…Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам.
Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы»
Когда Дашке было три, волны — это всё, что она помнит. Голубые, блестящие, как обрывки фольги, волны. И сладкий воздух, как шоколад из той фольги. И таяние в тёплом и свежескошенном порыве ветра, что хватает за мокрые волосы. Она сама была той плиткой шоколада, и волны заворачивали её, шелестя. И в глазах отражались яркие солнечные блики. И даже не солёно, а сладко было во рту.
И нестерпимо хотелось пить. И ещё много чего окутывали вместе с ней волны. Не только морские, но и волны воздушные, волны чаячьих крыльев, волны людей на пляже, волны мама-папиных улыбок, волны радости и тощего детского смеха, волны всеобъемлющего Бога, который жилистой своей рукой сжимает лунный серп: им он косит на небе ветер и сбрасывает его на землю.
А ещё по берегу, смешиваясь с запахом моря, скользил волнами аромат кукурузы. Упитанные жёлтые початки сновали там и тут в маленьких детских ручках. И жаркий вился между пальчиков пар.
Кукуруза хрустела, брызгала, скрипела. А загорелый в красных шортах всё дальше уносил ароматные початки. Оставалось лишь вдыхать их солнечный запах, который неотступно следовал за красными шортами, щекотал Дашкин нос и заставлял рот наполняться слюной.
В грязной лужице, шевелились её маленькие, ещё незагорелые белые ножки, и прятались от солнца божьи коровки. Дашка была уверена, что спасает их, приглашая окунуться в маленький бассейн, скрытый в тени её воздушной шляпки. Из-за этой широкополой, даже крылатой шляпки она была похожа на большой цветок с белой маковкой.
Да, она это тоже помнит. Спустя три года, когда, сидя у окна, смотрит на грязный, в подтёках снег, слушает постукивание костяшек-ветвей. На ветру. Только этот ветер теперь другой, его скосил не Бог, потому что он отдыхает, оставив серп на чёрном небе. Отдыхает и слушает голоса детей. А Дашка, прижавшись щекой к холодному стеклу, слушает, как просится в дом чужой, холодный ветер. Который хочет увести её от мамы с папой, от яркого света, выползающего из-под двери, от потрескивания масла в сковороде на кухне, от заговорщицкого шёпота, который Дашка слышит, но не понимает, что он таит в себе. Она боится этого шёпота и вспоминает волны, чтобы не было страшно. И слушает ветер, потому что смелым негоже прятаться. Она хоть и боится, а всё же не решается отвлечь Бога, полагая, что есть дети, которых ему услышать важнее.
— Ты чего не спишь? — мягко звучит голос за спиной.
Дашка оборачивается. В комнату, обойдя тёмную мамину фигуру, заглядывает уголок света. Пожимает плечами.
— Ложись, завтра вставать рано, — шепчет сквозняком мама.
От шёпота в комнате становится прохладно, словно ветер проник в оконную щель, и пытается жёсткими пальцами ухватить Дашку. На улице, разлепив глаз ото сна, вспыхивает фонарь. Комната наливается синевой. И шёпот растворяется в этой синеве. И мамины глаза кажутся какими-то утомлёнными. Как тогда на пляже: когда Дашка побежала к морю, и ветер подхватил шляпку, точно сорвал маковку у цветка, а жилистая рука сжала ладошку, лишь только пальчиков ног коснулись волны. Шляпка кружилась над сверкающей водой, а папа задумчиво смотрел вдаль на скользящий по Дашкиной голубой фольге бутон. Она-то знала и слышала, что вода на самом деле шелестит.
— Улетела, — пролепетала тогда она.
Голубые волны окутали нежный цветок и потащили в море. И море отливало синевой. И папа стоял и смотрел, выставив ладонь козырьком. Что он там высматривал? Что увидел среди торчащих голов-луковиц на бесконечном поле воды? Дашка не знала тогда, не знает и сейчас, когда мама стоит в дверном проёме, тонущая в уголке света.
— Ложусь, — отвечает Дашка, и в унисон хлопает дверь.
Другая, что отделяет её, Дашкин мир, от остального подъезда. Папа куда-то пошёл. Опять.
Проснулась она опустошённой… Правда, в её возрасте быть опустошённой так, как это бывает у взрослых, преувеличение. Однако пусть и не так всерьёз, но что-то саднящее во всех этих утренних сборах она почувствовала. И, казалось, уже не первый раз, и пора бы привыкнуть: ведь Дашка всё понимает, но мама опять нервно суетится, и нервозность эта передаётся всему, даже яичнице, небрежно вываленной на тарелку.
А папа, судя по измятой щетине на впалых щеках, пришёл поздно. Он сидел на кухне. И с тем же выражением, с которым три года назад наблюдал уносящуюся в море шляпку, всматривался в телевизор. А она всматривалась в сосредоточенное папино лицо, обрамлённое острыми скулами, и пыталась уловить происходящее в телевизоре.
— Пап, — позвала она.
Плечи его вздрогнули, и он повернулся к Дашке, обнажив перед ней уставшие, взволнованные глаза.
— Следишь? — спросил он.
— Немножко, — ответила Дашка и показала взглядом на телевизор, — скажи, а что такое золотой парашют?
— Это деньги, которые выплачивают при увольнении, — ответил папа, — только бывший городской Глава от них отказался, дав понять, что не нуждается в помощи.
— А отдай он тебе свой парашют, нам бы не надо было уезжать? — спросила она и посмотрела на папу.
Тот вдруг окаменел, и ей пришлось думать о загадочном «золотом парашюте» до самого поезда. Пока не улеглась на верхнюю полку. По стеклу задумчиво ползла влага, чуть размывая пейзаж за окном, проносились мимо величавые дамбы и урчащие пустыми трубами железнодорожные мосты, грязно-болотистые заборы лесов, зубочистками натыканные деревянные столбики электропередачи, безмятежные птицы в непрозрачном дождливом небе. И пока она смотрела в окно — тёплый, густой, как игрушечный медведь под боком, развалился на полке сон. «Уж этот сон, — думала Дашка, — точно принёс с собой Бог». Но как назло поезд остановился. Нехотя сон спрыгнул с Дашкиной полки и тихонько вышел из купе. Только жилистая рука, сжимающая старенького игрушечного медведя с оторванным ухом, мелькнула в проходе.
Дашка посмотрела в окно. Удивительно, только сомкнула глаза — уже вечер. Словно одуванчики, в воздухе повисли пушистые световые головки фонарей. Дашка спустилась с полки и, надев тапочки, вышла в коридор, скользнула мимо проводницы в тамбур и очутилась на улице.
Затем среди ног и туловищ она увидела Его. Несомненно, это именно Бог сжимал своей рукой потрёпанную игрушку. Теперь он, облачённый в сиреневую дымку фонарей, свет которых смешивался с ночью, стоял и улыбался Дашке. И тут Дашку осенило. Хотя бы один раз она может попросить Его сотворить чудо? И не успела она об этом подумать, как мягкая ладонь взяла её худенькую ручку, и они втроём: медведь, девочка и Бог — оказались возле светящейся магазинной витрины. Не спеша, горделиво устремив взгляд сквозь прилавки и людей, за стеклом прохаживался бывший городской Глава.
— Пойдём? — спросила Дашка.
— Нет, — ответил Бог, — это твоё чудо.
И отдал ей медведя, чтобы не было страшно. Дашка ещё раз взглянула на Бога, обняла игрушку и решительно вошла в магазин. Протопала мимо прилавков и остановилась там, где холодило открытой морозильной камерой; бывший городской Глава знакомился с изобилием молочной продукции.
— Простите, — прошептала Дашка.
Никакой реакции.
— Извините, — чуть громче пропищала она.
— А? — мужчина повернулся, переводя взгляд с пачки молока, зажатой в руке, на девочку и обратно.
— Я очень извиняюсь, что помешала вам. Но поезд скоро отправится, и мне хотелось бы попросить… Не могли бы вы взять обратно свой «золотой парашют»?
— Чего-чего? — он посмотрел на Дашку сверху вниз.
— Я подумала, если вам он не нужен, то вы могли бы отдать его мне… то есть нам. И тогда мы с мамой и папой сможем, наконец, вернуться домой.
— Хм, — только и ответил бывший городской Глава.
Он аккуратно поставил молоко на полку, достал кошелёк и, улыбнувшись, протянул Дашке денежку. Она посмотрела на руку, в которой небрежно была зажата бумажка, и почувствовала, как лицо наливается краской, а к горлу подступает неприятный, саднящий комок. Развернулась и, с медведем в охапку, метнулась к выходу. Выскочила на улицу под царапающий лицо и голые руки дождь. Побежала, с трудом переводя дыхание и подвывая: то ли от обиды, то ли от стыда. Остановилась под фонарём, в его свете иголками рябили острые капли. Оглянулась — никого. И даже выронила медведя. Он плюхнулся комком мокрой ваты на влажную землю и развалился на части. Дашка села перед ним на колени и попыталась собрать обратно, схватила тяжёлую от воды лапу — она приобрела такой же землистый цвет и просыпалась сквозь ладони. Так, смешиваясь с землёй, уходило Дашкино детство, которого давно уже у неё не было. Комок в горле взорвался, и из глаз дождливо пролились слёзы. Грязными ладошками она закрыла лицо…
И тут чья-то тёплая рука касается Дашкиной головы. Мягко проводит по коже. Волос у Дашки на голове нет совсем. Она открывает глаза, слезает с больничной койки и берёт за руку Бога. И вместе они идут по коридору, прямо в уборную, где Бог остаётся ждать Дашку за дверью. Её тошнит от перенесённой недавно химиотерапии. Потом она моет лицо и руки. Смотрит на себя в зеркало. Вот она — Дашка. По два раза в неделю сдаёт кровь, не разрешает спрашивать о своём самочувствии, а тут дала слабину. Пускай сразу чудо не получилось, но теперь она знает, что одному человеку сделать его сложно, а когда все вместе…
Завтра ей, говорят врачи, предстоит ещё одна операция. Скоро она сможет поехать домой, с мамой и папой.
И ещё она знает, что её лечение — это чудо, которое сотворили тысячи людей. Как будто они все вместе взялись за руки у кровати и очень-очень хотят, чтобы Дашка выздоровела. А у изголовья сидит Бог. Он даёт Дашке монетку, и она кладёт её в баночку. Теперь, на всякий случай, она тоже копит на путешествие домой.
Петрозаводск, Карелия, Россия