Однажды моя дочь возвращалась домой из школы. Увидела стайку веселящихся ребятишек, по виду детсадовцев старшей группы. Больше всех радовалась девочка в синеньком платьице в горошек. Она громко смеялась и возбужденно кричала: — Я попала, я попала! Приглядевшись, дочь увидела, что и другие дети кидают камни в сторону кустов. Ей подумалось, что идет какая-нибудь очередная игра в войнушку с фашистами, танки которых нужно забросать камнями-гранатами. Но все оказалось по-настоящему. Кусты зашевелились. Из них поднялся неопрятный человек в изношенной одежде. Лицо его было в крови. По-видимому, он был пьян и не совсем понимал, что происходит. Несколько «гранат» еще попало в него, пока, наконец, он не решился прокричать что-то невнятно грозное. Этого оказалось достаточно, чтобы детсадовцы разбежались. Человек медленно осмотрелся, вытер лицо грязной ладонью и пошел в сторону расположенного рядом сквера. Дочь, пораженная в равной степени жестокостью маленьких детей и видом побитого камнями бомжа, рассказала об этой встрече мне. А я, в свою очередь, поведал об этом одной вполне интеллигентной компании. И был тоже поражен. Только уже другим — реакцией большинства слушателей. — Так таким и надо, — заметил преподаватель одного из вузов, еще полчаса назад рассуждавший о гуманизме в творчестве раннего Пастернака (где, кстати, он, гуманизм, там вообще-то?), — это уже не люди, отбросы. А отставной полковник с элегантной седой шевелюрой врезал еще круче: — Жить надо по-человечески, вот и не будут в тебя камни швырять! Он весь вечер безостановочно пил коньяк и закусывал его солеными огурцами. Лишь одна собеседница, пожилая уже учительница, тихо, но достаточно твердо ему возразила: — Кто из нас без греха… Это же про всех сказано… И про вас тоже… Но полковник, видимо, не читал библии и ничего не ответил. В тот вечер я решил, что обязательно схожу в сквер напротив. Так появилась эта небольшая повесть. Возможно, она оказалась несколько светлее и даже романтичнее реальности. Но писатель, как мне представляется, вовсе не обязан в своих произведениях делать фотографию жизни. Можно выбрать неверный ракурс, и правды в кадре уже не будет. А можно несколько по-своему преломить угол зрения. Что-то увеличить, что-то вовсе отбросить, но именно так и удается сказать то, ради чего произведение появляется на свет. После сквера я понял, что тамошняя жизнь, в сущности, мало чем отличается от нашей. И там, и у нас, образно говоря, разыгрываются те же пьесы, только с разными декорациями. И там, и у нас есть любовь и подлость, верность и предательство. И еще. «От тюрьмы и от сумы…» — это тоже про всех нас.
1. Собака, которая приходила из жизни
Собаку нашел, конечно же, Ахмет-ага. Или она нашла его, чему тоже никто бы не удивился. Даже Кролик, который не совсем литературно (хотя и по-доброму) подначивал полицейского старшину Копейку во время административных разногласий. Полицейский Копейка шутки о себе переносил нестойко. 176 Он шумно, совсем как-то по-телячьи, вздыхал и даже иногда отстегивал от ремня резиновую дубинку. Ситуация, впрочем, выглядела в эти драматические мгновения так, словно Чарли Чаплин вдруг надумывал управиться с чапаевским пулеметом. Копейка и насилие были вещами несовместимыми. Он мог только бесстыдно собирать дань с выпивающих, торгующих разбавленным казахстанским спиртом и необдуманно прибывающих из этого Казахстана в Россию для временного проживания. Причем, во время этих околозаконных действий старшина не брезговал абсолютно никакими, даже совсем мизерными суммами, за что и получил в сквере и вокруг свое монетное прозвище. В миру и по паспорту он значился просто Назаровым. Кролика старшина замечал редко и еще реже задерживал. Этой негласной привилегией пользовались практически все обитатели пятой лавочки. Правда, не без тягостных со- мнений гуманного старшины. С одной стороны с «лавочников» совсем нечего было взять. С другой – они крайне редко бывали абсолютно трезвыми. Это нарушало общественный порядок и тревожило нравственные устои. Чаще всего в мучительном единстве и борьбе этих противоположностей Копейка бла- горазумно выбирал нейтралитет. Впрочем, вернемся к истории с собакой. Ахмет-ага среди бродяг был давно известен умением находить разные полезные для жизни вещи. Которые, на первый взгляд, выглядели даже ненужными. Например, кто-то приносил к лавочке старый (но целый еще!) китайский пуховик, кто-то – только слегка стоптанные ботинки или, на худой конец, чуть тронутые молью варежки. Все это для бро- дяжьей жизни очень даже годилось, особенно в холодное время года. Однако ассортимент оказывался традиционен и, в общем-то, невелик. Ахмет же ага был неоспоримо своеобразен. Он мог найти старое зеркало, часы с кукушкой, портрет молодого еще вождя пролета- риата с непривычными желтыми кудряшками на голове. И самое главное – умудрялся все это в один день куда-то выгодно снести, не оскорбляя себя сбором пустых бутылок в райо- не железнодорожного вокзала или унылым стоянием возле одноцветных дверей местных питейных закусочных. Удачный бартер пятой лавочкой неизменно отмечался, за что Ахмета-агу уважали осо- бенно. Теперь вот он привел собаку. Или она его привела – этот вопрос на пятой лавочке обсуждается до сих пор. Собака была черненькой, среднего дворняжьего роста, с висячими ушами и лохматым хвостом, который казался для существа такого сложения несколько великоватым. — Как ее зовут-то? — спросил Глухой Петр, методично дожевывая банан. Надобно заметить, что банан был почти нетронутым порчью, но собака от него отвернулась. Глухому Петру можно было не отвечать – он давно уже ничего не слышал и даже по губам читал слабо, но разговор был общим, для всей пятой лавочки, и потому Ахмет-ага от общения не уклонился. — Зовут ее Собака, — произнес он, немного помолчав и погладив маленькой, странно розоватой ладошкой реденькую бороденку, — я думаю, что так ее будет звать правильно и неоскорбительно. Потому что пришла она из жизни. И опять потрогал свою растительность. Бороденка Ахмета-аги достойна отдельного отступления. Она вполне объяснимо не была на пятой лавочке единственной – таковы здешние условия бытия. Скажем, у Глухого Петра имелась тоже своя борода и не борода даже — бородища, седая полностью и густая. Но каждому с первого взгляда было понятно, что растительность эта возникла на лице Глухого Петра, скорее, от неухоженности, нежели от желания представляться получше. Глухой Петр вообще ничему не мешал произрастать в этом мире, и в этом проглядывалось что-то библейское. Наличествовала щетина и у Кролика. Правда, там уже и вовсе говорить было не о чем. Кролик иногда по нескольку дней вынужденно не брился по утрам, объясняя свое неряшество жестокой похмельной трясучкой рук – легче было порезаться, чем привести себя в порядок. Бороденка же Ахмета-аги была ухоженной и какой-то веселой. — Корейцам твою собаку надо продать, — предложил Степаныч, — и ей с голоду не помирать, и нам с похмела не терзаться. Его никто не поддержал. Степаныча недолюбливали. Случалось, теплыми летними ночами засыпали в сквере на лавочках (и на пятой, конечно, тоже), неосторожные пьяные люди, и Степаныч их обирать нисколько не гнушался. Иногда его за это бивали. — Так чего сидим-то? – наконец засуетился Кролик, — насчет корейцев, конечно, хрен им, мы не бомжи какие-нибудь, а бродяги все-таки. А насчет похмелья это я только за. На чекушку, кстати, например, уже заработал. И Кролик слегка подтолкнул ногой объемно-грязную свою сумку, из которой тут же раздался характерный звон. Бутылками (пустыми, разумеется) на пятой лавочке промышляли все и, кстати, этим гордились. Мол, не бомжи мы какие-нибудь, чтобы попрошайничать и воровать, а просто бродяги. Так всех однажды назвал Кролик, и это слово понравилось даже Глухому Петру, хотя он вряд ли что-нибудь расслышал. Иногда, если понимаешь собеседника, слышать его вовсе необязательно. Процесс поправки здоровья организовался быстро. Бутылки сдали в заботливо расположенный прямо у сквера стеклоприемный пункт, обосновавшийся в подвальчике ближайшей пятиэтажки. Тару обменяли на разбавленный спирт все в том же пункте у приемщицы Ангелины. Ангелина пила растворимый кофе из пластикового стаканчика (похоже, что все время из одного и того же), курила тонкие и длинные дамские сигареты и никому не давала спитрту в долг. Еще она утверждала, что спирт казахстанский и питьевой. Но никто не верил ни тому, ни другому. Однако же пили. Употребили и на этот раз. Собака с большим животным вниманием наблюдала за про- исходящим и даже не пыталась умыкнуть что-нибудь из немудреной закуски, только радостно виляла лохматым хвостом. Причем, когда делала она это сидя, виляющий хвост, словно подметая, расшвыривал по асфальту скучную осеннюю листву. Потом закурили и завели речь о предстоящей зиме. Не то чтобы ее остерегались (привыкли, видели всякое), но каждый уже прикидывал, куда притулиться в морозы. Степаныч собирался вернуться в интернат для престарелых и не совсем умственно здоровых людей, откуда он по весне уходил ежегодно вместе с вешними ручьями из талого снега. Кролик с Ахметом-агой отправлялись на домашние ночевки к родственникам. Только Глухой Петр зимовал непонятно где, однако не жаловался. В гости друг к другу не ходили – не принято. — Мужики, закурить не будет? Это нездешний нарисовался, казах по виду, с вокзала, наверное. Тут и Казахстан был неподалеку, граница в двух часах езды, а железнодорожный вокзал – первая российская пристань для иноземных (теперь уже) приезжих. Для них же и сквер оказывался первым российским сквером, где можно было шкабнуть сигарету. Закурив (Степаныч неожиданно расщедрился), приезжий попытался затянуть разговор: — Вы тут бабу не видели? — Баб много, — сказал Кролик. — Ну, такую… С карими волосами… — Чурка ты нерусская, — поправил казаха Ахмет-ага, — это глаза карими бывают, а волосы – коричневые. Казах обиделся и ушел. Собака посмотрела ему вслед грустно. — Из жизни, говоришь, она пришла? – снова завязал разговор оттаявший после спир- та Кролик, — а где она, эта жизнь? То есть я это к чему? Если она пришла к нам из жизни, то значит мы не в жизни тут что ли? — Эк, тебя, — мечтательно заметил Степаныч, — мне бы так с первого раза, — а то пока поллитра не внедришь, не отпускает. — Зимой холодно, — поддержал его Глухой Петр. Поправку здоровья закончили неторопливо. Затем каждый отправился, как тут говорили – на работу. Состояла она опять же в сборе стеклотары, металла, хозяйского и безхозного картона и оставленных на столиках возле уличных кафешек съедобных остатков ассортимента. Ахмет же ага захаживал в столовые заведения внутрь. По— настоящему его звали Ахмет Абдуллович Кулуев, но об этом на пятой лавочке никто не помнил. Звали Ахметом-агой и все. Кстати, приставку «ага» к его имени приспособил, говорят, Кролик и с какой радости – неизвестно, но приросло это «ага» теперь уже, наверное, навсегда.. Но это там, в сквере, приросло. А в некоторых кафе Ахмета Кулуева помнили. Особенно те, кто постарше, кто до пенсии уже дотелепался, а в приработке нуждался еще. Вот, например, в заведение с редким названием «Привокзальное» Ахмет-ага забредал частенько. Он и в это утро туда именно направился, отчасти из-за личных потребностей, отчасти из-за того, что и собаку надо было чем-то угостить. Раз она не отставала. Собака шла за Ахметом-агой терпеливо, не отвлекаясь на деревья, столбы и кошек. Словно так они вместе прохаживались каждое утро всю ее жизнь. Дошагали до «Привокзального». Ахмет-ага остановился у входной двери (открыва- лась она так натужно, что с похмелья, бывало, в заведение попасть невозможно) и посмотрел на собаку вопросительно. Та тоже взглянула на человека и спокойно села неподалеку. Довольно часто животные бывают намного понятливее людей. В кафешке за простыми (без скатертей, разумеется) столами сидели такие же простые люди и ели беляши и пельмени. Кое-кто был с утра уже в алкогольно— радостном состоянии. За прилавком около небольшой витрины стояла Верочка – молодая, но располневшая уже девушка с принужденной улыбкой солистки народного хора на отчетном концер- те. Ахмету-аге она слегка кивнула и стала смотреть в другую сторону. Кулуев же, однако, прошаркал все-таки к прилавку, дождался пока очередной беляш с пластиковым стаканчиком кофе отойдет в руки покупателю и вежливо поинтересовался: — А Полина Игнатьевна… она трудится сегодня? — Полька! – крикнула Верочка в сторону закутка-кухни, — тут к тебе! Этот… — А-а, — раздалось в ответ скрипуче, — пусть за ящики пройдет! Сейчас вот со сто- лов вытру… Ахмет-ага послушно и привычно прошел в подсобное помещение. Из кухни между тем показалась сухонькая старушка, быстренько вытерла свободные столики и убрала лишнее с тех, где еще трапезничали. Некоторые с ней здоровались. Ахмет-ага все это время терпеливо сидел в подсобке на перевернутом ящике из-под стеклотары и смотрел на мутную лампочку у потолка. — Безрадостно тут у вас, — сказал он вошедшей Полине Игнатьевне. — Не то слово, — согласилась та почему-то весело, — вот у нас в «Сакмаре» по-другому было. — Было, — вздохнул Кулуев. — Я это… — засуетилась старушка, – я сейчас… беляшиков… Чайку поднесть? Сегодня Верочка, Ахмет Абдуллович, сами знаете, она много не даст. И не нальет. — Да я сам нальюсь, — улыбнулся Кулуев, — помнишь, Гришка – официант всегда так говорил. Налью, говорил, клиенту, и сам нальюсь потихоньку. И к концу смены – уже пья- ный. И сытый также. — Гришка много не брал, — покачала головой Полина Игнатьевна и тоже улыбнулась. У нее не было нескольких верхних зубов и это старило ее сильно. Когда-то в давнее, еще советское, время работали они вместе в ресторане «Сакмара». Ресторанов в городе располагалось немного, а таких, как «Сакмара», и вовсе по пальцам одной руки пересчитать было можно. На главной улице ресторан стоял, в этом же здании – гостиница, куда простых командированных инженеров хоть год умоляй – не поселят. Да и заведение не для рвани было. Скатерти белые, вилки-ложки уж явно не пластмас- совые. А уж чтобы беляшами воняло – так такое даже во сне не приснилось бы. Кухня на весь город гремела, из обкома партии заказы делали. Ахмет-ага (тогда для всех еще Ахмет Абдуллович) официантами командовал, Поли- на – на раздаче, жили сытно, весело, не постоянно праведно, конечно. Думали – всегда так будет. Слово «всегда» мы употребляем намного чаще, чем оно встречается в действитель- ной жизни. — Ты вот что, Полина Игнатьевна, — помолчав, сказал Ахмет-ага, — ты мне беляшей поменьше дай, не зли Верочку. А вот косточек каких куриных… У вас же вон окорочка жа- реные поедают… Старушка погладила Кулуева по плечу сухой желтой рукой с фиолетовыми нитями вен: — Куда нам теперь кости-то с тобой глодать, нечем уже, зубы-то источились. Хочешь, котлетку принесу? — Не нужно, — поправил ее Ахмет-ага, — за так Верочка не даст, а денег у тебя и без этого немного. Вот с похмелья буду умирать – другое дело. А косточки не мне, собаке… Полина Игнатьевна насчет собаки ничуть не удивилась, даже не спросила, откуда она пришла. Наверное, знала. На улицу дверь открылась неожиданно легко, Ахмет-ага чуть салфетку с куриными останками не выронил. Вот так всегда – захочешь доброе дело сделать, судьба сразу в сторону увести норовит. Или вообще толкает в спину. Все было, как и пятнадцать минут назад — около вокзала разноцветно стояли развоз- ные легковушки, бродили мелкими просящими группами цыгане, разные пешеходные люди спешили по своим делам. Только собака не сидела у двери кафе, и ее вообще нигде не было видно. Наверное, она подумала, что Ахмет-ага ушел в «Привокзальное» навсегда. Все вокруг шумело, шелестело колесами по асфальту и пахло беляшами, жареными на позавчера еще впервые нагретом масле. — Будто ничего и не было, — сказал сам себе Ахмет-ага, — надо же… Ни собаки, ни жизни… И тихо пошел в сквер. Если кто-нибудь вернется на пятую лавочку пораньше, куриные косточки на общую закуску вполне сойдут.
2.Мандарины Глухого Петра
Лавочек в сквере было достаточно, но выбрали именно эту. Пятую по счету с правого входа. Наверное, оттого, что здесь рядом рос кустарник погуще (Копейка Копейкой, а есть еще и другие менты, от которых не грех и укрыться в нужную минуту). А может быть, сюда, ближе к середине сквера, случайные люди добредали реже, что делало посиделки относительно безопасными и спокойными. Так или иначе, лавочка была традиционным местом встречи здешних бродяг, а порой и местом ночевки в спокойные ночи. — Здесь готов ей стол и дом, — слегка подправив баснописца, заметил однажды по этому поводу Кролик. — Кому – ей? – не понял Степаныч. — Деревня, — хохотнул Кролик, — Гоголя знать надо. Компания подобралась достаточно крепкая и небольшая, пришлых не жаловали. Особенно после того, как бомж Никишка обокрал Глухого Петра. Никишка был из тех, кто никогда не утруждал себя работой даже по здешним поняти- ям. Кролик по этому поводу ругался: — Что ты за свободный человек, если не знаешь, почем бутылку «Балтики» принимают? Никишка улыбался нагло и широко: — А зачем? Где он жил, никому ведомо не было, но одевался временами неплохо – значит, кто-то «подогревал». Возможно, какая-нибудь вынужденно одинокая женщина. Промышлял этот альфонс еще и попрошайничеством. Завидев в сквере неосторожно одиноко сидящего на какой-нибудь лавочке человека (возраст и пол тут значения не имели, главное, чтобы в глаз не дали), Никишка целеустремленно подбирался к жертве, садился рядом и просил денег. Иногда – на хлеб, иногда – вовсе без объяснения причин, а порой, видя мужика попроще, сочинял слезливую историю о том, как его избили в полицейском участке и отобрали «все-все наличные». Так что билет на электричку до родного села купить не на что. По внешнему виду вымогателя было заметно, что больше тридцати рублей этих самых наличных у него в карманах давно уже не водилось. Но давали. Порой даже стольник. Если же человек читал газету или книгу, Никишка мог произнести две-три фразы на литературную тему, после чего опять же с цыганской почти настойчивостью просил на неотложные нужды. Случалось, ему давали просто ради того, чтобы отвязался. На это он тоже рассчиты- вал. Обитатели пятой лавочки так не клянчили. Исключение составлял лишь Степаныч, который в дни полного безденежья просил подаяния у ворот церкви. Однажды на Пасху он даже умудрился получить материальную помощь у местного батюшки. — Ехал бы в деревню, коров пас, — добродушно и мудро посоветовал священник. — Так ведь это, — вздохнул Степаныч, — кризис, все стада перерезали давно. Батюшка одарил страдальца сарделькой из трапезной: — Поешь уж … с последней коровешки, видать, сготовили. Но вернемся к Никишке. Издалека его даже можно было принять за порядочного человека. Особенно в про- хладное время года, когда ходил он в длиннополом демисезонном пальто черного цвета с поднятым воротником. Именно поднятый этот воротник делал фигуру и одежду Ни- кишки почти демонически стильной. Но только при беглом и далеком взгляде. Вблизи же оказывалось, что черное пальто в нескольких местах прожжено сигаретами, а лицо его обладателя щедро украшено синяками или неблаговидно запекшимися ссадинами. Большое видится на расстоянье – это не про Никишку. И вот однажды он совершил гнилой поступок. Такие люди просто не могут их не совершать. Зимним, но теплым относительно днем Глухой Петр сидел на пятой лавочке в одиночестве и ждал кого-нибудь из знакомых, чтобы поделиться радостью. частье пришло не то чтобы неожиданно – каждый день что-нибудь, да приносил, жизнь на подарки богата. Просто именно такого с Глухим Петром не было уже давно. Может быть, с самого детства, которого он не помнил. Дело обстояло так. Неподалеку от сквера располагался рынок «Трудовые резервы». Собственно, раньше в этих местах рынка и в помине не было, находился там стадион с соответствующим названием, где спортивные люди гоняли футбольный мяч и играли почему-то в городки. Те времена Глухой Петр тоже помнил смутно, но на футбол ходил – это не забывается. На второй тайм можно было проникнуть уже без билета, этим многие и пользовались. А Глухой Петр еще и бутылки пустые собирал – их на трибунах после матча много оставалось – на всех хватало. Тогда вообще хватало того, что было. Из торговых заведений рядом со стадионом наличествовало только одно, но весьма значительное. Это был деревянный ларек с нечестной вывеской «Пиво – воды». Нечестной, потому что вод там отродясь не было, разве только в разливном «Жигулевском» по вине продавщицы Маринки. Да и пиво завозилось не всегда, но если уж праздник случался… Впрочем, о пиве как-нибудь в другой раз. (Осмелюсь только заметить о ТОМ пиве, сейчас такого нет и в самых навороченных ресторанах.) Как, собственно, нет уже ни «Пив-вод», ни стадиона. Сначала вещевой рынок располагался на трибунах только по выходным, принося стадионному начальству арендную при- быль, а окрестным жителям – некоторую радость бытия. Продавцы из ближних республик (Азия в двух шагах) многого за товар не просили, да еще и уступали охотно. Впрочем, их трусы-носки — блузки и того не стоили, рвались чуть ли не после первой стирки. Ну, так ведь можно и не стираться с месяц-другой, зато по первому взгляду вещь – из элитных бутиков. Впрочем, кто знает, не из трибунно-торговых ли рядов «Трудовых резервов» эти бутики пополняют свой ассортимент? Короче говоря, через несколько лет стадион исчез вовсе, словно его и не было на белом свете, на месте трибун встали павильоны и торговые палатки. «Пиво-воды» заменили чебуречные и лагманные, только название рынка осталось прежним. Наверное, его нынешним хозяевам словосочетание «Трудовые резервы» напоминало что-то мужественное и гордое. Так или иначе, со временем рынок превратился не просто в вещевую «толкучку», а уже в некоторый торговый комплекс, где продавали всё, овощи-фрукты – уже тоже. Туда-то и захаживал порой Глухой Петр в поисках стеклотары и подгоревших чебуреков. И вот в тот день ему неожиданно повезло. Какой-то совершенно незнакомый узбек (всех здешних торговцев Глухой Петр убежденно считал узбеками), белозубо улыбаясь, сунул ему в руки большой тяжелый черный пакет. Как позже оказалось – с мандаринами. При этом узбек еще что-то торопливо проговорил. — Спасибо, — сказал Глухой Петр, — но у меня нет денег. Хоть за сколько отдавай. Узбек (по губам было видно) затараторил еще настойчивее. Глухой Петр, наконец, понял, что мандарины отдают за так. — А не отравишь? – насторожился он. — Я слышал, у вас там свиной грипп ходит. Хотя… Тебе ж свинину нельзя… Узбек радостно закивал головой. — Курбан-байрам! — произнес зачем-то Глухой Петр и, прижав одной рукой к груди пакет с мандаринами, другую сжал в кулак и высоко поднял над головой. Узбек начал оглядываться. Глухой Петр благоразумно затерялся в потоке покупателей. Никишка вычислил радостного человека наметанным глазом. Глухой Петр, завидев его на аллее, закивал головой – присаживайся, мол, не побрез- гуй. И несколько мандаринов из пакета достал. Дескать, угощайся. Попрошайка и объемность пакета оценил. Потому что подсел к Глухому Петру как раз с той стороны, где этот пакет на лавочке величественно стоял. Дальше было уж совсем просто. То ли Глухой Петр отвлекся на что-то, то ли задре- мал немного (употребил ведь с утра), но только успел-таки Никишка хватануть пакет и дать деру. Другой человек сразу бы пакетный хруст услышал, сцапал бы татя за руку, но Петр-то был глухой… Короче говоря, когда он спохватился, черное пальто на удирающем Никишке болта- лось уже в конце сквера. С черным пакетом, конечно. Когда к пятой лавочке подошел Кролик, Глухой Петр беззвучно сидел на привычном своем месте, и в глазах его блестели настоящие слезы. Тут надобно заметить, что обитатели пятой лавочки сентиментальностью уже давно не отличались и обиду в самом худшем случае выражали изысканным нелитературным ве- ликим и могучим. Глухой Петр, тот вообще чувства свои выказывал крайне редко. Даже смеялся, похоже, раз в месяц. А тут… — Детство он, наверное, вспомнил, Новый год, — предположил подошедший следом Ахмет-ага, — с каждым бывает. Тут и жидкость никакая не поможет. Жидкость, правда, все-таки помогла. Никишку потом жестоко побили. Чуть ли не всем сквером. Копейка тогда ругался сильно: — Устроили тут скотобойню. Прохожие звонят. Отвести в сторону нельзя было? Никишка отлежался, через пару недель пришел слезно просить прощения и даже при- нес Глухому Петру развесных конфет. Его простили – все тут не без греха, да и где ему, кроме сквера, кормиться? А мандарины он, оказывается, променял на самогон (или спирт?) в стеклотарном под- вале у Ангелины. Через пару месяцев он же ее и сдал. Стоял как-то ранним утром непохмеленный и безденежный Никишка у заветного подвала. Жизненные его силы угасали с каждой минутой. Ангелина в долг наливать ка- тегорически отказывалась. Подходящие страдальцы и себе-то на чекушку еле набирали. Да и не любил Никишку никто – он хоть кого-нибудь раз в жизни похмелил? И тут подъехал полицейский УАЗик. Бегемотисто пыхтя, из него медленно вылез старшина Копейка с неизменной дубинкой на боку. Настроение у Копейки было препар- шивое – теща опять устроила внутриквартирный скандал на тему отсутствия средств для комфортного проживания. Причем, устроила за завтраком, когда старшина уже вознаме- рился подцепить вилкой со сковородки добавочную котлетку. Знатная была котлетка, в сухарях обваленная. С укропчиком и петрушечкой. Теща «петрушечку» и устроила: — Вот ведь как… Продуктов у нас все больше на питание уходит… на котлетки вот… А зарплата-то в полиции не растет. Или я ошибаюсь? Котлетку он, естественно, так и не поддцепил. И вот теперь — встреча подвернулась, у подвальчика. — Слышь, — сказал он Никишке, — документы есть? Знал ведь, что нет. Заложил паспорт давно Никишка. И молчал теперь, предвкушая недоброе. — Значит, нет, — продолжил глумиться Копейка, — так ты, может, американский шпион? — Угу, — хлюпнул носом Никишка, — я американского языка совсем не знаю… Не бери меня в обезьянник, Назаров, я там с бодуна коньки отброшу, пахнуть плохо будет. Копейка сипло расхохотался: — А сейчас ты, думаешь, «Шипром» благоухаешь? Болеешь, значит? А что ж Ангелинка-то не нальет? — На что? – забыл про конспирацию (хотя бы даже показную) попрошайка, — ни рублика нет. Стою вот у воды, а не напиться никак. — А хочешь? Похмельный человек хватается за соломинку. Даже, если она внушительных размеров и в полицейской форме. Никишка униженно кивнул. Копейка огляделся, полез в карман и достал сто рублей. Никишка был готов грохнуться в обморок: — С-с-спасибо. — За спасибо в нашем сортире полы мыть будешь, — окоротил его старшина, — а с то- бой мы поступим так. На полтинник купишь у Ангелины пузырь шмурдила вашего себе, а на другой – мне. — Вам? – попрошайка терял дар речи. — Королю шведскому! Не мне лично – для протокола.Акт составим, так, мол, и так, торгует гражданка Бояркина спиртосодержащей жидкостью. — Бояркина? – удивился Никишка, — а это кто? И, внезапно все осознав, начал обреченно спускаться в подвал по серым бетонным сту- пенькам. Вернулся он, правда, уже заметно посвежевшим. — Хлебнул уже, Иуда? – хмыкнул Копейка, — надеюсь, не из моей бутылки? Пошли в машину, подпишешь кое-что. И вещдок не разбей, смотри. Потом старшина, кряхтя, спустился к Ангелине: — Торгуем? Что ж с тобою делать-то? Штраф ты в прошлом месяце уже платила… Гражданка Бояркина попыталась оправдаться: — Так ведь и участковому еще… Петру Петровичу… Копейка отмахнулся: — Это ты с ним и разбирайся. А у меня вот. Протокол. Никитенко Владимир Иванович, такого-то года рождения, признал, что приобрел у вас… — Вот гад, — сказала Ангелина. — Приобрел, — невозмутимо продолжал старшина, — воняет-то как у тебя… жидкость… вот эту… Короче, условное тебе теперь точно светит… — За что? — А я сейчас тут досмотр сделаю и найду. И что, и за что. Имею полное право. Ангелина расстегнула сумочку, достала купюры: — Две «штуки» хватит? — Пять, — сказал Копейка, — я не один. Наверное, он имел в виду тещу. Никишка с тех пор ни в сквере, ни в подвале не появлялся. Степаныч разумно предположил, что его разыскал ангелинин муж. — Мандарины тырить не надо было, — хмыкнул Кролик, — вот Бог его и наказал. — Точно, – согласился Глухой Петр, — железо дороже всех в скупке за мостом принимают, у мебельной фабрики. Далеко тащить только…
3. Интим не предлагать
Той же осенью, когда Ахмет-ага нашел и потерял собаку, Степаныч умудрился сломать руку. Врач травмпункта, посмотрев на рентгеновский снимок степанычева запястья, поморщился и дежурно спросил: — И где ж ты так? — Производственная травма. Бутылки нес сдавать, вот и навернулся. На лавочке к произошедшей беде отнеслись с понятием. Глухой Петр угостил закуской. Кролик налил. Ахмет-ага вспомнил из прошлой жизни, что при переломах мумие помогает: — В горных трещинах его добывают. А что это такое – никто не знает. Одни говорят – сок камней. Другие считают, что это экскременты мышей горных каких-то. — Дерьмо пить не буду, — запротестовал Степаныч, — оно с гипсом на руке даже сподручнее. У церкви подадут больше. — Не думаю, — задумчиво произнес Кролик, — вот если бы у тебя ноги не было… Осень вообще выдалась неудачной. Обычно к концу октября в сквере объявлялся Килограмм — Константин Григорьевич Романенко, бывший руководитель какого-то строительного треста. Росту Килограмм был невысокого, но приземистым его назвать было никак нельзя – виделось в его фигуре не- что статное, пропорционально природою выверенное. Начальник, одним словом. Правда, теперь уже бывший. Тяготясь своим бывшим высоким положением, Килограмм искал отдохновения душе. Летом искомое находилось за городом – на даче. Дача для Романенко была своего рода ма- шиной времени – там он возвращался в семидесятые еще годы прошлого, увы, века. До- мик на участке (с верандой!) уже поставили, справили, как могли (а мог уже тогда Кон- стантин Григорьевич, естественно, многое), яблони вовсю плодоносили; у соседей справа, Давыдовых, только-только посадили сына за квартирные кражи. Давыдов-старший хмельно лупил себя ладонью по выпуклому желтому лбу и сокру- шался: — Всё в доме есть, все ёсть, а он! Супруга Давыдова, Нина Исааковна, по-житейски его успокаивала: — Так должно же-таки быть, чтобы чего-нибудь не стало! Хотя бы на время. -И-и-эх! Лучше бы этим чем-нибудь оказалась ты! И желательно навсегда. Как тогда было хорошо! Романенко любил после трудового дачного дня сидеть вечером на веранде, пить чай из смородиновых листьев и смотреть на кусты, деревья, грядки. — Жизнь, — говорил, — именно здесь и зарождается! Смотреть на зарождение было приятно. Потом, зародившись, эта жизнь начала быстро куда-то уходить. Романенко с увядающими почестями проводили на пенсию, трест скоропостижно превратился в акционерное чье-то общество, на день строителя Константина Григорьевича уже не приглашали посидеть в президиуме и даже не присылали по почте соответству- ющие открытки. А дача оставалась. Правда, только в неснежное время года – к концу октября с участка нужно было съезжать из-за наступающих холодов и закрытия дачных автобусных маршрутов. Супруга Константина Григорьевича возвращалась (надо сказать, с нескрываемой радостью) к бес- конечным своим телесериалам в городской квартире, а глава семьи Романенко – к тоске забытого нынешней жизнью человека. И тогда он приходил в сквер. Событие это ждали – так верующие люди ожидают церковные праздники. Ахмет-ага даже тотализатор устраивал: кто угадает день килограммова появления, тому лавочка проставляется. Хотя особо суетиться по этому поводу и не надо было – Килограмм сам приносил вод- ку, закуску, резал толстыми кусками колбасу, доставал мясистые розовые помидоры и про- чую огородную снедь: — Эх, мужики, вас бы ко мне на участок! Вы ж, небось, не знаете даже, как рассаду сажать. Знали, конечно (на плантациях у корейцев довелось горбатиться), но молчали из уважения к чужому полезному увлечению. Тем более что гостеприимство и радушие прояв- лялось в Романенко всего один день – день его возвращения в город. Потом он в сквере появлялся редко и ненадолго – в минуты особой тоски и душевного неспокойствия. Этой же осенью Килограмм не появился вовсе, так что никто никому не проставился. — Помер, может? – осторожно предположил Степаныч, потирая загипсованную руку. — Не-а, — возразил Кролик, — просто сериалы смотреть научился. Тоже затягивает. Особенно таких. Он был злой этой осенью – опять на обман нарвался. Как-то встретилось ему на заборе около сквера объявление (Кролик их читал при лю- бой возможности – обрывки чужой жизни заменяли ему теленовости): «СРОЧНАЯ И БЕСПЛАТНАЯ ПОМОЩЬ! ЛЕЧЕНИЕ НАРКОТИЧЕСКОЙ И АЛКАГОЛЬНОЙ ЗАВИСИМОСТИ! ВОССТАНОВЛЕНИЕ ДОКУМЕНТОВ! ТРУДОУСТРОЙСТВО, ЖИЛЬЕ!» Компьютерный шрифт объявления Кролику понравился – он только что удачно сдал бутылки и похмелился. Но впереди маячил жестокий призрак холодной зимы, сотоварищи куда-то запропастились, и подошва правого ботинка оторвалась окончательно. Он закурил и задумался. В жизни любого человека бывают минуты, когда хочется изменить судьбу. Так, чтобы все плохое забыть напрочь. Чтобы не болела к вечеру спина, и снова выросли выпавшие за годы старения организма зубы. Чтобы жена вернулась. И так далее. В объявлении еще был указан контактный телефон. Вообще-то, это было уже глупостью – человек с указанной зависимостью, да еще и без работы и жилья, а тем более без документов, вряд ли имеет хотя бы самый захудалый сотовый. Но у Ангелины сотовый телефон имелся. Кролик спустился в стеклоприемный подвал и объяснил ситуацию. Ангелина неожиданно не отказала: — Жалко мне вас. Попробуй, что ли. Кролик попробовал. В трубке объяснили, куда подойти. Кролик пару раз переспросил адрес, удостоверился, что знает место и, внезапно, оробев, зачем-то произнес: — Только это… Интим не предлагать… Кролика поселили в бараке на окраине города. Давали сигареты, кормили макаронами. На улицу не выпускали, но в коридоре был один на всех телевизор. Днем (а, случалось, и по ночам) загоняли в безоконные «Газельки» и отвозили на работу – помогали кому-то с переездом, грузили фуры на рынках. При этом была охрана, как у корейцев. По вечерам поили кефиром: — Это вам заместо водки и ширева. Месяца через три отучитесь, гарантия. А там и документы новые получите. Бедолаг, подобных Кролику, в бараке набралось десятка два. Кому-то и такая жизнь накануне зимы была за счастье, но кто-то, смекнув, убегал, хотя ловили. Кролик вернулся в сквер через подъездный чердак во время вселения очередного новосела. По дороге на очередном заборе встретил объявление — тем же красивым шрифтом: «ВСЕГДА ТРЕЗВЫЕ ГРУЗЧИКИ! В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ СУТОК!» И — тот же телефон. Степаныч, послушав историю Кролика, хмуро заметил: — Круговорот в природе – физика жизни. — Нет, — вздохнул Ахмет-ага, — тут, скорее, — про сыр в мышеловке… — Точно, — согласился Глухой Петр, — мне недавно одна женщина шерстяные носки подарила. И варежки. Хороших людей много…
Оренбург