Дома
Дверь открыла мама, поэтому я услышал не весь разговор. До кухни долетали только отдельные слова. Но главное услышал.
– Когда это всё кончится?! Ты всю кровь из меня высосал!
Я спрятался за холодильник и закрыл глаза. Конечно, я знал того, кто высосал мамину кровь, и боялся, что буду следующим.
Мама влетела в кухню, не замечая меня, и стала громыхать тарелками. Ужин начинался всегда с приходом папы, и все в доме это знали. Мама не выглядела бледной и обескровленной, а даже наоборот: волосы растрёпаны, глаза и щёки красные, тонкие губы плотно сжаты.
Если она заметит меня, если услышит хотя бы шорох из моего укрытия, значит, я буду первым, кому достанется на орехи. Так обычно говорил дедушка, когда мне или моей сестре доставалось от родителей. Мне чаще. Я ещё не понял, почему.
Стоя за холодильником, главное, не открывать глаза! И тогда легко представить себе, пусть и на короткое время, что ты и не дома вовсе, а где-нибудь у реки или в лесу. И ничего не боишься, потому что светит солнце, поют какие-то птички, и случайные прохожие тебе улыбаются… Но уже очень скоро эту картинку сменяет папа с огромными клыками, вгрызающимися в мамино горло. Я вскрикиваю, мама оборачивается, но не бьёт меня привычно ложкой по лбу, а, словно продолжая мой крик, обращается ко всем, кто находится дома:
– По десять раз приглашать к столу не буду!
Есть нужно медленно. И не совершать такое, после чего мама или папа говорят:
– Перестань сопеть!
– А кто лук за тебя будет есть?!
— Убери локти со стола!
– Все уже едят второе, а ты с супом возишься!
– Не кривись! Всем вкусно, а тебе, видишь ли, не нравится!
– Заруби себе на носу: тарелка должна быть чистая!
И ещё разные слова, которые я не запомнил.
Бабушка встаёт из-за стола первой. Она собирает посуду и поглядывает на папу укоризненно, потому что она мама моей мамы. Может быть, бабушка ищет следы крови на папиных губах. Я тоже, но украдкой, посматриваю сначала на него, потом на маму. Все молчат. Так бывает тогда, когда папа приходит с работы навеселе.
Лучше всего в такие вечера сразу после ужина убежать во двор. Удаётся это не всегда.
Во-первых, потому, что именно в такие вечера и мама, и папа вовсю интересуются нашими с сестрой успехами в школе.
Сестра Танька старше меня на год и учится в четвёртом классе. А я в третьем. В школу мы ходить любим, потому что дома тесно. Мы живём в коммунальной квартире.
Во-вторых, потому, что во двор мне никак нельзя. Но про это потом.
«Интересоваться» начинает папа. Он хочет исправить ситуацию, и я его понимаю. Похоже на игру, где правила я знаю назубок.
– Григорий, неси-ка дневник! – папа покашливает, пытается найти нужный голос для разговора со мной. Никогда не понимал, почему всегда сразу я, а не Танька – она ведь старше!
– Сейчас, пап.
– Не сейчас, а немедленно! – кажется, папа нашёл нужный голос.
Проверка недолгая. В моём дневнике на этой неделе плохих оценок не было. Всё происходит в кухне, ведь только нашей семье разрешается ужинать на общей кухне, так как мы самая многочисленная семья в квартире. Нас шесть человек. Почти пять. Дедушка всё время лежит в кровати, и бабушка говорит, вытирая слезу сначала у правого, а потом у левого глаза, что он, дедушка, уже не жилец.
Как только в кухне появляется тётя Берта, соседка, вся наша многочисленная семья переходит в свою комнату.
Тётя Берта страдалица. Её жизнь не удалась. Муж умер три года назад, оставив её «босу-голу с двумя жирными поросятами, которые всё время хотят жрать, в школе учатся плохо, но всегда найдут во дворе какую-нибудь лужу, чтобы испачкать одежду». Чаще всего про всё это она говорит сама себе на балконе, но так громко, что во дворе её, конечно, слышат. Одевается тётя Берта странно. Широкая серая юбка с глубокими карманами, в которых есть всё; мужская майка, надетая поверх рваной женской комбинации; чёрные чулки, всё время сползающие и давно разношенные домашние тапочки. Когда бабушка встречает её где-нибудь в квартире, то отворачивается и старается быстрее добежать до комнаты. Говорит деду:
– Ни один лифчик не вместит эти пудовые гири. Она и мужа, наверное, ими придавила.
Дед хоть и «не жилец», но смешно хихикает, держась правой рукой за грудь.
Мне же тётя Берта нравится. Иногда она делает из меня памятник. Как в нашем парке. Когда Илюшка и Сенька приходят из школы (они на два и три года старше меня), тётя Берта ставит меня на табуретку, грязной тряпкой счищает что-то с моей школьной формы, заставляет сыновей выстроиться напротив и после короткого молчания со слезой в глазах произносит:
– У людей рождаются ангелы… У меня же – поросята… Чем я прогневила тебя, боженька?! Не вертитесь, когда мама учит тебя жизни! И не смотрите на кастрюли!.. Гришуня, мальчик мой, прочитай стихотворение, дай возле тебя душой отдохнуть. Пусть эти выродки тоже послушают и научатся чему-нибудь.
К такому обороту я уже готов и стихи знаю подходящие.
«ЧТО ТАКОЕ ХОРОШО И ЧТО ТАКОЕ ПЛОХО?»
Крошка сын
к отцу пришел,
и спросила кроха:
– Что такое
хорошо
и что такое
плохо?
Название и первые строчки стихотворения я читаю громко, глядя в глаза тёте Берте.
Если
сын
чернее ночи,
грязь лежит
на рожице,-
ясно,
это
плохо очень
для ребячьей кожицы.
Если
мальчик
любит мыло
и зубной порошок,
этот мальчик
очень милый,
поступает хорошо.
В этом месте всем трём слушателям я показываю зубы, отчего следующие строчки шепелявлю:
Если бьет
дрянной драчун
слабого мальчишку,
я такого
не хочу
даже
вставить в книжку.
Этот вот кричит:
– Не трожь
тех,
кто меньше ростом! –
Этот мальчик
так хорош,
загляденье просто!
Почти с мольбой смотрю на Илюшку и Сеньку, потому что после стихов где-нибудь в ванной или в туалете они отвесят мне пару горяченьких, повторяя запомнившиеся им строчки. Смотрю, но сдержаться не могу:
Этот в грязь полез
и рад,
что грязна рубаха.
Про такого говорят:
он плохой,
неряха.
Этот чистит валенки,
моет сам
галоши.
Он хотя и маленький,
но вполне хороший.
Помни это
каждый сын.
Знай
любой ребенок:
вырастет
из сына cвин,
если сын –
свиненок.
Мальчик
радостный пошел,
и решила кроха:
«Буду
делать хорошо
и не буду –
плохо».
Ещё несколько минут я стою на табуретке. Благо, мои родители в это время на работе, а бабушка с дедушкой спят. Им не нравится, когда, как говорит бабушка, в кухне пахнет Цыбульскими. Я же думаю о том, как спастись от Илюшки и Сеньки. Дело усложняется ещё и тем, что тётя Берта после того как я постоял памятником, непременно что-нибудь достаёт из кармана юбки, протирает той же грязной тряпочкой, обнимает меня (я попадаю как раз между двумя пудовыми гирями) и со словами «рождаются же ангелы» отпускает меня.
Я, не мешкая, стучусь в двери второго нашего соседа.
Его зовут Григорий Михайлович. Значит, мой тёзка. Он брошенка и живёт один, как сыч. Мама утверждает, что лучше жить с изредка выпивающим папой, чем с таким сычом. То, что сыч птица, я узнал не сразу.
Дверь комнаты Григория Михайловича всегда закрыта на множество замков. Открывает он их медленно, всё время о чём-то расспрашивая:
– Кто там?
– Это я, Гришка.
– Какой Гришка?
– Ваш сосед и тёзка.
– А что тебе нужно, тёзка?
– Спросить вас хочу про птицу.
– Так спрашивай.
– Нас могут услышать.
Почему именно эти слова заставляют Григория Михайловича открыть дверь для меня – загадка. Но запомнить на всякий случай надо.
В этой комнате я уже бывал. Её хозяин – закройщик. И когда мама решила, что дешевле будет заказать мне школьную форму у соседа, а не покупать её в магазине, мы с ней частенько приходили в эту комнату.
У моего тёзки очки с толстыми стёклами, но он смотрит на меня поверх очков. А мне так хочется протянуть руку и приподнять их, потому что они вот-вот упадут. Ведь не могут же они так долго висеть на самом кончике носа.
Пальцы запачканы мелом, а на шее висит клеёнчатый метр, которым и меня когда-то измеряли.
Я вижу, что Григорий Михайлович занят. У него срочный заказ. Он теребит в руках метр и смешно кривляется. Конечно, ему хочется выгнать меня поскорее, но он чего-то боится, поглядывая по сторонам.
– Так что там с птицей? Причём здесь птица? Ты же видишь, Гриша, что мне некогда? Что за птица?
– Сыч.
– Ну, сыч. И что из этого?
– Я хочу вам по секрету сказать, что вы сыч. Но это птица, и вам не стоит беспокоиться. Но на всякий случай откройте дверь и проверьте, нет ли там кого.
Я и представления не имею, почему «Г. М. Тишкин – закройщик» (такая табличка у него на двери) делает всё, что я ему говорю. «Надо проверить, – думаю я. – Не всё здесь чисто».
Просовываю голову в приоткрытую дверь, чтобы убедиться, что ни Сеньки, ни Илюшки в коридоре нет.
– Я вас не подведу! – говорю «Тишкину Г. М. – закройщику». – Вы ведь мой тёзка.
Дверь за мной закрывается не сразу. Я это спиной чувствую. Может, нужно было спросить у него, где обитают сычи, но решаю, что нужно бежать из дому, пока Илюшка и Сенька не спохватились.
А про сычей я в школьной библиотеке у Галины Петровны книгу попрошу.
Во дворе
Двор – это тоже дом. Только без крыши. Бывают дни, когда я пропадаю во дворе до самого позднего вечера. Но иногда наблюдаю за всем, что там происходит, через кухонное окно. Это значит, что я наказан или мне нельзя появляться там, потому что побьют.
Без друзей во дворе я бы, конечно, пропал. И друзья у меня есть. Сашка Ткач из 18-го дома, Володька Сиропчик из 20-го и Мишка Динамит из моего, 16-го.
Врагов во дворе больше. Старшие мальчишки и девчонки. Если первые просто бьют, то вторые дразнят, хихикают, издеваются. И тоже бьют. Меня бить удобно, потому что я пухлый, неправильно убегаю, то есть, не в ту сторону, и почти никогда не даю сдачи. Бывает, что от врагов можно откупиться.
Вот выхожу я во двор, а в руках у меня горбушка свежего чёрного хлеба, посыпанная сахарным песком. Пока я спускаюсь по лестнице, мне очень хочется откусить кусок побольше, но я терплю. Выхожу из подъезда медленно, приближаюсь к беседке, в которой сидят старушки и о чём-то болтают. Они мне не интересны. Потом огибаю мусорные баки, чтобы какая-нибудь облезлая кошка случайно не цапнула мою горбушку, и направляюсь к детскому саду. Возле дыры в заборе, за огромными кустами сирени собираются ребята. Там курильня.
Я курить бросил совсем недавно. Окурки собирать во дворе мне не хотелось. Однажды после ужина, когда отец достал свою пачку «Севера», открыл форточку, чтобы дым уходил на улицу, я тихонько вытащил из его пачки папиросу. Поскольку форточка была одна, я решил залезть под стол тёти Берты и там спокойно покурить.
Вот так я и бросил курить.
В курильне же все затягивались окурками, найденными во дворе. Моя горбушка, разумеется, была замечена сразу.
– Гринь, дай кусман!
– И мне.
– Хошь курнуть?
Сейчас все они мои друзья. Но как только горбушка закончится, нужно снова придумывать какую-нибудь хитрость, чтобы не наполучать подзатыльников. Если у тебя в кармане случайно оказалась мелочь, то самое время предложить поиграть в пристенок. Хорошо ещё удавался вот какой трюк. В самый разгар игры, которая обычно заканчивалась разборками, неожиданно повернуть голову к своим окнам и, даже если там никого нет, во всё горло крикнуть:
– Иду, бать! – (Именно «бать», а не «папа» или «папочка»). – Вот доиграю с Мотькой, Илюшкой и Сашкой в пристенок и приду.
Почему-то в этот момент все начинали смотреть на меня с уважением, а иногда даже выигрыш не весь забирали.
Во дворе нужно быть всегда настороже. Особенно с девчонками. Когда место, где мы играем в футбол, завешено бельём или друзья ещё делают уроки, я присоединяюсь к компании моей сестры Таньки. Чаще всего мы играем в «классики». Жестяные баночки из-под ваксы, заполненные песком, есть у каждого.
Девчонки берут меня в игру, потому что Танька моя сестра. Как сестру я её люблю. А больше не за что.
– Гришка, убирайся! Не видишь – здесь одни девочки играют? Ты что, баба какая-нибудь?
И хихикает. И подруг заставляет хихикать. Если бы она попросила меня пустить её в нашу футбольную команду, я бы тоже не пустил. Но и не хихикал бы.
Во дворе я несчастный. Так старушка одна, что сидит на лавочке у подъезда сказала:
– Несчастный ты, Гришка! Никуда-то тебя не берут.
Посмотрел я на эту старушку и хотел, было, сказать, что кошка залезла в её сумку и жрёт колбасу, но смолчал.
Пусть хоть кошка будет счастливой.
В школе
На самом деле я умный, но ленивый. Елизавета Фёдоровна так говорила моей маме на родительском собрании:
– Вот смотришь на него во время урока и думаешь, что такого внимательного и вдумчивого ученика днём с огнём не сыщешь. Через минуту уже с другого места бросаю на него взгляд и понимаю, что он смотрит сквозь меня. Наверное, о чём-то важном думает. При всём при этом читает и пишет он лучше всех в классе. А когда рассказывает что-то наизусть, я сама заслушиваюсь, и ребята тоже. С арифметикой хуже.
Эту арифметику я просто ненавижу. Особенно задачи. Про трубы там всякие, бассейны, про поезда и пешеходов. Мне вот хочется узнать, как пешехода зовут и почему он направляется в какой-то там пункт «А» вместо того, чтобы отправиться в Киев или Ленинград. Вот рисовать люблю. Правда, на всех рисунках у меня почти одно и то же: дерево берёза, тающий снег и домик. Как у художника Левитана в картине «Март». Сначала Елизавета Фёдоровна меня хвалила, а потом удивлялась:
– Гриша, сегодня совсем другое задание. Мы с ребятами пытаемся нарисовать вот этот кувшин. А у тебя что?
Хотел я, было, ей сказать, что мой кувшин в этом домике на кухне стоит, но не сказал. Она ведь может подумать, что я нарочно рисую дерево берёзу, тающий снег и домик.
На большой перемене, быстро съев свой бутерброд, я убегаю в библиотеку к Галине Петровне. Мы с ней друзья. Иногда я так заслушиваюсь её рассказами, что и на урок опаздываю. Она умеет говорить именно мне и именно то, что хочется услышать.
Библиотека находится в маленьком помещении слева от входа в школу. Книг в ней столько, что мне порой трудно отыскать среди них саму Галину Петровну. Маленькая улыбчивая старушка с седыми волосами и всегдашним пуховым платком, наброшенным на плечи.
– Здравствуй, Гришенька! Пришёл книги обменять? А я порылась у себя и нашла несколько замечательных книг. Уверена, что ты прочитаешь их с удовольствием.
Конечно, сейчас можно было спросить Галину Петровну о птице сыч, но не хотелось тратить время на такие пустяки.
– А что за книги?
– Фантастика. То, что ты постоянно у меня ищешь. Американская, переводная. Роберт Шекли и Рэй Бредбэри.
– Там и про машину времени есть?
– Про машину времени это у другого писателя, у Герберта Уэлса. Так ты ведь уже читал эту книгу, не правда ли?
– Я вам, Галина Петровна, расскажу что-то очень секретное. Только вам. Остальные не поймут.
– Спасибо, Гришенька, за доверие.
– Потом меня будете благодарить, когда я создам машину времени.
– И что, ты уже начал работу над ней?
– Пока нет. Никак не могу найти хоть в одной книжке чертежи. Пытался сам нарисовать, но кроме дерева берёзы, тающего снега и домика у меня ничего не получается.
– Допустим, что такую машину ты построишь. И что дальше? В каком времени тебе захочется оказаться? В прошлом или будущем?
– Про это я ещё не решил. Сначала её построить надо. Но уж если я это сделаю, то в первый полёт возьму с собой вас. Мы полетим в прошлое, чтобы вы там помолодели, надели молодое платье, туфли и сбросили этот старушечий пуховый платок.
Такой Галины Петровны я никогда не видел! Она отвернулась от меня, а правой рукой будто прогоняла из библиотеки. И вдруг громко заплакала, стала вытирать слёзы своим платком и опустила голову за стопку книг, которые горкой высились на её столе.
Я знал, что доставил радость Галине Петровне, пригласив её на первый полёт моей машины времени.
Болезнь
Болеть я люблю. Правда, бывает – когда очень что-то заболит – ни о чём не могу думать, а просто страдаю.
Разными там скарлатинами, желтухами, свинками мы с Танькой уже переболели. Может быть, она ещё чем-то болела, когда меня на свете не было. Не знаю, потому что мама не любит про это говорить. Сама Танька клялась мне, что болела сто раз. А один раз даже термометр лопнул: такая была у неё высокая температура. Врёт, наверное, но приходится верить ей на слово. У нас вроде игры получалось. Так хотелось победить!
– Зато ты никогда не болела тропической лихорадкой!
– Что это за болезнь такая? Ты тоже не болел. Я бы знала.
– А я в лёгкой форме болел. Это на ангину похоже.
– Вот врёт! Ну, врёшь же!? И в глаза смотришь, не моргая!
– Не хочешь – не верь. Я тебе ещё про пульпит не рассказывал.
Чувствую, что Таньке мне нечего сказать. Она даже краснеет от натуги. И тут я её добиваю:
– Смотри, не перестарайся, а то краснухой заболеешь. Я с ней в первом классе целый месяц дома валялся.
Именно этого нам с Танькой очень хотелось! Хотя бы дня три не ходить в школу, лежать в кровати и ждать, когда бабушка даст припасённый ею пряник, потрогает лоб и поцелует в щёку. Когда дед, повернувшись на правый бок, подмигнёт, дескать, вот, мол, как у нас «нежильцов» дела идут. Когда папа приносит целый кулёк конфет «Раковые шейки» и кладёт мне под подушку, а мама читает книжку и гладит по голове.
Вот и получилось, будто я болезнь сам позвал.
Вечером, когда все разбредаются по своим комнатам после ужина, мытья посуды и последних приготовлений к завтрашнему дню, я люблю приходить в тихую кухню, становиться коленками на табурет и просто смотреть в окно на улицу. Свет я не включаю и стараюсь двигаться как можно тише, чтобы не испугать мысли в моей голове. Мысли разные. Например, в магазин «Рыба», что как раз напротив наших окон, вошёл высокий человек в чёрном плаще и шляпе. Я представил себе, как он выбирает рыбу. Они долго смотрят в глаза друг другу, молчат, потом рыба подмигивает человеку в плаще, потому что ей надоело лежать на прилавке целый день, и так хочется, чтобы, наконец, и её купили. Иначе она сгниёт и протухнет. От всех этих мыслей закружилась голова, и тошнота подобралась к самому горлу. И где-то внутри живота родилась боль. Она гуляла во мне сама по себе, то влево, то вправо. Наверное, я крикнул, потому что ко мне вдруг подбежали и мама, и бабушка, и тётя Берта. Даже Танька прибежала. Руками я пытался остановить боль. Потом другие руки щупали меня и спрашивали:
– Где болит?
– Здесь, справа?
– Аппендицит! Что ещё здесь может быть!
– Да его рука посередине! А теперь слева!
– Может, почки? Или желудок?
– Что он ел сегодня? Конечно, отравился!
– Это глисты!
– Откуда вам, Берта, знать? Вы что, профессор Вишневский?!
– Вызовите врача!
– У вашего ангела глисты, хоть убейте меня! Я бегу за скипидаром.
Глисты – это такие черви, которые живут в животе. Им там хорошо живётся, когда человек ест много и хорошо. Но ни мама, ни бабушка, ни тётя Берта не объяснили мне, как они туда попадают.
Скипидар – это такая мазь. Я бы о ней сказал больше, но как только я вспоминаю слово «скипидар», мне хочется бежать к унитазу и вырывать. Даже если я ел мало и плохо.
Тогда в кухне меня так схватило, что думать о чём-то, кроме этой боли, было невозможно. «Скорую помощь» решили пока не вызывать, потому что тётя Берта уговорила всю нашу семью довериться ей.
– Вы и представить себе не можете, сколько этих гадов я вывела на свет божий! От скипидара они начинают метаться по всему животу и ищут спасения. А для этого у них только один выход.
С этими словами она сильно ударила меня по заднице, показывая, откуда должны выползать эти самые твари.
Не знаю почему, но боль на какое-то время оставила меня, и я заснул. Наверное, заснул, потому что проснулся уже в своей кровати от противного запаха. Он был противнее запаха тухлого яйца или запаха в туалете, когда кто-нибудь забывал слить воду. Противнее дыхания от утреннего дедушки. Или выдоха Змея Горыныча.
– Помажь ещё раз под носом… И не жалей! И пупок, пупок не забудь. Я у своих поросят за три дня всех глистов повывела.
На утро следующего дня всю квартиру, включая закройщика Тишкина, интересовало только одно: попёрли или нет? Глисты, то есть. Гады и твари. Мне не разрешили спускать воду в туалете, ведь каждый жилец нашей квартиры должен был сам удостовериться, что чудодейственный скипидар тёти Берты спас меня от неминуемой смерти. Из туалета они выходили озадаченные, удивлённые и разочарованные. Да и боли мои к середине дня прекратились.
Зато потом во дворе меня долго ещё звали Глистом. Кличка обидная, потому что я всегда пухлый был.
Больше мы с Танькой в болезни не играли.
Влюбчивость
В школу мне нравилось ходить ещё и потому, что только там я мог влюбляться. Во дворе мешала Танька со своими подругами, и друзья могли засмеять. Может быть, поэтому, когда я возвращался из школы домой, моя любовь тут же выскакивала у меня из головы.
А любил я часто.
Уже в первый мой день в школе, когда с огромным букетом стоял на линейке и сравнивал, какие цветы есть в других букетах и нет в моём, какая-то девочка, стоявшая сзади, толкнула меня в бок и сказала:
– Из-за тебя и твоего букета я ничего не вижу!
– А что ты хочешь увидеть?
– Ты что дурак?
Тут я и влюбился в первый раз. И дальше получалось так, что моё сердце колотилось всегда рядом с такими девочками, которые говорили мне обидные слова.
Я и сам очень скоро начал понимать, что любить нужно за что-то. Ты, например, нахамил учителю – в тебя тут же влюбляется треть девчонок из класса. Это неважно, что они выкрикивают: «Как так можно?! Учителю? Такие слова?» А на самом деле, глаза у них уже горят, записки готовы написать: «Меня зовут М. Может, будем дружить? После уроков в раздевалке жди меня». И сердечки со стрелой ещё подрисуют. Это значит, что ты смелый и посмел, и она в тебя такого втрескалась.
Или принёс что-нибудь невиданное в класс: ручку, там, с золотым пером или кусок пирога с капустой. Считай, что ты обеспечен любовью, по крайней мере, на целый день.
Конечно, ещё нужно быть симпатичным.
У меня нет ручки с золотым пером. Все пироги, которые печёт бабушка и мама, я съедаю сам. А симпатичным меня считает только тётя Берта.
Но однажды я решил, что найти свою любовь я смогу и без всех этих ручек и пирогов.
После того как я прочитал сразу несколько романов Вальтера Скотта, мне стало ясно, каким должен быть мужчина, заслуживающий любви.
Рыцарем.
Пусть у меня нет оружия и коня. Зато совсем не трудно научиться говорить дамам комплименты и спасать их от всяческих врагов.
Нужно было потренироваться.
В субботу вечером, когда наше семейство очистило кухню после ужина, я рискнул попробовать превратить в даму сердца тётю Берту. Она суетилась у плиты и что-то бурчала себе под нос.
– О, достойнейшая из живущих на этой земле, красотой своей затмившая луну и солнце! Позвольте помочь вам в приготовлении пищи для ваших отроков.
Наверное, я слишком громко начал, потому что тётя Берта неожиданно вскрикнула, села на табурет, держа в руках сковородку с яичницей, и уставилась на меня, как на привидение.
– Это сон? – спросила она, опомнившись. – Так не бывает. Мишка, – (имя покойного мужа), – ты там, на небесах, слышишь, как обращаются к твоей жене?! Такие слова и королева английская в своей жизни никогда не слышала. За что же мне такое счастье по соседству?!
Ну, потом были слёзы, обнимания, обтирание грязной тряпкой.
– Нет, я хочу, чтобы все это слышали! – тетя Берта, не выпуская из рук сковородку, бросилась стучать в нашу дверь, потом в дверь закройщика товарища Тишкина, открыла настежь окно, выходящее во двор, поставила возле своего стола сыновей, испуганно следящих за матерью.
– Ангел мой, пожалуйста, хотя бы два слова из тех, что ты мне говорил! Пусть все знают! Боже! Дожила!
Такого я, конечно, не ожидал. Кухня наполнилась людьми. Тётя Берта голосила так, что в нашу квартиру стучались соседи.
Слова-комплименты я повторил, правда, намного тише и, всё время поглядывая на своих. Ну, их реакцию сами можете представить.
С комплиментами, решил я, всё получилось здорово.
Теперь нужно потренироваться в спасении какой-нибудь девчонки. Искать долго не пришлось. Есть у нас во дворе одна такая, с которой никто не играет, обзывают её всяко, обижают. Как раз то, что нужно. Зовут её Нелька. Она выше меня на голову. Её длинную шею не спрятать ни под какими шарфами. Есть у неё и то, что у взрослых женщин. Не такие большие, как у тёти Берты, но видные. Встретить её во дворе можно только тогда, когда она идёт в магазин.
Целый час я поджидал её в беседке. Идёт. Оглядывается по сторонам. Не знает, дура, что рыцарь готов защищать её. Нырнула в арку. Я за ней. В руках у меня на всякий случай косок кирпича. До магазина метров двести. Думаю, что на улице к Нельке вряд ли приставать будут, поэтому на полпути я повернул обратно во двор и стал дожидаться. Минут через двадцать не выдержал и зашёл в Нелькин подъезд. Думаю, где ещё можно сразиться с врагами, как не в полутёмном подъезде. Кирпич наготове. Не то чтобы страшно – тоскливо как-то: прячешься в чужом подъезде, а этой дылды нет и нет. Ну, что можно в магазине так долго покупать?
Чуть было не расхотел Нельку защищать. Тут-то дверь и отворилась. Я замешкался и не успел кирпич свой спрятать. И моя тренировочная дама сердца как двинет меня сумкой хозяйственной по голове.
А всё равно, думаю я, к завтрашнему дню мысли после репетиций приведу в порядок, учту ошибки и – вперёд! Буду в себя влюблять.
Дело решённое.
Игра в войну
Играть в войну я не люблю. Никто не хочет быть фашистом. Но когда надоедает гонять в футбол или во дворе только мелочь пузатая, приходится воевать. Делаем мы это на строительной площадке рядом с нашим шестнадцатым домом. Когда у строителей оканчивается работа, а сторож заснул в своей будке, мы с ребятами пробираемся на стройку и делимся на русских и фашистов.
Я прячусь за спиной Сашки Ткача, чтобы меня, как самого пухлого, не выбрали Герингом. Но не судьба. Витька – самый старший из нас – тычет пальцем в Вовку Сиропчика:
– Ты будешь Гитлер. Иди в свой бункер и готовься к смерти, гадёныш!
Мишка сегодня будет Геббельсом. Принёс карбид и консервные банки?
– Да! – радостно выкрикивает Мишка по прозвищу Динамит. Ему всё равно кем быть – русским или фашистом – главное, чтобы карбид рванул.
– Гимлером будет Сашка Ткач, ну, а Герингом – сами знаете кто.
Все мои друзья и я сам, конечно, понимали, что в этой войне нам не победить. Даже если мы придумывали какую-нибудь фашистскую военную хитрость, нас, в конце концов, всё равно взрывали карбидными бомбами, расстреливали из рогатки, забрасывали камнями или песком.
Но играть так хотелось, что мы соглашались быть фашистскими главарями, каждый раз надеясь на то, что в следующей игре нам повезёт, и мы превратимся в Жукова, Рокоссовского или в тайного русского разведчика в Берлине.
Вовка Сиропчик чуть не плачет. Быть Гитлером – значит прийти домой в порванной рубашке, с окровавленным лицом и не сметь рассказывать родителям, что случилось на самом деле. Уже давно решили, что бункер находится в подвале ещё не достроенного дома. Гитлер, Гимлер и Геринг отправляются туда под улюлюканье и свист русских. Витька кричит вдогонку:
– И чтоб воевали, как следует, жиртресты! Геббельс, взорвёшь сначала немецкую банку с карбидом, а потом две русские банки. Понял?
– Есть, товарищ маршал! – выкрикивает Мишка, забыв, что он Геббельс.
Карбид мы поджигали не только на войне, а и чтобы девчонок попугать. Иногда, если не успевали вовремя отскочить или положить слишком много карбида, консервная банка, как настоящий снаряд, ударяла кому-то в руку или голову. Тогда взрослые вызывали милицию и долго разбирались, как такое могло произойти.
Война начиналась вот как. Мы, фашисты, хитрые, коварные и вероломные. Эти слова мы из какого-то фильма взяли. Всё, о чём мы говорим в бункере, слышно русским. Иначе, откуда им узнать, что мы хитрые, коварные и вероломные. Разведчик Белов, или Зорге, с выставленным вперёд вырезанным из дерева и покрашенным чёрной краской пистолетом подслушивает все наши фашистские секреты.
– Я сегодня Гитлер, – произносит Вовка обречённо, но потом, словно припомнив что-то, продолжает, – поэтому все слушают меня. Атаковать будем внезапно. Геринг стреляет из рогатки на первом этаже. Только не железными пульками, а бумажными. И меть в задницу. Гимлер обстреляет второй этаж. Только смотри: русские там верёвки натянули. Если грохнешься, считай, что пал смертью храбрых. А я буду свой бункер укреплять. Продуктов, правда, маловато.
Вовка достаёт из кармана огромное яблоко, горбушку чёрного хлеба и варёное яйцо.
– А ну, не жидитесь, выкладывайте, что у кого. Гитлеру нужно хорошо есть, чтобы русских победить.
Я и Сашка достаём из карманов наши припасы.
– Что же ты кильку в томате принёс? – обращается ко мне Гитлер. – А как мы эту банку откроем? Вот всегда ты, Гришка, что-нибудь учудишь. Геринг, одним словом. Ладно. Всем по местам. А где Геббельс? Он же сначала за нас! Предатель! Надоело быть фашистом!
Но война есть война. Её нужно начинать. Хотя почему нужно, мне и сейчас не очень понятно. Ведь люди и сами умирают, когда приходит их время. А до этого они рождаются, посещают детский сад и школу, любят маму и папу, смеются, когда смешно, и плачут, когда грустно. Им, людям, столько нужно успеть сделать в этой жизни! Встретить красивую женщину, которая согласится стать женой и родить нового человека, выучиться на инженера или учёного, чтобы в космос корабли запускать. Здесь ведь каждая минута дорога. Зачем же тратить себя на то, чтобы ненавидеть, унижать, уничтожать?
Даже сейчас, когда я, всегдашний Геринг, готовлю свою рогатку к бою, всё думаю и думаю об этом. И успокаиваю себя только тем, что игра наша очень скоро закончится, а мы, фашисты и русские, поцарапанные, с подбитыми глазами и кровянкой из носа, с перемазанными лицами и рваными рубахами будем сидеть в бункере Гитлера и, смеясь, пытаться открыть банку килек в томате.
Израиль