех.
- Смотри мне в глаза
Мне нравилась девочка из соседней группы исключительно благодаря рыбьим хвостикам в уголках её глаз. У соседа по парте были рыбьи холодные глаза, что почему-то не мешало ему множить трёхзначные числа в уме, а также количество стихов одноклассниц о нём на задних страницах тетрадок. У загорелого коренного испанца вместо глаз был спелый крыжовник. Два года стоявший у моей станции инвалид видел только протянутой рукой: его глаза и лицо были обварены. Не дать ему хотя бы пять рублей было невозможно. У бабушки из метро были самые ласково-небесные глаза, какие мне доводилось видеть за всю жизнь. Никто так по-доброму мне ещё не улыбался. Моя стеснительность превысила желание сделать простой человеческий комплимент и, видимо, на том себя и исчерпала вовсе.
Я стою за кассой и вбиваю неправильную цену, потому что у клиентки в каждом глазу по два зрачка, перетекающие один в другой. С губ срывается вопрос: «А это у Вас линзы?»
— Нет, настоящие.
- Чему можно научить весну
Можно надеть чёрное пальто и затолкнуть зимнюю куртку куда подальше.
Можно не лежать и думать, а наконец-то бежать и делать, потому что зима слишком сковывает, а лето слишком развязывает руки. Можно решиться и начать копить чувства к кому-то одному, прекратив разбрасывать их на мимолётные увлечения. Аналогично поступить и с деньгами: не трогай старую копилку, красный китайский конверт, и карточку лучше забудь дома. Желательно, вместе с мобильным телефоном. Если на что-то и тратиться, то на подарки тем, кто давно потерял надежду получить хотя бы весточку от тебя. Не покупать никаких книг, разве что заказывать их из очень далёких стран и на непонятных языках, а ещё лучше писать самому — это практичнее всего.
Весне один месяц, она смотрит на тебя ярко-зелёными глазками, улыбается и смеётся. Её нужно воспитывать прямо сейчас. Завтра будет поздно. Мне нужно спешить со всех ног, чтобы успеть покурить с ней на балконе. Она растёт очень быстро.
Непривычная лёгкость чёрного пальто и острое желание падать лицом в цветы.
- Маяк на колёсах
Ты состоишь из двадцати курительных трубок, которые для меня пока ещё совершенно одинаковы. С каждой нашей будущей ночью любви я научусь различать их все.
Когда ты куришь, тебя нужно фотографировать на зеркалку и сразу же посылать в модельные журналы. Ты готовишь. Я мою посуду. Ты можешь мыть посуду, а я готовить. От перестановки слагаемых изменится только тональность мурчания твоего кота, под которого, кажется, подобран весь интерьер твоего дома. Со спины нас можно посчитать близнецами. Наши волосы одинаковой длины, наши кольца почти одинаковы: мы помолвлены с искусством и не видим смысла об этом лгать.
Ты знаешь два непонятных языка. На моём ещё никому не удавалось изъясняться с такой лёгкостью. А ведь в нём нет ни одного правила.
Сплошные исключения.
- Tango de los exilados
Говорят, если дать человеку книгу из личной библиотеки, можно навсегда привязать его к себе.
Распространяется ли это правило на музыку из личного закрытого плейлиста? Когда наша главная песня заиграла в твоей машине, наши руки, сцепленные на переключателе скоростей, синхронно дрогнули. Под эту музыку стоило поцеловаться с фурой или обрывом на полной скорости. Танго, бабочка, вулкан, страсть, рождение звезды в координатной плоскости галактики — братья и сёстры по эфемерности.
Я — девушка в красном платье. Я посвящаю это танго твоему отсутствию в первом ряду, зная, что ты слышишь каждый шелест моего платья, несмотря на нарастающую музыку.
Я — партнёр девушки, готовый вести её как в танце, так и в светлое несомненное будущее. Я не знаю ни о тебе, ни о твоём отсутствии, ни о том, что могло между вами произойти. Я не хочу знать, как ты привёл её в дом на страшной для неё улице и там впервые познал её. Я люблю девушку в красном платье, в синем платье, в зелёном, в костюме, без одежды и даже без плоти, потому что я люблю её всю.
Я — пол сцены, на которой двое говорят молча и показывают слепым. На мне ни единого пятна грязи, танцевальные туфли всегда идеально чисты и не оставляют резких шрамирующих линий. Я почему-то чувствую на себе тяжёлую поступь человека, который должен был сидеть в первом ряду.
Я — софит, и я бессилен пролить свет на то, что здесь происходит.
Я — музыка, и ровно через 3 минуты 55 секунд я умру, а вы останетесь.
- Бесстрашный скрапбукинг
Непрерывно создавать по кускам одну большую картину, выдыхая дым в ночь, переставляя предметы, одежду — год назад по цветам, теперь по предназначению; выделяя хайлайтером, заботливо приклеивая, помешивая ворчание в кастрюле, творя пыль и стружку, рисуя теплом на чужой руке и делая её от этого менее чужой; нажимая на ручки дверей и всевозможные кнопки, колупая домофонные пуговицы, производя шум различной степени осмысленности, добавляя кофе, кармин, белила и валерьянку куда следует.
Тебя тоже постоянно кто-то рисует, вклеивает и замалчивает. Не бойся быть краской, дверью, словом. Не этого стоит бояться.
- И пепел с балкона летел на Невский
Очень хочется знать японский язык, действительно хорошо делать вид, что разбираешься в фильмах, носить маленькое цепкое кольцо на верхней фаланге среднего пальца, быть большой и немного нескладной вечной первокурсницей, которой при макияже могут дать 26, носить летящие белые рубашки и ещё более летящие монотонные яркие юбки-в-пол, звенеть тонкими браслетами и не думать, что в моём бокале рома больше, чем кофе, потому что позволять его себе я буду не чаще, чем происходят хорошие встречи; играть в уличном оркестре на странном музыкальном инструменте вроде треугольника; читать умные книги и понимать ровно столько, сколько потребуется; постоянно хотеть быть кем-то еще: это так же логично, как в детстве хочешь быть космонавтом, врачом, танцовщицей или счастливым.
- Ехегнадзор
Однажды ты возьмёшь и уедешь в тихий грузинский или армянский провинциальный городок. Это не будет бунтом, пубертатным капризом или сибирской лихорадкой. Так бывает, когда сама История вызывает тебя на беседу за горстью речной воды.
Ты достаточно быстро осознаешь, что твоя привычная городская одежда идеально подходит для прогулок по горам и даже походов в старинную христианскую церквушку, не слышавшую лжи с первого заложенного в ее основание камня. Ты станешь пыльным, счастливым, ягодным, чернозёмным и простым. Это не ты уедешь от памяти: это она возьмет себе отпуск от тебя и будет беспокойно бродить по оставленному тобой мегаполису, пойдет по улице имени первой большой любви, чтобы застыть над водой на мосту последнего поцелуя.
- Валентина К
Твою дочь зовут София, почти как стамбульский собор, и её глаза всегда будут хранить печаль. Это почти врожденно, как родимое пятно или способность рисовать взрослые картины детскими пальчиками.
Жаркое турецкое солнце, его бесконечные жаркие дети, один из которых без разговоров бросил свое сердце на жаровню рыночной площади, где ты покупала голубые восточные обереги. Не помню, чтобы ты печалилась или злилась. Жизни в тебе хватало на пятерых, почему ты стала шестой?
По ночам я слышу стук в дверь шкафа изнутри, иногда — фантомные междугородние звонки на нерабочий домашний.
Твоя сестра говорит, что Софи больше всего понравилось украшение, найденное ею в кармашке куклы-врача. Мы с мамой покупали эту куклу вместе, но никакого украшения там не было.
- Тетрадь в провода
Чего только не придумывают канцелярские умельцы. Тетрадь в кружочек. Тетрадь в котиков. Тетрадь во что-то мелкое. Тетрадь в какие-то штучки. Тетрадь в бог знает что. Рано или поздно я соберу все, чтобы ничего не записать в них. Телефоны я записываю на руке, электронным напоминалкам предпочитаю старые добрые крестики.
Очень хочу себе тетрадь в провода. Такую, как в небе и в песне.
- В аркаде будней я пройду все преграды
Мне всегда нравилось смотреть, как пишут и рисуют другие люди. Завороженно наблюдать, как другие, высунув язык, или вообще не смотря в написанное, выводят буквы, линии, смыслы. Я часто прошу кого-то: напиши мне это, нарисуй, пожалуйста, то. Никто не рисует кружок диаметром сантиметр на сантиметр лучше, чем ты, даже если он больше похож на овал. У тебя какой-то правильный нажим, с ходу подобран верный кегль. Можно, я возьму твой карандаш? У меня так не получается, пусть я в точности повторю твой рисунок или даже сымитирую почерк.
Люблю смотреть на чужие мятые тетрадки. Я даже тетрадки как-то неправильно мну, антихудожественно.
А иногда почерк у человека самый что ни на есть каллиграфический, а не хочется ни повторять его, ни смотреть, ни тетрадку украсть. Бездушный, что ли. Совсем как мой. Первое и последнее, что было мной когда-либо украдено, это лиловый блокнотик одноклассницы. Размером с ладонь. Она была левшой, жила в глухой тмутаракани и выписывала откуда-то дешёвые корейские духи. Песни, записанные её почерком, понравились мне все. Блокнот вернулся хозяйке таинственным образом.
Я всё ещё слушаю их спустя десять лет.
- Зеленая лампочка
Удивительные шпаргалки ты составляла. Книжки-дюймовочки с большим отважным сердцем. «Мини-учебнег», так называлась серия. Ловцы снов, дикие травы, фракталы, аметистовые кольца, неторопливая вдумчивая речь, остранение по Шкловскому, одно из немногих мест в Москве, где меня любят и ждут, зеленая лампа, дымомашина, умляут и тайны, которые ты имеешь право хранить обо мне. И наше почти общее немецкое вино сорокалетней выдержки, которое пьют совсем другие женщины, невозможные для понимания сумасшедшими. Ты пишешь мне, когда я отчаиваюсь приехать в твой город, невзлюбивший меня с первого взгляда. От твоих сообщений сразу падают цены на билеты, а настроение поднимается.
Когда я смотрю, как ты мелко нарезаешь зелень и колдуешь с плитой, внутри рождается кот умиротворения.
Он живой и светится.
- Ты звучишь как ночь на северном языке
В 21:40 мой самолёт взлетает в воздух, а я — на воздух.
У нас с тобой есть блокнотик. Мне нужно было купить что-то по дому, и я захожу в магазин типа «Все по 37», и сразу же вижу: это — моё. Наше. Я пишу туда вещи, о которых известно только нам с тобой. Беру шариковые духи размером с мой палец, вывожу спирали на заднем белом листе. Туда вклеена карта, выдранная из старого атласа, на одной стороне — твой город, на другой — мой. Карта очень жизненная: нельзя одновременно смотреть на оба города, как и быть в обоих сразу. В первую встречу я прошу тебя написать что-нибудь мне на память. Ты открываешь блокнот в середине и пишешь поперёк, подписываешься псевдонимом. Согласно выдуманному мной в шутку психологическому тесту, где человек выберет себе место в блокноте, такое место он и хочет занять в твоей жизни. Один человек взял и расписался прямо на обложке, и был в моей жизни даже тогда, когда мне от него жизни уже не было.
В 21:42 я открываю наш блокнотик сзади. Спирали, нарисованные шариковыми духами, размылись, и на странице стало невозможно что-либо написать.
- Ни к чему тебя не обязывающую
Читаю книжку, написанную одной актрисой о своей жизни. Можно умело украсть и изуродовать текст любого жанра, кроме дневников, писем и прочего эпистолярного дела. Эпистоляр — звучит почти как столяр: стругаешь, стругаешь, кругом опилки и древесная пыль, только ты еще и эпический, потому что стругаешь из собственной жизни, бумаги, обычной и электронной. И сыпятся мысли, снежинки, песчинки какие-то, мишура, искры из глаз, щепки от домов, в которых ты жил, а больше не будешь, пиксели, за которых двух небитых дают. Читаю книжку, и в ней ничего, кроме жизни, и сначала читаешь описание куклы, сестры или дома, а потом видишь на фотографиях позже. Они еще пахнут типографской краской.
Совсем необязательно быть серьезным официальным писателем, чтобы взять и написать такую вот книжку, ни к чему тебя не обязывающую.
- Сыктывкар
Всё, что я помню о городе своего рождения — это то, что в нём нет абсолютно никаких достопримечательностей для восьмилетнего человека.
Помню, как у бабы Ани ели блины, пили и вечно беседовали про какую-то смерть, а я, значит, исследую какой-то сарай, огород, травинки разглядываю. У бабы Улиты я балуюсь: покуда они с моей бабушкой чаевничают и балакают на родном языке, я достаю пустую бутылку, привязываю ее за веревку к палке и колочу этим приспособлением с балкона в окно кухни, где они беседуют. Когда они прибегают наказать зачинщика безобразия, застают меня за чтением на диване. Идеальное преступление.
У бабы Али повеселее будет. Возить туда-сюда тачанку с землёй, собирать свежевылупившиеся огурцы, драть сорняки и колоть дрова, и получить за это первые в жизни настоящие 500 рублей: нехилые по тем временам деньги. Неплохо для восьми лет, а?
А ещё я качаюсь на качелях, и они полностью проворачиваются.
Страшнее будет, только когда в этот город повезут гроб моей бабушки. Она называет меня чужим именем и просит принести ей мой дневник.
Я закончила школу несколько лет назад.
- 539
Если не считать выкуренную в восемь лет лечебную сигарету «Нирдош» от бронхита и в двенадцать лет первое знакомство с белым другом после выхлестанной бутылки шампанского целиком, моя школьная жизнь была чересчур праведной, чистой и нецелованной. Пару раз мама угощала меня светлым крымским пивом на берегу моря, просто дать попробовать, какое оно на вкус. В нашей семье совсем нет пьющих, кроме девятнадцатилетней меня, но это другая история.
Спустя пару лет после окончания школы мы с закадычной подругой школьных лет зашли проведать запах, от которого так желали избавиться. Средства для мытья посуды, отвратительных столовских котлет и мутного компота, потных шведских стенок и какой-то невыветриваемой ереси, которая в голове даже не задерживалась. Ступеньки, на которых была сломана не одна конечность, казались игрушечными. Потолки и стены жали неудобным комбинезоном.
Мы вбежали в девочковый туалет на третьем этаже и долго, исступленно, жадно курили в нём, потому что мне очень и очень хотелось это сделать. Говорят, какие-то одиннадцатиклассники даже совокуплялись после уроков на выходе из школы.
В общем и целом, мне нравится моё отставание в асоциальном развитии.
- Ехать в багажнике ну очень неудобно
Ты спрашиваешь, как у меня дела. Я пишу, что мне очень скучно сидеть на паре, и в доказательство присылаю унылый вид из окна университета. Напоминаю, что сестра заедет и передаст тебе посылку от меня.
Сестра смеётся в голос, и мы чуть было не подрезаем какой-то крутой джип. Ты хотел бы увидеть меня сейчас? Прямо сейчас? Я спрашиваю тебя об этом. Ты говоришь, что да, конечно, но до встречи ещё два долгих дня. Мы ждали дольше. Мы умеем ждать ещё дольше. Веришь ли ты, что два часа могут превратиться в две минуты? Возможно, отвечаешь ты.
Ехать в багажнике ну очень неудобно. Постоянно кажется, что сейчас сзади кто-то врежется и размажет тебя в лепешку. Сестра лихачит по ломаной окраинной дороге. Я молюсь неведомому дорожному богу и уже ни о чем не думаю.
— Посылка в багажнике, открывайте.
Ты поднимаешь крышку так нерешительно, будто уже готовишься увидеть там труп. Там лежу я и улыбаюсь тебе. Твоей вере в мои простые рукотворные чудеса.
— Можно тебя обнять?
— Нужно.
Твоя дочь — моя ровесница.
Ты больше не спрашиваешь, как у меня дела. У меня всегда все хорошо, у тебя тоже. У нас же нет общих дел. Зато ты веришь в то, что две минуты могут превратиться в два часа. Два месяца. Два года. Двадцать лет. Двадцать лет разницы между нами.
Хорошо было бы задохнуться тогда, в багажнике, а не сейчас.
19. Радовать людей проще, чем ты думаешь
Таксист просит у меня сигарету в дороге. Выходя из машины, я оставляю ему вторую, последнюю. Молодой кавказец, чрезвычайно вежливый и аккуратный, смотрит на меня так удивлённо, будто я даю ему по меньшей мере пачку банкнот.Покупать небольшие вкусные шоколадки и дарить их каждому, кто понравится в тусовке, мне тоже нравится. Часами бродить по всевозможным магазинам, думая о людях, с которыми скоро увидишься, вспоминая их вскользь упомянутые мечты и интересы, и выбирая им то, что они хотят.Я никогда ничего не жду в ответ: сделать кому-либо маленькое рукотворное чудо — это двойной подарок и для дарителя в том числе. Мир, в котором девушки клянчат у своих молодых людей айфоны и лабутены, дуются за 5с вместо 6s и почему-то всё равно оставляют его себе, а парни на глазах у девушек выбрасывают в помойные ведра якобы пересоленный ужин, будучи не в духе, для меня немыслим. Я совсем не знаю таких людей. Я прихожу к тебе, и ты кормишь меня вкуснейшей свининой с перцем, а я оставляю тебе самодельные, ещё не очень ловко сделанные, по принципу «содержание важнее формы», чебуреки, и ты радуешься. Когда мы ещё не встречались, мы вместе были на одной и той же малоизвестной выставке, оказывается, и как же приятно было дополнить твою коллекцию материалов с неё маленькой книжечкой, которая почему-то ускользнула из поля твоего зрения.Для всего этого совершенно не нужно быть олигархом, вот правда же. Если тебе понравился этот пост, совсем не обязательно ставить мне лайк. Мне будет гораздо приятнее, если ты прямо сейчас пойдёшь и порадуешь дорогого тебе человека, ужином, словом, безделушкой, мечтой, книгой, новостью.
Чем-то, что всегда умудряется балансировать между мнимым бесценком и несомненной бесценностью.
- Деревянное
Твой коматоз и моё абсолютное, детское, неподдельное, невинное счастье. Мои губы жжёт другое имя, не твоё. Твои холодны и безмолвны. Отныне мои поцелуи к тебе будут равными иудиному, все до одного, и поэтому их не будет.
И я буду старой веткой. И будет молодая зелень на мне, и она будет расти, а я умру. Я молодая зелень, я жадно вбираю восходящее солнце и тянусь к нему каждой прожилкой. Как мне не дано преждевременно состарить себя, так и тебе повернуть время вспять, даже при обоюдоостром желании. Ты — не моё, ты — соседнее дерево. Твои лесорубы ещё далеко. Но я услышу, как ты упадёшь, и через десятилетия повторю твой последний вздох и движение. Я обещаю услышать и повторить. Когда мы касались друг друга, мир удивлялся и закрывал глаза. Когда ветер перемен разлучил нас, мир открыл глаза и ничего не увидел из-за слёз. Слёзы были от холодного ветра, не подумайте ничего дурного. Наше время истекает берёзовым соком в лубочную ёмкость маленькой девочки, которая не вернётся домой из леса. Не съест волк, так заберет наяда из ручья. Земля вберёт нашу юную сладкую память из опрокинутого стаканчика, потом тебя, а потом настанет моя очередь.
Ты станешь бумагой, и на тебе создадут слова. Их будут читать, заливаясь краской и смехом, шестнадцатилетние влюблённые и тихие старики под моими кронами. Эти слова будут дарить боль и причинять счастье.
Почему-то мне кажется, что они будут очень важными.
- А ты купи слона
Иногда мне кажется, что люди боятся что-то делать по единственной причине: занять собой место и причинить кому-то неудобство. Это хуже хронической лени, онкологии и метамфетамина в сахарнице. Ой, так он же не хочет, чтобы я этим занималась. Эээ, а они что скажут, я ведь не в тему здесь. А мне это зачем, я без этого проживу, да, хотелось бы, жаль, слишком смело для меня. Ага, крутые. Тоже так хочу. Не могу, левая пятка мне запретила.
Окстись уже наконец. В отличие от твоего мусорного мешка, джинсов и пустых страниц в паспорте, Вселенная бесконечна. Твой мозг и сердце — её усовершенствованные миниатюры, способные к полной персонализации. Хватит умных слов. Склей мини-книгу из банановой кожуры, конфетной обёртки и салфеток с логотипом бара, в котором ты впервые поцеловался; напиши носком ботинка на побережье свой лучший текст и подари его морю, которое будет больше любого гипотетически собранного тобой зала; слона воображаемого купи: вот увидишь, место за тобой и впереди тебя будет приятно пустовать, когда ты решишь вывести его на прогулку, и толпа досаждать не будет, и автобус на переполненной линии вдруг приедет пустой, так что вы со слоном непременно поместитесь. Ну, или дикобраза, или утконоса, или ручную сомнамбулу, кто там тебе больше нравится. Убивать кого-то ради мечты? Слишком толсто, просто и тупиково. Давай, чувак, ты же можешь придумать другой способ. Я в тебя верю.
Твое дело, зарывать мечту или талант в землю или нет. Стоять ли кресту над зарытым тобою, дело совершенно не твоё. Купи слона и перестань уже мучиться.
- На последней парте
Любимые книги детства можно перечитывать бесконечно.
Кто сейчас помнит книгу Марии Халаши «На последней парте»? О девочке-цыганке Кати и процессе её первичной социализации в венгерской начальной школе, об играх в рыцарей на руинах мавзолея, о временах и нравах, что неизменны? Мне хочется взять эту книгу и бежать обивать пороги домов кино, чтобы это наконец-то сняли. Это как «Повелитель мух», только добрее и без смыслового нагромождения, несмотря на всё уважение к Голдингу и то, что он в этом своём романе предельно ясен.
Эта книжка досталась мне по наследству от мамы. Она до сих пор помнит моё неумелое поедание каши расчёской вместо ложки на одичалом керченском пляже и Lays с паприкой, которых больше не выпускают. Я помню весь её текст, эта книга для меня не может закончиться: после 66-й страницы я могу читать 5-ю, нить сюжета давно превратилась в одну из моих опорных свай, как причальный канат, окаменевший от морского солёного ветра и заморозок.
Это мне в книге оставлена недоеденная Катина яичница. Это я сижу в заднем ряду школы и слушаю, как она поёт. Это я краду смятую, испачканную роль врача. А ты — прочитай, сколько бы лет тебе ни было.
- Реклама шоколадных батончиков
Набрать, допустим, 53 балла, столько же, сколько человек в списке выше, и остаться за захлопнувшейся перед твоим носом дверью.
Наконец накопив на изящное золотое кольцо, приехать к любимой и успеть ровно в тот момент, когда её уже окольцовывает другой. Кольцо необязательно должно быть золотым или вообще должно быть.
Позвонить бабушке, которой давно не звонил, было некогда, потом, опять она про свои головные боли да сердечные сборы — и хорошо ещё, если услышишь просто гудки, а не чужой холодный голос либо рыдания родственников, которые там, с ней.
Опоздать на самолёт, выйдя за три часа до начала регистрации и тупо встряв в пробку у собственного же дома.
Заказать портмоне из натуральной кожи по интернету, после уезда курьера чиркнуть по нему ногтем и оставить борозду. Блеск. Не подаришь, не вернёшь, нищие у метро все коррумпированы, самому ни к чему, а выбрасывать жалко.
Выйти за хлебом, поскользнуться, упасть, и слава богам, если «очнуться и гипс».
Вот это всё страшно.
Чему я искренне желаю быть скоропостижными, так это истинам, а не разношёрстным, разнокалиберным и разновсяким смертям и смертькам, большим и малым.
Из этого списка мне довелось узнать вкус всего. Блин, шоколадные батончики уже давно не те, как в детстве, они отвратительны, но гораздо вкуснее всего вышеперечисленного.
Какой-то неудачный рекламный пост батончиков получился.
- Про фигню
Когда ты приходишь в магазин фигни, фигня тебе подмигивает, намекает, что хочет на ручки, и нравится. Фигня сверкает. Фигня кажется совсем новенькой. Пыль? Ай, да это бетонная пыльца со склада, неважно, обтираемо. Ты хочешь фигню себе. Ты жаждешь ее. О, фигня. Под фигней может подразумеваться новогодний шарик с блесткопадом, ручка с телепузиком, выцветший магнитик со Спасом-на-Лимфе, альбом Дали с золотым тиснением или шоколадка «для розовой дуры».
Когда ты разгребаешь фигню в подсобке, ты кряхтишь, материшься, негодуешь, мечтаешь о перекуре и обеде, вбиваешь в базу, смахиваешь пыль с фигни, провалявшейся на складе чуть ли не с твоего рождения, тщательно маскируешь её синяки под глазами и рваные раны, и торжественно приклеиваешь стикер «new!». Стикеру, разумеется, тоже лет -дцать, ну ладно, годик-другой, и пылился он с собратьями под столом у босса. Вместе с невнятной кипой прошлогодних календариков, гороскопов, Донцовой и разграфлённых ежедневников. Вместе этот детский сад всё равно выглядит не смешнее, чем твоя зарплата. Ведь ты — торговец фигнёй.
Проработав год-два и дослужившись до эксперта фигнеторговли, ты, конечно, был бы рад рассказать многим покупателям, сколько лет ты с коллегами играл вожделенной ими фигнёй в футбол. Но всё это фигня. Теперь их очередь ею страдать, а твоя — наслаждаться.
С людьми, в общем-то, аналогично. При условии, что они фиговенько себя ведут и сами какие-то фиговые.
Мораль: импульсивные покупки и связи — полная фигня.
- Что я могу рассказать о дне
Сколько дней, событий, людей я не вспомню никогда?
Что я могу рассказать о дне, где идешь гулять с человеком куда-то в лес и лес помнишь, в деталях, и скамейку, и угол падения солнца, и светлое, которое пил один, и вишневый, который пила другая.
Что я могу рассказать о дне, который четвертый из тех, что ты лежишь на полу в депрессии, во хмелю да в передозе, несешь бред и кидаешь другу ключи в окно, потому что открыть дверь нет сил, и смотришь Интернов, поставив в ванну стул с ноутбуком. Друг удостоверяется, что труповозку вызывать не нужно, молча кладет на стол мешок с продуктами и уходит.
Что я могу рассказать о дне, в котором беседы не могут тебя наполнить. Есть дебильный ржач, шутки ниже пояса, дорожки из сахарной пудры на кофейном столике, наполеоновские планы и год без любви. Ещё — влажная жара и амнезия.
Что я могу рассказать о случайной ночи с незнакомым человеком? О присланной аудиозаписи, равной трем минутам двадцати секундам бессмысленной информации? О беге, в котором финальную черту и вопящий стадион ты выдумал сам, а подножку и сломанную ногу — нет?
Что я могу рассказать о дне рождения, на который пришли все, кроме именинника?
Что я могу рассказать о дне, в самом деле.
Да вообще всё. Без купюр, обиняков и обсценной лексики.
Оно — всегда двойное. И всегда пробитое.
- Кем я хочу стать, если вырасту
Один мой друг так и не завёл себе ни квартиры, ни машины, ни кота, ни даже профиля в какой-либо соцсети.
Если он захочет, он живет в старом фонде, в студии с панорамным эркером на Фонтанку и Невский, а может, это улица Героя Вагонова в окраинном новострое или верхний этаж ремонтируемой католической церкви. Своей машине он всегда предпочитает такси и всегда сидит за водителем, потому что в случае чего шофер будет спасать свою сторону. Кошки находят его сами. Не знаю, как ему это удается. Он ничего не пишет, потому что он всё это живет.
Сейчас мой друг снимает низенький домик в симеизской глуши, много и охотно ходит пешком, обменивает у соседей свои истории на фрукты, пишет кандидатскую и иногда — бумажные письма мне, никогда не указывая обратного адреса. Они неизменно доходят. Я отвечаю ему уже лично, потому что даже он не знает, в каком городе и у какого моря окажется утром следующего дня.
У его южного временного пристанища тусуются три рыжих кота и несут столько же счастья, сколько блох. Друг покупает для них всякие ветеринарные полезности, вычесывает, подкармливает и слушает. Когда он забывает или теряет наличку — а это с ним нередко — он умудряется найти на дороге именно такую купюру, сколько ему искренне необходимо в тот момент времени, покуда нет возможности встретиться с банкоматом.
Кажется, я знаю, кем я хочу стать, если вырасту.
Бирюзовая палатка
Мой идеал живёт в бирюзовой палатке.
Ему за 30, он темноволос, кареглаз и не любит себя нетрезвым. В его имени всегда присутствует буква «и», не знаю, почему. И — символ союза, продолжения, не-крика: буквой «и» не кричат ни от радости, ни от боли, ни от страха. Тот, кто её придумал, определённо что-то знал.
Он овладевает мной в этой самой палатке или на столе коллеги в компании, в светлое время суток; как он потом спит с кем-то ещё в этой палатке или работает в этом офисе — неизвестно, либо он слишком умело врёт про то, что со мной было волшебно.
Я готовлю еду на двоих, выходя с ним гулять, но съедаю обе порции по дороге и громко сожалею об этом. Я нарочито приближаюсь к его лицу в ожидании поцелуя, и, чувствуя малейший намёк на взаимность, делаю каменное лицо и начинаю говорить о погоде или инновациях. Я ненавижу себя за это.
Когда он звонит мне, меня не оказывается у телефона, потому что я думаю о нём и забрасываю телефон в угол, чтобы звонки не мешали мне создавать образ, который можно испортить не теми, не так, не там услышанными словами и новостями.
Однажды он спросит меня: «Ты будешь моей женщиной»?
Я молча сложу его бирюзовую палатку, заберу её к себе домой, сошью из неё платье и буду ходить в нём в церковь.
И ставить мириады свеч за то, чтобы он не замёрз под звёздным небом.
- Посели меня здесь
Ты кидаешь мне ссылку на твою позапрошлогоднюю фотовыставку, и я говорю: давай я буду что-нибудь писать, любые тексты, любой бред на обороте твоих фотографий, мы будем обменивать их на перезрелые яблоки, южные улыбки и риторические вопросы.
Я хочу жить в твоих работах. Ты уже живёшь в моих работах вечнозелёным гербарием.
Это лучшая жилплощадь, на которую я имею синее птичье право претендовать.
Посели меня здесь.
- Будь собой и не кури
Прекрасная афиша твоего кино, для которой не нужно слов. Это кино идет 24/7 круглый год три декады подряд, и я хочу следить за всеми его сиквелами. Нет награды ценнее, чем внимательный зритель, даже если он слеп. Чем внимательный слушатель, даже если он глух. Немые хлопают громче всех. Ты сам себе Тарантино и Миядзаки, Гай Германика и фон Триер, Тарковский и Уолт Дисней, вот правда же.
А ещё ты сам себе ты. С недавних пор я снимаюсь в твоём кино, резко перескочив со второго плана на одну из главных ролей. С недавних пор я композитор твоего кино, чья музыка из фоновой стала главной темой. Ты снимаешься в моём кино. Я могу быть Басковой, могу — Сокуровым.
Ты говоришь: будь собой и не кури.
Между бесценностью и бесценком сердце пропускает один удар.
- Мы снова падаем вверх, дорогая
Когда я летаю, я часто пробую представить, что нос самолета устремлен не вперед, а строго вниз, и что мы падаем.
Тебе интересно, что в голове у человека в падающем самолете, сколько в космосе звезд, как живёт и что ест по утрам одна милая киевская кошка, из какого сора растут путеводные физалисы, что будет завтра и почему всё так.
Я всю жизнь летаю в самолётах только для того, чтобы ответить на твой первый вопрос.
Прямо сейчас мой самолёт берёт разбег. Поле аэропорта — цвета моих волос. Соседка треплет по голове своего парня, сидящего впереди. Я вижу свой дом из иллюминатора и наше сомнительное будущее, и не буду больше скучать по тебе.
Потому что разве возможно скучать ещё больше?
Мы падаем. Мы снова падаем вверх, дорогая.
- Тень моего имени
Он отказывается сделать простейшую вещь для меня.
Я вспоминаю, как ты, на котором висело восемь долгов и два дедлайна, срывался ко мне по первому зову. Собрать мою свежекупленную кровать, притащить коробку книг, за 15 минут до мероприятия отыскать в магазине какой-то там переходник, без которого бы оно не состоялось вообще.
Помню, как ты впервые шагнул в чужую жизнь. Мне было сложно понять, что ты испытывал, когда многажды раз в чужие жизни, как в окно, выходила я.
Помню те злополучные разбитые стаканы. Ты впервые в жизни по-настоящему наорал на меня. Нам тогда не исполнилось и полумесяца. Я ответила тебе криком, достойным обрушения иерихонской стены. Тогда ты плакал впервые в жизни, сидя на заблёванном поребрике. А я безуспешно пыталась найти пристанище в четыре часа утра.
Помню, как у нас был один, наш, смайлик.
«Покуда я пишу тебе этот смайлик, мы есть». Не сговариваясь, мы не уставали ставить его в каждом сообщении.
Помню тебя в дурацкой кофте, которую для тебя украл твой друг, и мы едим хачапури на Ваське, довольные и счастливые. А потом в обнимку полчаса на пешеходной. Стоим. Ты любишь. Я люблю. Удивительно.
Помню, как ты забирал меня из баров ночами, вёз к себе на последние гроши и укладывал спать. Спать у нас не получалось, мы смотрели дурацкие фильмы и готовили наггетсы, я ругалась за бардак, ты виновато брал меня на руки и поднимал к потолочному солнцу. Да, потолок был чище. А жить на потолках я хотела всегда у других.
Помню, что о твоей любви ко мне знали все, кроме меня. Сложно было поверить, что в этой бедной лавке самые вкусные сладости мира. С верой у меня вообще проблемы, у меня онкология веры четвёртой стадии. А со мной у тебя давно должна была случиться ампутация любви, надежды и веры — всех сразу. А оно отрастает заново, лучше, чем раньше.
Он отказывается от меня, не произнося ни слова отказа.
Я пишу тебе, когда композиции в моём плейлисте прекращают отличаться друг от друга.
Тебе исполняется двадцать пять, всё познается в сравнении, трава — зелёная, кто такой отец — я не знаю, можно, я приеду к тебе и всё будет хорошо.
Перед тем, как я покину эту страну, я хотела бы оставить тебе тень моего имени.
- Чувствуй себя как дома
Дождь навязчиво пахнет моим старым районом. Двое курят у подъезда, вызывая импульсивное желание присоединиться к ним. В городках с труднопроизносимыми названиями меня знает больше людей, чем на улице, где я живу. Позавчера на ней нашли труп, а сегодня сгорела квартира, и машинки, которые до этого я видела в таком изобилии только в крупнейшем столичном детском, ожили и перекрыли дорогу. Всё это заведомо интереснее, чем я, и я соглашаюсь с этим и возвращаюсь к себе.
Очень опасно спускаться на этаж ниже за сигаретами ночью, когда я так прекрасно выгляжу, а в руке красный кошелёк с достаточной суммой, чтобы добраться до тебя.
Я знаю более семидесяти квартир в столице, где мне в различной степени рады.
Но ещё ни один человек не вручал мне ключи, толком и не разглядев меня, видя едва ли не впервые в жизни.
- Набрасываться на людей
Для человеческих языков самоучителей нет.
Даже если я прочитаю всю твою стену ВКонтакте и впитаю в себя все добавленные тобой фильмы и аудиозаписи, потому что кроме этого, о тебе нигде ничего не найти, максимум, что я узнаю, это что в 2008 ты был там, а в 2010 тут, а эту песню, которая понравилась мне больше прочих, ты мог добавить случайно или от скуки.
Мне хотелось бы знать, как говорить с тобой в пространстве, где зелени нет. Если я надену костюм и чёрные лакированные туфли, смогу ли я сказать хотя бы одно слово, которое ты поймёшь, и понять хотя бы одно твоё? Я, чёрт возьми, специалист по теории и практике межкультурной коммуникации, и я не смогла понять ни одного важного мне человека. Я не умею ни признаваться в чувствах, ни платить по счетам, ни танцевать: я удивительно бесполезна.
Я знаю одно.
Когда ты держишь меня за руку, мир перестаёт раскачиваться, и мне совсем не хочется набрасываться на людей.
- Поводы для отчаянной гордости
Первая полностью дописанная тетрадка в жизни.
А также в этом году мне довелось впервые сделать следующее:
украсть две важные книги;
научиться готовить 20 видов одного и того же блюда;
уметь жить без денег и с деньгами;
сходить в дацан, костёл и церковь и везде покушать;
писать тибетские слова;
напиться до беспамятства, бросить туфли в кошачий лоток и перепутать ванную с подъездом, выйдя за сигаретами;
сделать дред из линялой кошачьей шерсти;
поесть пепел и сныть обыкновенную;
провести день в отношениях с человеком без какого бы то ни было контакта с ним;
почувствовать себя вызволяемой из-за ограды закрытого кладбища принцессой, когда проходящие школьники сбивают замок болторезом;
пообщаться с московской алкашкой Жендосом и с министром культуры дольше пяти минут;
ходить по лесу в абсолютной темноте;
провести неделю без наушников и музыки вообще;
начать готовиться к сессии раньше и вдумчивее, чем когда бы то ни было;
узнать, что я точно уезжаю из этой страны;
не потерять голову от влюблённости;
не лгать, не завидовать, не прелюбодействовать;
не забыть, что «не» с глаголами пишется раздельно.
Я — взрослею, ты — стареешь.
- Пятилистники
Самое время объедаться пятилистниками сирени и совершать набеги на секондхенды за нарядами, в которых можно вбегать по колено в море и орать что-нибудь дурацкое.
Чёрт возьми, тебе не 90 лет, чтобы сидеть, обхватив голову руками, раскачиваться и страдать по очередному созданию, которое вторые сутки не выходит на связь. Ты можешь быть самым лучшим морем, не виноватым в том, что он/она терпеть не может воды.
Пока не найдёшь все пятилистники на вон том кусте во дворе, домой можешь не возвращаться.
- По старинной лестнице за тобой
Я всегда поднимаюсь по старинной лестнице за тобой. Я знаю, что впереди идёшь именно ты: тебя ни с кем не спутать. Я пробую окликнуть тебя по имени, но либо забываю, как тебя зовут, либо у меня пропадает дар речи.
Мы прожили год в одной бесконечной ночи на одном из высоких этажей спального района, пили одну бутылку вишнёвого сидра на двоих, в которой не убывало. А теперь мы живём через улицу, в радиусе скромно расшаркавшегося циркуля, и не видим друг друга, не слышим, не понимаем, не чувствуем. Боюсь, что мы обедаем в одном и том же кафе спиной к спине за соседними столиками. Поэтому я не оборачиваюсь во время еды.
Но теперь я каждый день поднимаюсь по старинной лестнице.
Ты появляешься там только тогда, когда на ней больше никого нет. Ты обернулась всего однажды, и у тебя было моё лицо. Я не думала, что, посмотрев в собственные глаза, захочу укутаться в шубу посреди мая. Я забываю тот дом, в котором мы прожили год, в одной бесконечной бутылке виски, распивая одну бесконечную ночь и счастливо двоецарствуя над ней.
Однажды что-то происходит, я откуда-то еду, и человек, который меня везёт, говорит: «Я высажу тебя неподалёку, и поеду на метро, потому что…».
Я не дослушиваю.
Потому что он высаживает меня у того самого дома.
Ты не живёшь здесь уже несколько лет, почему же и ты, и я улыбаетесь мне и машете из окна?
- И тогда всё будет правильно
У влюблённого путешественника есть вера, маленький рюкзак, бутылка воды, карта и единственное главное счастье: узнать, что его дорога верна и открыта ему. Я иду к тебе налегке, упиваясь святой водой из горсти в попадающихся на пути церквушках, и верю, что, заснув на ходу, упаду в твои руки, как деревья падают в небо.
И тогда всё будет правильно.
- Разрывает на счастья
Хватит бояться.
Сколько людей не получили работу мечты просто потому, что они не сумели поднять задницу и прийти на собеседование. Сколько гениальных творцов осталось аскать в переходах просто потому, что они не рискнули немножко обнаглеть и начать двигать себя в медиамире по-человечески. Сколько красивых историй не было создано просто потому, что писателю было нечем писать/обкурился/лень/лучше посплю/данунафиг. Сколько гноя накопилось в наших сердцах, просто потому что однажды кто-то что-то не высказал, и теперь эти отношения остаётся только ампутировать. Сколько любви не было вылито в свет, изголодавшийся по нему, просто потому что кто-то не испугался, а зассал. Сколько всего — не, просто потому, что.
И если тебя разрывает на счастья прямо сейчас, запиши всё голосовым сообщением и пришли в нужное окошко. Прямо сейчас. Бессмысленно открывать форточку и бросать слова на ветер.
Ты бы ещё пятитысячные купюры, поджигая, в окно выкидывал.
- Я так вижу
Я влюблён в тебя до состояния кромешного блюза.
Я напьюсь до такого состояния, что, когда ты в очередной раз разобьёшь моё зелёное сердце, я буду упираться и вторить, что это изумруды, а не осколки битого стекла.
Я художник. Я так вижу.
- Электричества нет
Иногда свет в себе нужно беречь, как лампочку в подъезде, которую постоянно воруют. Настолько беречь, что приходится красить её красным лаком для ногтей для создания угрожающей атмосферы: не лезьте, не трогайте, не смейте выкручивать мне шею, руки, уносить меня отсюда, не смейте красть мой свет, когда я и так вам его дарю. Подмечай, когда ты перегораешь и нужно сменить лампочку. Не очень-то здорово взбираться по винтовой лестнице без перил в иссиня-чёрной темноте на твой последний этаж.
Иначе ты рискуешь стать похожим не на лампочку, а на электронную сигарету, которая от передозировки событий и эмоционального напряжения однажды просто взорвётся у кого-нибудь в руках.
Здесь нет фотографии и музыки, потому что электричества тоже нет.
- Твоя история
Нет лучшего экскурсовода по городу, в котором живёшь, чем представитель самого дешевого кавказского такси. Проложи маршрут так, чтобы он пролегал из северных дебрей в южные или наоборот, и смотри в окно. Для усиления эффекта можно слушать музыку и курить. Ты не узнаешь, что случилось здесь в 1784 году и какой царь повелел возвести этот дворец, зато поймёшь, что кресты можно увидеть не только на кладбищах, куполах или груди христиан. Снимай на мыльницу незамыленным глазом на лютой скорости. Вспоминай дом, где бежишь под дождём к любви. Парадную, из которой ты выходишь иным человеком или не человеком вовсе. Или не выходишь, а выползаешь или вываливаешься. Чёртов мост, чья профессия соединять, а он взял и разлучил. Окна на двенадцатом этаже вон в той новостройке, за которой самые вкусные пирожки на свете четыре года назад. Крышу, на которой легче всего слушать классику, но только если ты вот с этим человеком, а не с тем. А ещё как смеялись в этом парке и валялись на траве. А под теми окнами орали как оглашённые.
Цари и даты не помогут тебе сохранить твою собственную память, безотносительно к твоим баллам ЕГЭ по истории. Ты можешь любить или ненавидеть историю, учить или не учить, ходить в Эрмитаж или нет.
Свою историю ты обязан не только создавать, но и помнить.
Потому что кто ещё, кроме тебя, а.
- Синие подносы
Почему-то, когда взрослеешь, слова, произнесенные бабушкой в твои пять-шесть, вроде «море слабых не любит», так отчетливо всплывают в памяти, когда стоишь у советских синих подносов. И отчаянно откуда-то пахнет простым одеколоном Шипр, пожелтевшим лото, пыльным телевизором, твоей миниатюрной рассадой ростков, дедушкиными кассетами Наговицына и прочей тюремной странности, его майкой-алкоголичкой и Керченской квартирой, в которую ты больше никогда не приедешь.
- СПБГУ
Когда мы, пахнущие летом и перегаром, стайками долбились в окна белого замка под названием «университет — твое счастливое будущее», мы и думать не думали, что «мы» разобьется на «я», «я», «я», «я», «я», солнечными брызгами от этих окон отлетающими. Отвлюблялись, отдружили, отвраждовали свое, отмирились опять, отнаходили приют лилии своего беспокойного, молящего сердца в чаше глубиной о семи прудах; отучились, открутились в чертовом колесе. Теперь будем крутиться в боговом. Финишная прямая, бегом по диссертации с непередаваемым страхом чистого листа, никаких «а в какой аудитории» и «дай списать», вообще никаких голосов, людей, рук, тетрадок, только белый снег, засыпающий Биржу, такой фактурный, что хочется его намазывать на холсты или бутерброды как гуашь или маскарпоне, втирать в лицо подобно смягчающему ночному крему, и ни в коем случае не ходить, но радостно бежать по нему, если бы ноги спокойно и твердо не отказались превышать скорость.
Любовь — это когда даже старушки-ягоды шиповника напоминают тебе цвет стен твоего вуза. Я вернусь.
- Только и делаю, что люблю тебя
Как мне увидеть, как мы обнимаем друг друга, чем светятся при этом наши глаза?
Я смотрю на других двоих. Они обнимают друг друга, не пугаясь, что мои глаза разрушат их тонкое домотканое стеклянное музыкально-шкатулочное волшебство. Мы все скроены из одного плаща и помним одни и те же дожди. Кому-то из нас за тридцать, но часики никогда не тикают для нас: они исполняют более задумчивые и прекрасные мелодии, потому что мы никуда не спешим — ни в какой мир, кроме собственного. Нас двое и их двое. Мы трепетно и ежедневно служим зеркалами друг для друга, чтобы понимать, правильно ли растём в своём чувстве.
Прошло столько снега, а я только и делаю, что люблю тебя, за неумением делать что-либо более талантливое.
- Он боится засыпать в собственном доме
Как можно бояться засыпать в доме, в котором есть звезда из оружия, приколоченного к стене, распятие, несметное количество чёток и иконы, пусть и в соседней комнате? Безусловно, самый тяжелый предмет в этом доме — это ощущение бесконечного вечера, заката, такого заката, после которого рассвет уже не хочет почтить это место своим присутствием, потому что даже рассвету становится страшно, когда он бессилен перед тьмой. Эта тьма — самая обычная. И не нужно называть ее так возвышенно: «тьма», это темнота, самая обыкновенная темнота, какая бывает при катаракте, похмелье или свете тусклой лампы, засиженной мухами и испарениями кухонных философий за дешманской бутылочкой, одной на двоих.
Его жизнь — это синдром пост-страха. Такое, когда бояться уже нечего: всего уже отбоялся, и сил на страх больше нет, впрочем, и слабости тоже. Есть вереница дней, которые нужно существовать, есть ночи, в которые нужно спать, и, наверное, видеть сны. Но они не снятся. Сны, знаете ли, тоже имеют достаточную долю самоуважения и не посещают головы, не расчёсанные ни снаружи, ни изнутри. Особенно — изнутри.
Сколько бы он ни выносил из своего дома листов бумаги, исписанных почерком, которому бы позавидовал самый криворукий и пьяный врач, их не становилось меньше. Казалось, они все происходят и происходят, и буквы наливаются сожалениями о том, что с ним никогда не произойдет и, в сущности, никогда не происходило на самом деле.
Она уехала из его дома прежде, чем он попросил ее об этом. Это вещи сами взяли себя в руки, или что там есть у вещей, побросались в океаны пакетов и унесли её с собой в, надеюсь, прекрасное далёко: всяко прекраснее, чем бытовой склеп. Она тоже была вещью. Если долго убивать в человеке его желания, его истинную сущность и его мечты, прямо пропорционально их нарастающей силе, то человек превращается в говорящую вещь с ручками и ножками. Надавишь на правильную кнопку, и она закричит. Надавишь еще раз, и она заткнется. Она вещь. Она не заслуживает иного обращения. Так думал хозяин дома. Впрочем, точно так же он думал, что он хозяин. Даже вещи не бросают своих, и, будучи исторически закадычно знакомыми с крысами, бегут с корабля, тонущего в черной пучине.
Она уехала, и дыхание перестало существовать в этом доме. Ветер непонимающе бился в отсутствие преграды между двором и открытой форточкой в невозможности проникнуть внутрь и изменить там хоть что-то: сдуть годовалую пыль, опрокинуть одну из чашек, заставить задуматься. Я не знаю, что было с ней дальше. Это хотел бы знать черный шкаф, хранивший ее вещи столь долгое время; этим интересовался и стол, и стулья, и маленькие сувениры, привезенные ей из далеких странствий: где теплые руки? Где голос, которым она говорила с ними на их языке? Они хотели бы увидеть ее снова, обнять ее всеми своими створками и ставнями, и никуда не отпускать.
Говорили, что он таинственно исчез. Его, вроде как, видели на работе; где-то в гостях; в одной из подворотен желтого Петербурга; но любой разговор о нем, едва начавшись, стремительно сворачивался, как пожелтевший лист, объятый пламенем. Поэтому его элементарно не могли начать искать. Если кто-то и порывался позвонить в полицию, тут же находилось неотложное дело: из соседней комнаты доносился крик ребенка или угрожающее начало скандала; чашка из другой руки выпадала и разбивалась на мучительные осколки, которые пока уберешь — забудешь все на свете; или тот самый фильм внезапно показывали по телевизору, даже если в доме телевизоров не водилось отродясь.
Если ты увидишь когда-либо этого человека, ничего не говори, как если бы ты вовсе не видел его: что, если речь пропадет навсегда?
Впрочем, я надеюсь, твои глаза спасут тебя, заинтересовавшись чем-то более жизнерадостным. Смотри, как здесь цветет вишневая сирень, как на прилавках греются банановые грейпфруты, как зеленеет багровый закат, который у тебя непременно сменится рассветом.
Потому что ты, надеюсь, не боишься засыпать в собственном доме?
- Пожалуйста, выживи в этом городе просто так
Расскажи мне, когда я смогу видеть город просто городом?
Тот район, в котором работал тот, кто был до него, преподавал — позапрошлый, куда постоянно водил стародавний — поговорить о жизни на пустыре. Казалось бы, все те, кто был до него, просто вели тебя к нему, прилежно и старательно подводили, как бы намекая: вот здесь ты будешь жить счастливо, но — долго ли? Впрочем, когда — счастливо, разве думаешь об этом «долго»?
Как впервые шли от метро по его длинной неприметной улице, которая так много вдруг стала значить. Как исследовали окрестности и расписание близлежащих точек. Как «в том магазине дешевле, но он дальше, но я сейчас нарисую тебе, как идти». Каким счастьем было, когда курсы мечты оказались на выходе из арки, стоило лишь перебежать дорогу на красный свет. А теперь от них придется отказаться. Отпадает, отслаивается обгоревшей кожей, пропадает в нигде.
А центр? Как же центр, без которого никогда никуда? Мало того, что троллейбусы! Мало того, что автобусы — все наперечет с любимыми номерами, где маршрут узнаешь уже с сонно закрытыми глазами под вашу музыку, когда едешь по каким-то своим делам куда-то к кому-то. Вот здесь всегда пробка, а здесь мост, и ветер с реки ощущается, даже если во всей железной коробке приоткрыто хотя бы одно окно. А эта великолепная крепость, колье на ключицах города, у которой он впервые рассказывал о таком важном, главном, сокровенном, и ты рисовала его имя на песке с такими глазами, словно высекаешь в граните. А музеи, а проспекты, а то, на что не может не смотреть даже самый усталый и забывший все человек? На что невозможно не смотреть? А ресторан, в котором отмечали вашу дату, так удачно выпавшую на день всех влюбленных, который ты теперь еще долго не сможешь отмечать?
Когда твое начинает играть против тебя, те, кто был против тебя раньше или казались таковыми, обязательно придут и восстанут за, окружат тебя стеной, оградят, пусть и будут казаться при этом совершенно прозрачными. Обязательно найдутся те, кто покажет тебе ваш район другим. И он снова будет вашим, только в слове «вы» изменится разложившееся слагаемое. Это не будет шагами по битому стеклу: порезы, согласись, зарастают относительно быстро. Это не будет вталкиванием ядовитого газа в легкие: ты будешь идти и дышать, курить, много курить, дышать то исступленно, то спокойно, но ты будешь идти, потому что дыхание сильнее тебя.
В ваших местах раскиданы ртутные шарики, которые медленно отравляют жизнь, которая уже не светится золотисто-зелеными искорками: по крайней мере, ты сейчас этого не видишь. Воспринимай это как очень серьезную травму, покуда это не сменится бесконечной радостью от того, что ты вообще осталась в живых. Это все еще будет долго болеть и тлеть, знаю, и бесполезны сказки про траву и пепелище, про возвращение умерших и жития святых: ты — ни то, ни другое, ни третье, и именно это — то, что делает тебя человеком, и не делает людьми твоих предателей. Казалось, что сама погода ненавязчиво… ну, как ненавязчиво — лютой апрельской метелью — намекала тебе об этом, подсказывала, что и так бывает, что вопреки любым прогнозам может быть так, и холод будет везде, и никуда от него не спрятаться, даже в июне, но ты только посмотри, что сирень все равно цветет, даже если ты не хочешь больше ни загадывать, ни желать.
Говорят, что нет сильнее выжившего, что меняется только взгляд, ну и не только взгляд, что это все сделает тебя сильнее, лучше, красивее, но почему же так отчаянно наворачиваются слезы, хотя, даже когда твои друзья умирали, ты не могла плакать, потому что это точно ничего не могло изменить? Да, то, что происходит с тобой — страшнее. Потому что все остались живы, и всегда можно изменить все, пока человек жив. Вот только — скажи себе запредельно откровенно, запрокинув голову к небу, чтобы не видеть ни руки, которые он держал в своих и подносил к губам, ни одежду, которая вся пропахла его домом — скажи себе честно: а можно ли разбить в доме все дорогие и памятные вещи, все сжечь, прийти и сказать: слушай, ну психанул немножко, извини, давай, короче, это, типа не было ничего?
Призраки — они ведь такие. Но помни, что они абсолютно безвредны, ведь ты и сама стала призраком для них, который еще будет долго маячить в окнах их скоропостижного, кое-как смайстряченного счастья, тем маяком, пойдя на луч которого, неминуемо разобьешься о скалы, и это будет самый правильный исход из всех возможных, и море будет снова требовать жертв.
Одно, может, и хорошо: что в этом городе есть та, которая прошла все то же самое и очень быстро реабилитировалась, и у тебя есть у кого учиться, есть идти на чей свет, который оказался совсем не опасным, а мягким, как бинты на открытые раны, лишь бы эти открытые раны не соприкасались с городом, который безнадежно испоганен. «Время не лечит, лечат поездки и новые люди», и ты запоминай эти слова, верь в них, ибо каждый создает личную книгу Веры, как бы она ни называлась, собирает ее вот так, из костей и обломков, бубенчиков и собственных позвонков. Есть и далекий-далекий друг — совершенно неважно, считает ли он тебя таким, но ты заведомо считаешь — который много лет создает музыку для твоей вселенной, и двери его дома открыты и ждут тебя.
Мир не заканчивается. И город продолжается. Да, я знаю, знаю, что даже если сейчас перекрасить все городские стены и стереть весь город с лица земли, это тебя не утешит, это не поможет, но твоя задача сейчас проще простого: не надо никуда спешить, не надо даже думать, и тем более не надо бояться. Всё самое страшное уже произошло, и больше не надо терзаться догадками и подозрениями. Да, это катастрофа. Никто в здравом уме не вздумает отрицать этого. Тебе очень нужно сейчас выжить, понимаешь? Не ради чего-то. Не назло. Не вопреки. Не во имя чего-то: имена больше ничего не значат, они утратили свою сакральность.
Пожалуйста, выживи в этом городе просто так.
- Прости меня, мама
Дом появляется только тогда, когда несколько раз из него сбежишь и трижды окрестишь Домом другое место, которое им никогда не было. Сколько букв было выведено, сколько картинок из старых энциклопедий заботливо вырезано и вклеено в детские рефераты, сколько раз дневник с четверкой по математике описывал параболу по комнате до угла, в который меня уже не ставили, а стоило бы, сколько раз рождественские гадания показывали мне ту меня, которая сейчас пишет это письмо?
Кофе действует как снотворное, не хочется ни на многолюдные вписки с сомнительными веществами и существами, ни даже просто выйти на улицу, потому что чего я не знаю там? Четыре года на будке напротив дома висит фантом моей афиши, я всегда узнаю ее по намертво приклеенному выцветшему обрывку. Это тоже было вложено в меня тобой, мама.
Осознание жуткой пубертатной неправоты осаждает и вдавливает в пространство под качелями, знаешь, которое ногами выгребают, когда останавливаются.
А качелька качается над тобой.
- Прими себя
Прими себя не как должное, но как наркотик, который и хочется, и колется, и щука не велит. Ощупываешь лицо: неочерченные скулы, которые подчеркивать только тенями и усталостью, неумелые ресницы, на которые даже тушь не накладывается как следует, вот эти волосы, которые всегда хотелось прямыми, а получилось что получилось.
Эти слишком не кинематографичные ноги, эти слишком не пальцы пианиста, эта антихудожественная родинка, этот ничего не доказывающий шрамик, из меня не получится ни танца, ни красивого трупа, я даже не смешное, я неуместное, у меня даже боль не такая, не всамделишняя, пока они все про золотой джаз и в таких красивых синяках, я слушаю одно и то же годами и боюсь сказать, что я слушаю, потому что мне стыдно признаться, зачем меня сюда, точнее, зачем я этому месту и этим людям, о чём я? Прими себя как наркотик и начни триповать. Воспринимай свое тело как приключение, и тогда скучно не будет, дебильное станет странненьким и забавным, а красивое — прекрасным и невероятным до невозможности. Все эти звезды и так в тебе есть, просто прими себя на борт своего космолёта.
Постепенно от принятия себя как бесполезного, но прикольного наркотика ты, возможно, примешь себя как дорогого и желанного гостя в собственном доме. Это сложно, если тебе тридцать шесть, а за квартиру платят твои добрые старенькие родители. Это не так сложно, когда у тебя, как в песне, разбито сердце, ноги стерты в кровь новыми кедами, как в плохо переведённой прозе, а голова чешется снаружи от свежезаплетенных дредов и от плясок, устроенных твоими тараканами, изнутри. Сейчас я буду кричать на тебя капсом, потому что ты ничего не понимаешь.
ПРИМИ СЕБЯ КАК ТАБЛЕТКУ ОТ ВСЕХ БОЛЕЗНЕЙ ЛАДНО КАК ПЛАЦЕБО НО ВСЕ РАВНО ПРИМИ СЕБЯ НЕ НАДО ЗАПИВАТЬ ЗАЕДАТЬ ЗАМАЛЧИВАТЬ ПРИМИ СЕБЯ И ЛОЖИСЬ В ТРАВУ ОНА ЧТО ЗРЯ ТУТ РОСЛА ПО ТВОЕМУ?
ПРИМИ СЕБЯ КАК ПОДАРОК КОТОРЫЙ НЕ ПЕРЕДАРИВАЮТ ЭТО КАК МИНИМУМ НЕВЕЖЛИВО ПЕРЕДАРИВАТЬ СЕБЯ КОМУ-ТО ДРУГОМУ И ПОТОМ ГНЕВАТЬСЯ ИЛИ СОКРУШАТЬСЯ ЧТО ТЫ ПОКРЫЛСЯ ПЫЛЬЮ, ТРЕЩИНАМИ ИЛИ ТЕБЯ ВЫРОНИЛИ ИЗ РУК ВЫРОНИЛИ ЗНАЧИТ НЕ ДЕРЖАЛИ НИКОГДА
ПРИМИ СЕБЯ КАК КАБИНУ УПРАВЛЕНИЯ ВСЕЛЕННОЙ, от которой нет инструкции, и просто нажимай любые кнопки, какие захочешь. Сначала тебя начнут принимать за идиота, потом за капитана.
Гораздо хуже, если наоборот.
- Ничего, кроме музыки
— У меня руки красивые, а со мной никто не встречается. Почему?
— Потому что руки — они у тебя про тексты, а не про встречаться. У тебя и то, и то получается про любовь, а читателю и мужчине подавай про скандалы, интриги, расследования.
— Ну, я пишу о том, как поругалась с Петербургом и облила его горячим кофе. О том, что кончается, не начавшись. О том, кто убивает в людях людей.
— Всё вышеперечисленное снова про любовь.
— И что мне с этим делать? У меня хотя бы что-то не про неё получается?
Мой несуществующий собеседник курит несуществующую сигарету, поправляет несуществующую прядь волос несуществующей рукой, с несуществующей татуировкой дома, где мы не встретились:
— Хм… Любовь про любовь не получается у тебя, вот что. Тебя проводить?
Метро, говорят, закрыли. Нашли бесхозную сумку. Я уверена, что в ней неподаренный подарок. Он был бы твоим, если бы ты сейчас не выдохнул несуществующий дым мне в лицо. Возвращаюсь домой, подарка не обнаруживаю. Всё ясно.
Пусть это, например, духи. Так вот, наутро в метро все теперь пахнут этими духами, включая суицидента на рельсах и тетку в эскалаторной будке. А я отдела это знаю, я никуда не выходила из дома, не приемлю пренебрежения к себе, как плохой музыки, а ещё не умею любить про любовь.
Зато я умею приходить на Нарвскую вовремя и делать кадры, которые долго и протяжно звучат послевкусием в голове, что бы это ни значило. Меня стоит любить только за то, как я красиво сюда, на Нарвскую, прихожу вот уже почти двадцать лет и ничего здесь к тебе и ни к кому не испытываю.
Кроме музыки.
49.
Письмо на Святую Землю
Ты отпускаешь мысли жить в сочной раскидистой зелени, растишь прекрасных пятерых детей — как пять пальцев большой и сильной руки, ты любима и любишь.
Около года мы беседуем пару раз в неделю, и я чувствую, что Израиль совсем рядом, я не улетала оттуда, а он не улетал из моих мыслей. Там люди живут по-другому, там есть целый день, дарующий право никуда не спешить, ни о чем не думать, день, исключающий грусть и грех: шаббат, это день о семье и маленькой уютной вечности. Это единственное, что не повторить ни в Питере, ни в каком-либо другом мегаполисе, моя жизнь бурлит горячим ключом так, что я сама обжигаюсь об неё. Есть люди, которые умеют жить, и это умение выражается не в том, сколько денег они могут выкинуть на ветер в час и скольких они пылко недолюбили. Всю жизнь ты возделываешь людской сад, и я прихожу туда прохладным петербургским ветром, принося с собой не всегда простые тексты и новости. Ты пишешь мне сообщения, и я слышу плеск моря, шум израильской листвы, запах именно того песка, по которому бродила дай бог памяти 6 или 7 лет назад, ты — не тот Израиль, где ко мне подходили странные мужчины и предлагали покататься на их новом мотоцикле, получая игнорирование в ответ, ты — не тот Израиль, где из арабской слободки в мою сторону прилетело случайной пулей и осталось в недружелюбном заборе заброшенного магазина, ты — не тот Израиль, где дорогие сигареты и печальные эмигранты. Ты — другое, и самое истинное, правильное, что собой воплощает эта страна и народ, наши общие лейкоциты родом оттуда. Я знаю, что силы тебе нужны именно сейчас, нужны как никогда, пережить то, что произошло: вот мои слова, мой свет, моя сила: держи их сквозь призрачные километры, чья аргументация против моих посланий сильно страдает. Тебе стоит попробовать себя в написании книг — эта мысль не раз посещала моё шестое чувство, не имеющее права на ошибку.
Твоё безвозрастное, сакуровое, спелое сердце размером с вечерний Тель-Авив и светится точно так же.
50.
И людей сносит
Знаете, как бывает: подобные — отталкиваются. Клин клином вышибают. Слишком похожи. Страшно.
Она читает стихи, и людей сносит, как ветром. Я не помню, о чем они: прошло без малого пять лет, как я видела её вживую. То была Украина, когда ещё всё было хорошо. Похожесть — не в подражании. Каждая слишком самобытна и ярка. Её стихами по-хармсовски можно разбить окно, а потом склеить обратно. Когда сам выстраиваешь бункер, в котором лаборатории, механизмы и вращающиеся шестерни, а маскируешь его под милое уютное кафе на окраине города с птичками и цветочками, только ты и можешь понять, какое из сотен других кафе врастает этим бункером в землю. И — непонятное чувство.
Если это мужчина, я имею полное право влюбиться. Если это женщина, я не знаю, что делать. Часто это злит. Это приятная злость. Знать, что не ты один такой умный и всё сложно не у одного тебя, знать, что далеко-далеко живет девочка примерно твоего возраста, которую стабильно перемалывает через такую же мясорубку, просеивает через такое же сито, что и тебя. Потому что такие стихи не берутся из ниоткуда с любовью. Чтобы создавать их и нести, необходимы настолько накачанные мышцы души, сердца и разума, что никакая бицуха, никакая гитара не вынесет, не вывезет. Никогда. С такими я либо крепко сдруживаюсь впоследствии, либо мы наблюдаем друг за другом издалека, читая стихи по ночам тайком, как изысканную подпольную литературу. Литературу родом из внутренних цельнометаллических бункеров.
Когда я выхожу читать стихи, она — там — поднимает в воздух огненные веера.
И огонь происходит, хотите вы этого, или нет.
- Куриный бог и пятилетняя музыка
У меня есть особая аудитория: дети. С каждым годом на моих концертах их появляется всё больше. Конечно, все они приходят с родителями. Я очень хочу увидеть, как однажды они придут со своими детьми.
Тогда я везла в пыльную Москву петербургское море, и удалось. Даже не думала, что у меня столько наберётся о море-то. Оказалось, что есть. И корабли, и маяки, и песка целые золотые горы, и куриные боги — знаете, такие обточенные морем камушки с отверстиями внутри. Природа так удобно сделала, чтобы можно было сразу на шею надевать и помнить.
Вика приходит с Евой и спрашивает, не будет ли девочка мне мешать. Меня в мои 5 лет на концерты поэтические не водили, их и не проводилось тогда. Я разве что порадовалась, что у меня в программе мата нет. И тут начинается интерактив, после каждого текста у меня по программе ответ на любой вопрос из зала. Угадайте, кто был самым внимательным слушателем и задавал самые интересные вопросы?
Был ещё открытый микрофон, на котором любой мог выступить со стихами. Сожалею, что о том, что Ева тоже поднимала руку и готова была исполнить текст, я узнала только постфактум, Вика подумала, что это будет неуместно. Зря. На том концерте был ещё и мой постоянный юный читатель двенадцати лет от роду и многих знаний от Бога, и я не могла перестать думать о детях. Потому что, когда они приходят меня слушать, я априори не могу сыграть, отчитать плохо. Они однажды вырастут. А вложить свой камень в стену сказочного бэкграунда маленького человека, который станет большой личностью — это незаметное, но очень важное дело. Я спешно покидала Москву сразу после концерта, а вслед мне доносились прекрасные звуки: пятилетняя Ева играла на пианино. Мне удалось создать в пространстве сказку, которая продолжила жить там без меня.
Эта девочка — как маленький куриный бог того московского моря. Его я ношу в сердце своей памяти.
- 3.04.2017
И тут до меня доехало, почему так кроет. Это ведь мои станции. Мои. Я по ним хожу, там живут мои друзья, происходят рабочие встречи, в тихих подворотнях прячутся уютные заведения, где я всегда могу выпить кружку горячего травника или просто посидеть в тишине. Это мои ноги ходили по каменным плитам Техноложки, и на них были кроссовки про забеги, и туфли про университет, а сейчас эти плиты про кровь. Видела кадры, снятые случайно проходившим блогером, как только открылись двери. Там такой истошный крик: «МААААААААМАААААААААААААААААА», это никаким написанием передать невозможно, никакой капслок не отразит, насколько там было больно. Представьте, что где-то ножом ковыряются в ушах, только это чужая боль и вы ее почему-то чувствуете. Кто-то выпрыгивает в хипстерских джинсах и красных кедах из вагона и бежит бежит бежит без запятых, без имени, без памяти. Пожилой мужчина с невидящим взглядом ползёт на четвереньках. У девушки в очках голова в крови. «А дети есть?» спрашивает немолодая женщина с большим рюкзаком, похожим на детский.
Выхожу на улицу. Так могло случиться, что я бы ехала в ненужное время в ненужном месте, но стрелки перевелись, шестеренки пошли обратным ходом и я там, где флюгера с цифрами, черепичные крыши и китайские ресторанчики с русскими названиями, по которым ни в жисть не догадаешься, что они китайские. На мне красная юбка, цветная пестрая куртка и небо давит. Свинцовое, изуродованное и красивое. Ловлю себя на мысли, что неприлично носить цветастую куртку в такой день, наверное, и красную юбку тоже. Слушать что-то в мажоре неприлично, проводить увеселительные мероприятия в течение трех дней и вовсе запрещено. А улыбаться нужно тем, кому сегодня дали дом и жизнь и их самих, испуганных и обновленных. Петербург — живой организм, и боль распространяется по его улицам, как по аксонам, со скоростью крика или вспышки. Я не очень хорошо разбираюсь в физике, я не очень хорошо вообще в чем-либо сейчас разбираюсь. Даже в себе. Особенно в себе.
Когда я читала «Подземку» Мураками, где пассажиров метро травили зарином, было очень прогоркло, тошно и стрёмно. Каждый читатель наверняка представлял себя на месте тех японцев, оставшихся наедине с ядовитым газом в замкнутом пространстве. А здесь — взрыв и минуты до станции, показавшиеся этим людям годами. Каждое «жива, жив!» от людей разного уровня знакомости и улыбки щелкает осечкой, разрывается бомбой в специально отведенном полигоне. Не метрополитене с людьми. Где-то за спиной, за стенкой черепной двухкомнатной. Те, кто вчера казался к тебе предельно равнодушным, те, кто был жертвами моего собственного равнодушия, сегодня вдруг вспыхнули неподдельной заботой. Потому что на таком пепельном ветру не может быть дежурных слёз. Таких вообще не бывает. Дежурного беспокойства тоже. А дежурных «никуда не езди, слышишь, вообще не выходи из дома, а если очень горит — скажи мне, и я тебя подвезу» днем с огнем не сыщешь.
Мне очень интересно, как устроено там, в голове, у человека, который это сделал. Мне очень страшно за то, что у него там такое же мозговое вещество, как у меня, как у моих родителей и друзей, как у любого человека на Земле. Это какое созвездие нейронов должно выстроиться, чтобы сверкнула такая идея: решить чужие жизни как сухое уравнение, получить в ответе минус десять, закрыть синий учебник. Уйти гулять.
Каждая улица набита битком, как Невский. Даже маленькие переулки и те, как Невский. Метро закрыто. Все идут пешком. Все говорят об одном и том же. Семантическое поле сегодняшнего дня достаточно однородно и узнаваемо: «живой?», «взорвали», «перекрыто», «не добраться», «пробки», «теракт». Троллейбусы, автобусы и маршрутки стоят паровозиком друг за другом, вмещая втрое больше, чем они могут вместить. Радостно, что город среагировал максимально сплоченно. Мои друзья подвозили незнакомых людей на машинах, заправки и таксопарки предоставляли бесплатные услуги, люди предлагали людям переночевать у них в силу невозможности добраться на другой конец города. Я никогда не видела столько курящих людей. Подозреваю, что сегодня многие закурили впервые.
Казалось бы, меня и моих близких это не затронуло, но я почему-то не ощущаю радости за то, что выжили не они, а я; эта радость стыднее забытого перед тысячным залом текста и близости не с тем человеком, стыднее, чем сваленный на другого грех, чем почти все стыдные вещи на земле. Боль стоит над моим Питером, как туман. Крики и стоны людей стоят у меня в ушах, звенят тысячей маленьких безъязыких колокольчиков, которые, оказалось, могут еще как кричать человеческим голосом.
Мне очень темно и очень больно, и я не знаю, что с этим делать. Зато я верю в свой город. Он сильный. Он непередаваемо сильный, несмотря на свою кажимую молодость. Петербуржец — это особое имя, тип крови, цвет решительных глаз, оперативность и сопричастность. Это больше, чем национальность, каста, раса, субкультура. Это планета, живущая по своим законам. Я не понимаю, зачем на эту планету пришла боль.
- Песня в виде женщины и немного про туман
Если я выйду из собственного тела и взгляну на себя со стороны, вдруг получишься ты. Чёрная мантия, чёрный ноутбук, чёрный чай, безупречно чёрные строки. В ушах стынет зеленовато-лиловая дымка заклинаний фарерских девушек, никто лучше них не умеет ни петь про туман, ни создавать его танцующими пальцами. Таково твое нутро, одетое в дружелюбное дерево станционной кофейни, где чизкейки в баночках, спелая лимонная долька и официантки, красота которых, казалось бы, не должна быть здесь. Это тёплый крафт, это сводящий с ума запах цветного картона и медовых красок о двенадцати цветах, это красный трамвай заворачивает сначала резко налево, а потом резко направо, описывая на продрогшем линованном асфальте первую букву твоего настоящего имени. Ты потерялась в кленовых аллеях перед старинным особняком, ты заблудилась в предельно аккуратных, но бездушных снимках тридцатишестилетнего петербургского фотографа, ты не нашла себя в потных ладонях худощавого мальчика, который никогда не станет ни мужчиной, ни пожарным, ни волонтёром в Африке. Твои романы пишут тебя, маленькую и властную, моя листва из палисадника у старой хрущёвки, на которую я потратила пятнадцать лет своей юности, обнимает тебя и говорит: никому не верь. Даже себе. Особенно — себе. Потому что ты — это немного я, а я — это немного ты. А ты — это снова немного я.
Когда первая ты с окровавленными руками поднимаешься из могилы в твоём бестселлере, человек, открывший его на случайной странице, больше никогда не будет смеяться. А вторая ты будешь писать вторую книгу в мыслях, и пройдёшь сквозь него или мимо него, задев плечом: для тебя это не будет иметь решительно никакого значения. Ты прольёшься словами в чужое безмолвие, и распахнёшь цветные миры миллионам, закрыв свои запредельно чёрные глаза.
51.
Меня бросает в крупную дрожь от мысли, что — возвращаться. Моё убежище, мой языческий бог, мой космический бункер, моё морское октябрьское солнце, моя маленькая нежная любовница. Человек не имеет права быть моногамным среди стольких красот. Любовь к тёплым городам неизменно заканчивается обратным билетом в многолетнее дождливое супружество. Как в моём неровно бьющемся сердце может уживаться любовь то к одному, то к другому небу? И синяя неизбежность того, что, пребывая под одним из них, невольно вспомнишь цвет глаз второго — и никого не сможешь обмануть.Зачем возвращаться, если у калмычки напротив такие красивые руки?
Если никто на твоей памяти не танцевал изящнее габонских женщин?
Если имя «Манджил» с непальского вполне может перевестись на твой как «любовь», задержи ты взгляд ещё на пару секунд?
Если ты задумалась о том, что хочешь стать невестой мира: вот льётся ткань иностранных флагов по лимонному ветру, из них шей фату и платье себе,— и лети, лети сквозь всю эту красоту, милая.