…Где над омутом синеет тонкий лёд,
Там часочек погощу я, кончив лёт,
А у печки-то никто нас не видал…
Только те мои, кто волен да удал.
Иннокентий Анненский «Сиреневая мгла»
Кроме лёгких белых ночей, которых я тогда ни разу не видел, так как спал, словно медведь, и зимой и летом, на Лиговку опускался по вечерам лиловый свет; темнело небо; красный и оранжевый тона излучали окна; молочного цвета чашки ламп, висевших над трамвайной линией, мертвенно синели, едко розовея у основания. Спустившись, он растекался по Разъезжей и Транспортному, уплывая дальше, за Обводный. Под этим светом чернели дома, ветшали церкви – жёлтая Предтеченская, зелёная святителя Петра и перестроенная в детскую поликлинику старообрядческая молельня. Визжал и верещал завод Сан-Галли, жирно чадило депо, а из нашего окна по утрам виделся шпиль Московского вокзала, к вечеру исчезавший в лиловых сумерках.
Вокзал мне однажды приснился. Его башня вдруг приближалась к окнам, и неведомая сила, оторвав меня от пола, тащила вон из комнаты, и я, с закутанной в бабкин платок головой, летел ногами к форточке, барабаня ступнями в тонкое, ноздреватое стекло, грозившее выпасть, – вокзал отъезжал обратно, и я сидел на полу, пока он не приближался ещё и ещё. Когда я открыл глаза, башня торчала на старом месте, делая вид, что ничего не было.
– Московское время десять часов пять минут, – сказала Радива со шкафа. – Начинаем передачу для наших маленьких слушателей.
– Вставай-ка-си, – добавила пришедшая из кухни бабушка, – есь пора ужо. А тебе ни- как медведь в ухо наклал?
– Какой медведь? Где?
– А ты спал, а он пришол. Пыр, пыр. Да и напыркал, ах-хохо, хохо, хохо
Вставал, укладывался и ел я по команде Радивы. Этот идеологический авторитет «по радиву говорили» – поднимала бабка палец, сообщая нечто важное, – был прислан когда-то аж из Риги дядей Васей, и с тех пор день напролёт говорил, сообщал и пел, иной раз срываясь на хрип из-за какой-то хвори.
– Новое месторождение позволит добывать,– вещала Радива,– до пятисот тонн… гу!.. уржов…
– Ну… заткнулсы, – ворчала бабка, внося сковородку.– Ешь-ка-си
Пока я жевал картошку, она сидела рядом, и, разглядывая меня, приговаривала:
– Чово ты сидишь, как идиот?.. Чово ты йишь, как идиот?.. Чово ты ногам болтаишь, как идиот?.. Чово ты головой крутишь, как идиот?..
Есть в такой тоске было невозможно, и я получал в лоб ложкой.
– Чово ты ревишь, как идиот?
В магазинах на Свечном и Лиговке толпились одни и те же тётки: одна постоянно улы- балась, положив голову на плечо; у другой половина рта была прикрыта какой-то запла- той; ноздри третьей были завёрнуты внутрь, и было не понять, как она дышит. Попадались одноногие, безрукие и какие-то чудные со странными взглядами.
– Аррлята учатца ллетать!! – гаркнула Радива. – Вы слушали концерт по заявкам. Мо- сковское время шестнадцать часо… до… гор шле… Брлу… Пы… С визитом посетит город Свердловск… тррр-кеэээ-пфф. ги. тр
– Чэтыри, – вошла бабушка, – обедать садиццы.
Отхрюкавшись, Радива начала какой-то жуткий рассказ о ненормальном летчике, который зачем-то посадил в кабину неизвестного мальчика, напихал ему в рот шоколаду, который тот, дурачок, не смог проглотить, да и вытащил изо рта обратно.
– Ах-хохо-хохо-хохо, – радовалась бабка, – жуй-ка-си. А выт тожы дядьки придут да грязным рукам со рта всё и выташшут. Я плюнул на пол, получил затрещину и уставился в окно. В желтом восьмом доме ма- ячил бритый затылок мальчика, по двору завода бродила чёрная собака и бежала тётка с корзиной горящего мусора, справа, за забором, ползла серая спина поезда. Торчал вдали вокзальный шпиль и круглая, пузатая башня. Опять навалилась непонятная тоска. – А поедем в далёкую даль, – сказал я, и бабка жирно смеялась, потом ушла на кухню мыть посуду и разругалась там с тихо помешанной соседкой, на которую иногда находило. – Проститутка, проститутка!! – неслось на всю мансарду. – Стариков стогодовалых водит!! – О, о, – удивлялась бабка в ответ, – совсем уж с ума сошодцы. – Скафандры!Скафандры ходят!! А внутри – неизвестно кто!! Проститутка, прости- тутка! Пришёл сюда мыцыцыкли-ииист и такую во-ооо-нь распустил! – Батюшки, – млела бабка, – каки скафандры? Чово за матоцыкал ишшо? Я высунул нос и хихикал: было любопытно, кто такая проститутка и почему я не ви- дел никакого мотоциклиста и стогодовалых стариков. – Уйди! Уйди! – прогоняла бабка, – не смейси! Не смейси! Чово ты смеёсси! Нашол, чово слушать!! Когда над заводскими трубами стал не спеша сгущаться лиловый свет, с работы зая- вился батька, потом к нему пришёл братан с поллитровкой, и они сели перед телевизо- ром. Маленькие человечки гоняли мяч, мельтеша крохотными ножками, и на весь подъ- езд стоял дикий рёв: – Ннннуууууууу! Лупи!! Втыкай!! 188 Рёв сменился какой-то короткой песней, так как братаны не знали слов, а только мотив, и позже из комнаты понеслось лишь непрерывное «рай, рай, рай, рай, рай, рай», будто два чукчи незаметно для себя покинули землю и катят на своих олешках по садам Эдема, а там их встречают мудрые иудейские праотцы. – Поют, – сказал я. – Оны ни поют, а орут, — отрезала бабка.— Пьяныи. Дураки оны. И этот, и тот. Иногда к папе приходили незнакомые мужики в ватниках и тяжеленных сапогах, скрывались в комнате, и оттуда слышался гогот. Иногда кто-то выходил в уборную, и баб- ка потом ругалась на гостеприимного хозяина: – Витька, ну выт чово это тако: ни только пол и стенки обсадит! – Степанида, давай не будем возникать, – улыбался папа, а я украдкой пробирался в гости к сумасшедшей, и мы вели загадочные разговоры. Так, в журнале невесть какого года она показала на коричневую фигурку, бредущую по размытой дороге: – А у меня была… такая девочка. – А где, – спросил я, подразумевая, где она теперь. Помолчав, соседка указала на шкаф, на его крышку: – А вон туда залез. – Он боится, – сказал я, и пошёл восвояси; навстречу по коридору уже неслась, гребя к себе рукой воздух, колыхая животом, бабушка: – Домой! Домой! Нечёво там! Я сдуру нагнулся и засучил руками у пола, показывая, как она изображала встречен- ную в лесу змеюку, был схвачен за ухо и утянут в комнату. Из густого лилового света явилась мама, и перед ужином мы отправились гулять. За перекрёстком стоял дом с магазином и обгоревшим окном, за ним – чёрная столовка, следующий дом уходил пирамидой в небо, сумерки плыли над Лиговкой, над синим и зелёным заколоченными домами с вывеской «Чебуречная», зависли над нашим двором, над деревянной беседкой, где, как-то встретившись с приятелем, мы уселись на стальных, гнутых из прута коней с деревянными спинками и понеслись куда-то на войну, во всё горло заорав дикую и страшную песню, саму пришедшую на ум
Все двери сломаны
за каждым за углом,
деревья сломаны
за каждым за углом,
все окна выбиты
за каждым за углом,
трамваи сломаны
за каждым за углом,
в штаны накакано
за каждым за углом,
все люки сломаны
за каждым за углом,
антенны сломаны
за каждым за углом,
скамейки сломаны
за каждым за углом,
все крыши сломаны
за каждым за углом.
И так орали минут пять, раскачивая своих железных скакунов. Мамочки испуганно ходили вокруг: 189 – Да что вы распелись-то?! Потом мы заткнулись: ломать было больше нечего. В погасших окнах поликлиники мелькнула синяя лампа и тут же погасла, прошкандыбал вечно пьяный дядька Пучков по прозвищу Шаляпин и тоже что-то пел во всё горло. Нас потащили домой, вечер становился всё темнее, а ночами по нашему переулку ходил куда-то одноногий медведь на липовой ноге, наверное, искал ту бабку, что варила его мясо, я подозревал, что это он как-то напыр- кал мне в ухо, часто слышал его шаги, но из-за огромного мансардного карниза, по которому в дождь рекой неслась вода, никогда не видел дорогу сверху. – Гена, – сказала соседка из темноты, – Генаша. – Я не Гена. – А кто? Ты девчонка? – Инженер Медведь. Вера Валерьяновна испуганно заперлась в сортире. Затем по тротуару простучала деревянная нога, и медведь свернул куда-то на Днепропетровскую, а мне приснилось, что мы с дачным другом, ползая по подоконнику, собираем дольки чеснока; с улицы в окно смотрело какое-то женское лицо, необыкновенно чистое и красивое… Над заводом горели синие звездочки, а к ним поднимался дым. Утром Радива вовсю горланила «Катюшу», и я, мяукая, подпевал, размахивая рука- ми поверх одеяла; вдали маячил вокзал, но тоска не наступала, и в далёкую даль не тянуло. Попробовав залезть на подоконник, я с удивлением заметил, что еле умещаюсь на нём даже один. …Когда я вижу новый дом на углу моего переулка, похожий то ли на сектантскую цер- ковь, то ли на бухарестскую тюрьму, мне становится как-то странно смешно. На высоте третьего этажа, где когда-то страдали пьяные проститутки, засели ныне чугунноликие начальники и их секретарши – суть осталась, изменивши форму, и я думаю, смешать бы времена, хотя бы последние семь десятков лет, чтобы встретились сразу все и посмотрели друг на друга. Городовой и милиционер двадцатых годов, в черной шинели, тридцатых – в белом кителе и пятидесятых – в синем; нынешние даги, азеры и тогдашние китайцы; чубаровские архаровцы и нынешние братки – и кто кого; я сам (лет тридцать назад) и мои родители; первые красавцы улицы тех лет; сектанты, молившиеся в доме, где я проходил первые медосмотры, и нынешние сифилитики, ибо там сегодня КВД Фрунзенского района; чтобы ошалелая лошадь шарахнулась от мерседеса, а мёртвые люди прошлого увидели будущее, о котором мечтали и за что боролись. Лилового света больше нет – нынешние фонари мертвецки белы, и медведь обходит эти места стороной; разве депо коптит по-прежнему, да поезда всё ползают по тем же рельсам, хотя давно умерли те, кто на них когда-то опаздывал, сменился подвижной состав, стареют те, кто хотел в далёкую даль, да и спасибо, чего я уже такого особенного не видел?..
ЗАБЫТЫЙ ДРАНДУЛЕТ
Здесь мир стоял, простой и целый, Но с той поры, как ездит тот, В душе и мире есть пробелы, Как бы от пролитых кислот. В. Ф. Ходасевич В туманном конце давно прошедшей эпохи на улицах Ленинграда ещё появлялись темно-зелёные, с короткими кузовочками, грузовики, похожие на многчисленные, горьковского завода, псевдостудебеккеры, но с решётчатыми радиаторами, чуть, на какие-то 190 сантиметры, более короткие и широкие, они имели нагло-задумчивый вид, и как-то раз, пользуясь отсутствием шофёра, я подошёл ближе и прочитал на носу: «УралЗиС». Что значит, я тогда не понял, и на моей памяти она рассыпанной цепью, вслед за нестройными шеренгами ярославских, минских и трофейных драндулетов ушли в метал- лолом, а вслед махнули паровозы, ещё коптившие стены вокзалов, бойкие одновагонные трамвайчики, немецкие мотоциклы и легковушки BMW,на которых мне довелось проехаться, как и на страшных чешских «Татрах» с квадратными мордами, нам нравился звук ревущего мотора и запах горелого масла, ещё не на картинках застали мы эти коллекционные редкости… Но никто ничего не мог мне рассказать про диковинного «уральца», почему-то никто их не помнил, никто на них не ездил, хотя быть-то они были, таких железных галлюцинаций ещё ни у кого не бывало. И где-то с неделю назад он вдруг бойко выкатился с мокрой улицы, на которую черти занесли и меня, профырчал, мелькнув серым, трижды перекрашенным бортом, и я чуть не вывихнул шею, оборачиваясь, – но только хвостик поросячье-металлического крюка и квадрат угрюмого кузова ухнули в яму переулка, и леший знает, куда он покатил; было даже страшновато, я ждал, не выйдет ли из-за угла моя покойная бабушка, не схватит ли за ухо, не уволочёт ли назад, на старую квартиру, чтобы свести в школу на первый звонок, к белым передникам будущих ткачих, офицерских жён и вдов, плохих и неудавшихся поэтесс, в 70-й год, в родной переулок. И какой-то я-не-я, тот или не тот, не синий от северного мороза и не зелёный с перепою, стоял, как олух, посреди улицы, мокрой и блестящей, и так было чисто и легко, как будто и не рождался я, и не жил, не вступал в октябрята, не был солдатом, рабочим, не валялся с разбитой мордой в режимном посёлке, не писал стихов и не было у меня глупой и красивой невесты, но это была не первозданная чистота молодого снега, а больничная ломкотня травлёного кислотой документа, на котором неведомая наглая рука выкарябала мою фамилию, вторую в жизни и третью в семье, – и вот ведь сволочь, ну где они его наш- ли, – двух дней спокойно не прожить.
Санкт-Петербург