Мария Гринёва
Когда я был маленький, мои родители часто отправляли меня на дачу к деду. Всего двадцать километров от Минска, я попадал в маленький уютный домик, который, казалось, стоял на ладонях самой природы, и задумчиво дремал от удовольствия. Его когда-то давно построил мой дед, на обломках войны и на ушедших в землю человеческих жизнях. Дед был военным фотографом. После сороковых годов у него оставалось много фотографий, к каждой из которых прилагалась отдельная история. Мы часто и весело проводили с ним время. Мы ходили в лес, на рыбалку, в соседние деревни, ловили голубей, куропаток, зайцев, пели песни или просто болтали у огня по вечерам. Иногда мне казало, что мой дед – это единственный человек, который понимал меня всего до конца. Это был человек, каждая мысль которого казалась мне интереснее целой сказки и дороже океана золота. Мы часто понимали друг друга без слов и часто просто молчали, глядя друг на друга.
Долгое время перед сном дед рассказывал мне сказочные истории. Он придумывал их на ходу, и ему это не составляло это никакого труда. Но в один вечер, когда я попросил его рассказать мне сказку, он ответил: «Знаешь что, Женя, ты уже достаточно взрослый для того, чтобы верить в сказки. Тебе пора начинать верить в мечты».
– А разве взрослые верят в мечты? – С недоумением спросил я.
– Конечно, верят. А-то как же. Ведь на то они и взрослые.
– Но ведь мечты не всегда сбываются, зачем, же в них верить? – продолжал я задавать вопросы.
И тогда дед сказал мне то, что, пожалуй, было самым ценным во всех его учениях, это «то» я, будучи ребёнком, решил запомнить и пронести через всю свою жизнь, как память и правду.
– Мечта, – говорил он, – даже самая несбыточная и невозможная, но та, для которой человек отдаст половину своей жизни в действии или бездействии – такая мечта не может не сбыться.
В ту пору я ещё не знал: правду ли мне сказал мой дед. Но я поверил, что эта истина сделает меня взрослым и сильным. Он просил меня, чтобы я не забывал мечтать каждый вечер, мечтать о том, что тревожит меня больше, на что я готов потратить половину жизни. И уже тогда, я строго определил своё желание, я хотел, чтобы мой дед всегда был рядом, чтобы он всегда оставался таким, каким я его знал, чтобы мы по-прежнему проводили вместе вечера, ходили на рыбалку и мечтали. Но я не успел посвятить этой мечте половину жизни, так как я был слишком молод.
Вскоре дед умер.
Я почувствовал мир, который полон одиночества. У меня не стало мечты, и я понял: нужно её искать.
Однажды, за год до смерти, дед завёл меня на чердак своего старого домика, куда не разрешал заходить долгое время не под каким предлогом. Я был удивлён этим его поступком, но внутренне, с гордостью осознавал, что дед посвящает меня во что-то сокровенное. Эта каморка с треугольным потолком стала для меня храмом, в котором обретали приют мои мысли. И никакое зло не могло достать меня, когда я был там.
Маленькое окошко чердака было до середины завалено книгами, поэтому там постоянно приходилось зажигать свечи. На старых деревянных полках покоились древние, как мир реактивы, бабушка всё время грозилась их выбросить. Чуть ниже, на сером комоде, лежали беспорядочно разбросанные фотографии, каждая из них пожелтела и поблёкла, но не переставала рассказывать свою историю. Дед не пускал меня сюда так часто, чтобы я мог посмотреть все фотографии, тем более, кроме них, на чердаке было ещё множество интересных мелочей. Словно он дразнил меня, выращивал чувство дикого любопытства к чердачной комнатке, чтобы потом, после его смерти, я шел туда сам и с жадностью проводил время.
– Вот эти книги, – говорил мне дед, – ты прочитаешь, когда меня не станет. Будь уверен – это то, что тебе нужно. Если вдруг тебе сделается грустно, ты можешь открыть любую из них, почитать и подумать обо мне. Помни, мои глаза когда-то тоже листали эти страницы, теперь их будешь листать ты и с каждой строчкой думать о том, о чём когда-то думал я.
Понимал ли я тогда его слова? Вряд ли, но точно понимаю теперь. Помимо книг, реактивов и фотографий на чердаке хранились фотоаппараты всех поколений. От того, что всё время грозился выплюнуть птичку, до современного «ЛОМО», где хватало одного прикосновения. В уголке комнатки таился маленький диванчик, судя по его внешнему виду, дед не редко проводил на нём вечера, а то и целые дни. Еще здесь было окутанное пылью зеркало, несколько дамских шляп, таких же старых, как и всё вокруг, и кусок материи, покрывавший часть книг.
Позже, когда у меня уже не было ограничений, и я залезал на чердак, сколько угодно, в старом комоде мне удалось найти два свёртка. Когда начал разворачивать тот, что поменьше, я обнаружил в нем пару фотографий А. Блока, одну А. Ахматовой и ещё одну сына А. Ахматовой. Все они были подписаны однообразно: Питер, такой-то год. В свёртке под фотографиями прятался блокнот, в котором о каждой из карточек было рассказано в подробностях бледным серым карандашом. Но со временем тонкий грифельный почерк побледнел и притёрся среди жёлтых страниц, и с невероятными усилиями, выломавши глаза, по продавленным строчкам можно было прочитать только некоторые отрывки.
«Он заскочил в мою мастерскую, зрелый, пышущий жизнью мужчина. Его кучери нежно обхватывали всю голову и щёки, и насмешливо дерзили своим игривым поведением. Выточенные, почти идеальные черты лица смело заявляли о своём благородстве. Весь его ровный и высокий стан внушал величие характера и силы воли. Но единственным изъяном были глаза. Большие выразительные глаза, слегка опутанные тонкой поволокой, таили в себе невыносимую грусть и печаль.
– Сейчас он попросит сделать фотокарточку, – подумал я. – Мне нужно будет правильно наставить на него светильники. Но где же я возьму столько света для таких глаз? – задавался я вопросом. – Ведь даже если перенести в эту коморку целое солнце – его не хватит, чтобы осветить эту грусть, таящуюся в его взгляде.
– Здравствуйте, – пренебрежительно пробормотал он.
– День добрый, – отозвался я.
– Мне нужно срочно сделать карточку.
– Пожалуйста, проходите, садитесь.
– Нет, я буду стоять. Так будет быстрее.
– Хорошо, как вам угодно.
И я запечатлел его, стоящим у серой стены. Фотоаппарат испустил шумную искру, и в тоже мгновение подобная искра влетела в моё сердце. Кто он, с нетерпением хотелось мне узнать.
– Моя фамилия Блок, Блок Александр, – поспешно проговорил незнакомец, – я зайду завтра в обед. – И поспешил удалиться.
Я бросился домой к реактивам. Мне нужно было непременно проявить фотокарточку. Я летел сломя голову. Вечером я проявил фотографию, и к ночи она была уже сухая. На следующее утро я с нетерпением ждал должного визита. Я мечтал увидеть этого человека хотя бы ещё один раз, увидеть уже с полным сознанием того, кем он является на самом деле; время обеда заканчивалось, а я сидел в мастерской, не теряя надежды, пока не почувствовал, что уже начинает темнеть.
Блок не пришёл. Я ещё долго сожалел об этой неудаче, но зато искренне радовался, что теперь эта фотография навеки стала моей. 1920, Петроград
P. S.
Через год я узнал о его смерти… К тому моменту я перечитал почти все его стихи, которые вышли в изданиях. Мне было необычайно горько, что из жизни ушёл великий поэт, но я верил, что в том мире он, наконец, обретёт долгожданное счастье».
На этом чтение моё прервалось. У меня устали глаза и душа вместе с ними. Однако это было непросто рассматривать выдавленные карандашом строчки, которые слегка оттеняло пламя свечи. Я был ошеломлён. Я вдруг осознал, каким человеком был мой дед. Мне захотелось сиюминутно прочитать все книги, хранящиеся здесь, на чердаке. А в первую очередь перечитать всего Блока. Я вдруг задумался о том, что малое в нашей жизни бывает случайностью, если и бывает вообще. Тогда моя рука потянулась ко второму свёртку, лежащему в комоде. Разорвавши грубую бумагу, я обнаружил коробку с лежащей сверху запиской. И, прочитав её, я понял: мой дед был гением!
«Здравствуй Женя. Я рад, что ты пришёл к этому. Не стоит мечтать о прошлом. Если господь разрешит мне, поверь: я всегда буду рядом с тобой. Но ты уже взрослый и должен понимать, что тебе в любом случае нужно жить дальше. В этой коробке лежит твоя мечта. Я верю, что угадал её. Не предавай себя – и ты будешь счастлив. Я не говорю тебе: «Прощай», – потому что в моём мире не бывает расставаний. Я скажу только, что горжусь тобой, мой мальчик, ты ещё не заметил, как уже стал героем. Целую. Твой дед».
Как бы вы прочитали это письмо? Можно ли вообще читать такие письма? Не знаю. Слава богу, на том чердаке никто не мог видеть моих слёз, струящихся из глубины сердца.
Я открыл коробку… Со мной оставалась только тишина. Я не верю, что кто-нибудь умеет так рыдать, как рыдал я в тот день. Я не верю, что кто-нибудь пережил подобное. Боль войны, утрат, расставаний – это страшно, но другое, это не то, что чувствовал я в те минуты. В коробке лежал старый запах памяти, там лежало то, что оставляют после себя тараканы и прочие насекомые, там лежала пыль, поседевшая от старости, несколько слёз, упавших в коробку из моих глаз и старый, но исправный фотоаппарат…
Да, это была моя мечта, тогда я ещё не понимал этого целиком, но я сразу принял её к себе в душу и пообещал, что потрачу на неё половину жизни. С этого момента я начал читать и снимать. Поначалу мои снимки казались мне плоскими, но чем больше книг я читал, тем глубже становилась перспектива в каждом из сюжетов. В шестнадцать лет отец подарил мне новый фотоаппарат последней модели. Я, конечно, безумно радовался подарку и проводил с ним немало времени, но часто возвращался к моему старичку с широким чёрным глазом, который надо было хорошенько покрутить перед тем, как сделать очередной кадр. Я и сейчас люблю его больше, чем все современные модели так же само, как больше люблю книги старого издания, которые пахнут сыростью и чердачной пылью. Ещё прочитавши около десятка книг из дедовой библиотеки, я начал любить Питер. Я ни разу не бывал в этом городе, но уже любил его за одно только звание столицы русской литературы, я любил его за то величие, которое он пронёс и сохранил сквозь свою тяжёлую историю. Я любил его за то, что в нём жили все великие поэты и писатели, все революционеры и герои, все подонки и хулиганы. Я любил его за то, что когда-то там жил и мой дед, за то, что любили его остальные и за то, за что не мог полюбить его никто. И с каждым днём я всё чётче определял свою мечту. Моим желанием было, во что бы то ни стало, увидеть этот город, поселиться в нём и снимать таких же великих людей, каких когда-то снимал мой дед.
Украина, Киев