Иван Павлович умер вчера. Скоропостижно. Ничего удивительного — в его-то возрасте!
Но оставшийся сиротой померанский шпиц Штрудель о возрасте хозяина представление имел весьма отдалённое. Как и о смерти. Для него Иван Павлович был единственным, самым молодым, самым добрым и заботливым. И самым живым.
Каждое утро Штрудель получал миску свежесваренных куриных крылышек (общим количеством две штуки) и витаминину. Затем его пристёгивали к поводку и выводили на прогулку. Дворовых собак шпиц не жаловал. А вот с чистокровными общий язык находил. И хозяин терпеливо высиживал на скамейке в ближайшем сквере около часа, пока Штрудель общался с раскормленными до неприличия пекинесами, излишне нервными чишками и прочей собачьей аудиторией площадки для выгула. Затем, оценив очередную симпатию любвеобильного пса, хозяин провожал хозяйку избранницы до перекрёстка и, чинно раскланявшись, обещал Штруделю обязательно организовать повторную встречу.
На этом утренний променад заканчивался. Иван Павлович уходил по делам, а Штрудель укладывался отдыхать. Какие же сладкие снились ему в это благословенное время сны! Дай бог здоровья хозяину! Когда часы над холодильником били шесть, Иван Павлович звал собаку на кухню, где угощал каким-нибудь новомодным собачьим кормом. И снова выводил на улицу. На этот раз на другую площадку.
— Для разнообразия, — говаривал хозяин, ласково почёсывая шпица за ухом.
Пёс отвечал хвостом, про себя ворча: «Какое уж тут разнообразие…». И убегал принюхаться к всё тем же пекинесам, мопсам и болонкам. Больших собак он вежливо обходил стороной и отчаянно и тайно презирал. Ни за что, просто так… Бродят тут всякие!
Вечер протекал не менее приятно. Что-нибудь вкусненькое из бездонной, как казалось Штруделю, хозяйской копилки. Почёсывание и причёсывание около часа. Диалог у телевизора. Что может быть лучше!
Одно лишь в череде похожих друг на друга (а иных Штрудель и иметь не желал) дней чрезвычайно нервировало пса — Пельмешка.
На имена Иван Павлович имел предпочтение гастрономическое. Так сложилось… Пельмешкой звали пухлощёкую морскую свинку, жившую в картонном коробе под батареей. Отношения с ней у Штруделя не заладились с самого начала. Надо же: чемпион Европы и какая-то безвестная свинья! Пусть даже и морская! Самое обидное, что Пельмешка и сама на близкое знакомство не нарывалась. Отнюдь нет.
Сидела себе в своём жарко натопленном уголке и хрустела. Чем угодно и с раздражающим соседа постоянством. То ли капустным листом, то ли сухариком, то ли вообще — стыд-то какой! — куском картона, выгрызенным из собственной же коробки! Штрудель подбегал порой с намерением прекратить это издевательство. Заглядывал через край, тявкал недовольно. Чихал: помимо всего, ему ужасно не нравились издаваемые Пельмешкой запахи. Ворчал. Даже поскуливал, привлекая внимание хозяина. Ноль эмоций! Это у Пельмешки. А Иван Павлович понимал его с точностью до наоборот. Подходил ближе, приподнимал очки, неприятно скалился в сторону свинки:
— Ну, и как тут у нас дама поживает? Скучает, поди, в гордом одиночестве? А и зря! Вон кавалер какие кренделя в непосредственной близости выкручивает! Могла бы хоть улыбнуться в ответ…
От таких слов Штрудель терял дар не то что речи, но и вообще всякий, данный ему родителями, природой и создателем дар. С чего он взял?! Да как вообще можно о таком думать?! После ступора пёс уползал под диван, откуда с тоской и болью наблюдал за манипуляциями хозяина. А тот, как нарочно, принимался холить и лелеять безобразно расплывшуюся от бесконечного хруста Пельмешку. Почёсывать!!! Поглаживать!!! И говорить ей всякие там нежные слова! Брал к себе в кресло на добрую половину любимой телепередачи. Подсовывал угощения, переворачивал на спинку, гладил животик…
Самое обидное — Штрудель был сам виноват! Если бы не тявкал почём зря, если бы не привлекал внимания… Но проходил день, и всё начиналось снова. Обида и ревность перерастали почти что в ненависть, а безразличная ко всем внешним раздражителям Пельмешка плевать хотела на соседские чувства!
«Погоди вот, — не раз думал отчаявшийся пёс, — не станет хозяина, что делать будешь?» И абсурдная по сути своей мысль сладкой патокой проливалась на израненное сердце, врачевала не хуже хозяйской ласки, вызывала в воображении жуткие картины Пельмешковых страданий…
То ли мечты материализовались, то ли время пришло, но в тот прекрасный осенний день Иван Павлович с постели не поднялся. Штрудель почуял неладное. Принялся жалобно подвывать. Отчасти желая привлечь внимание хозяина, отчасти взывая к совести соседки Клавдии, ежедневно приходящей к Иван Павловичу прибираться. Та не подвела — появилась даже раньше обычного.
С порога позвала:
— Эй, Штрудель? Ты чего безобразничаешь?
Направилась в кухню, вмиг оценила обстановку — время завтрака уже прошло, а ничего так и не тронуто. На цыпочках подкралась к спальне:
— Иван Павлович, Вы где?
Прислушалась. Приложила руку к сердцу. Толкнула дверь. И не заглядывая, принялась поскуливать. Почти, как Штрудель!
— Иван Павлович… да как же это? Ведь говорила Вам: пора к участковой наведаться… С давлением шутки плохи…
Не выдержала, заглянула в комнату. Хлюпнула носом. Потопала к телефону:
— Алё? «Скорая», похоже, плохи наши дела… совсем плохи… Адрес? Записывайте…
А потом в доме всё очень изменилось. Квартира наполнилась чужими людьми, те пахли на удивление противно: Штрудель даже чихать устал, сидя под диваном. Не выдержал, пописал тут же, в самый уголок. А что делать-то? С тоской проследил за уносимым на носилках хозяйским телом. Прокрался в спальню. Повёл носом — ни дать, ни взять — беда приключилась.
Забежал на кухню — так и есть! В миске сиротливо съёжился кусок вчерашнего сыра. Б-р-р! Мерзость какая! Прокрался в гостиную под диван. Немного повздыхал, повёл носом в сторону утреннего преступления. Никогда не позволял себе подобного! Разве что в раннем детстве!
Прилёг, не спуская глаз с единственной знакомой в комнате особы. Племянница Таиса. Да уж… Ничего себе родственница. Являлась пару раз в год. Явно что-то выпрашивая у Иван Павловича. Тот, мягкий добрый человек, доставал из письменного стола конверт с деньгами, покачивал головой, спрашивал о чём-то, похоже, даже уговаривал. Пустое! Такую уговоришь! Как же…
Теперь вот явилась. Расселась среди комнаты во главе стола. На Иван Павловичевом месте! А вид-то. Вид! Нос разбух. Глаза красные. Тяжёлые веки то и дело сбрасывают громадные капли-слезищи. Прямо на любимую хозяйскую скатерть! Надо же… И у неё беда!
Покосился в угол, там отчего-то покачивалась Пельмешкина коробка. Вот где бедняга! До смерти чужаков боится! Иван Павлович даже от Клавдии её прятал. Та на порог — а Пельмешка уже на балконе воздухом дышит. Нелёгко ей теперь бедолаге. С другой стороны — почему бедолаге? Дамочка та ещё, с прибамбасами. Могла бы и привыкнуть за эти годы. К хозяину за день народу захаживает порядочно. Не один и не два… И ведь никаких поползновений в сторону Её Величества. Ишь, как колотится! Ещё короб перевернёт, тогда жди беды. Один раз с хозяином её два дня искали. И прославленный померанский нюх не помог! Да что там нюх! Пельмешка удосужилась весь дом своим запашком наполнить. Штрудель старался от смрада этого держаться подальше. И не слишком усердствовал в поисках. Тоже мне, женщина! Чтобы так пахнуть!
Стоны и всхлипы, частично насквозь фальшивые, вскоре надоели. Утренняя прогулка, видимо, не состоится. Штрудель поворочался, пару раз пискнул пожалобней (вспомнил хозяина). Да и себя пожалеть не грех. В такой-то ситуации! Повозился, укладываясь поудобнее. И уснул.
— А, вот ты где, дармоед линючий! — Клавдия тыкнула в размякшее ото сна тельце веником. — А ну, выметайся! Не то весь дом загадишь! Пошли на двор, чтоб тебя! Навязался на мою голову…
Штрудель обиженно зарычал — такого ещё никто в его жизни себе не позволил! Надо же! «Дармоед». Да ещё «линючий». Опять же, плюс веник… Он помедлил, раздумывая, заползти ли вредной бабе назло в самый угол. Или всё же выйти.
Прогуляться перед сном. Прогуляться хотелось. Очень. Да и из угла попахивало… Да уж, не сдержался — кого тут винить? Разве что себя…
Нехотя выполз из укрытия. Поджал хвост, так, на всякий случай, а вдруг Клавдия веником по спине пройдётся. С неё станется… Поводок противно щёлкнул у самого уха: «Эй, поосторожней!».
Улица встретила его мощными порывами ветра и противным мелким дождичком. И тут не везёт! Штрудель насупился и потянул тётку со двора — настал час посещения дальней собачьей площадки.
— А ну, цыть! — рявкнула Клавдия. — Куда прёшь? Так я тебя и повела по проспектам! Туточки садись!
И рванула поводок на себя. Штрудель пискнул от обиды и разочарования. Но деваться было некуда. Пополз в отгороженный шатким штакетничком палисадник. Стыдливо оправился. И тут же был выволочен на асфальт.
— Сделал дело? Ну, и давай домой!
Дома его ожидал ужин. Толсто нарезанные ломти варёной колбасы. Той ещё свежести… пёс отвернулся. И чихнул для пущего эффекта.
— Ах, так! — взорвалась Клавдия. — Да я к тебе больше ни ногой! Живи, как хочешь! Ишь ты, переборчивый какой! Хозяин так ел, а ты… Ну, и помирай с голоду! Вместе и похоронят!
По поводу «похоронят», Штрудель не понял. Слово в обиходе хозяина и прочих известных ему людей произносилось редко. И как-то беспочвенно. А вот интонации не обещали ничего хорошего. Вспомнился колючий веник. И лужа в углу. И что-то ещё, очень обидное, противное и даже опасное. Пришлось снова поджимать хвост и в таком неприглядном для кобелька виде ползти под диван. И когда всё это кончится!
Наконец дверь в прихожей хлопнула. Клавдия ушла к себе. Штрудель подождал немного. И выполз на белый свет. Впрочем, свет оказался не совсем белым. Скорее, даже совсем не белым. Скорее, даже наоборот. Лишь фонари за окном отсвечивали в полутьме мягким жёлтым светом. Впрочем, Штрудель в цветах совершенно не разбирался. Кажется, даже не различал.
Прошёлся по комнате. Заглянул в спальню. Тихо. Пусто. Грустно. Вернулся в кухню. Вздохнул над миской. И принялся за колбасу. Конечно, не курица. Но есть, в принципе, можно. Съел почти всю. Вспомнил о Пельмешке. «Вот дура-то! Даже поесть сама не может!» Задумчиво взглянул на последний кусочек. Отнести что ли? Отнёс.
«Что мы не люди? Ну, в смысле…»
Бедолага спала, уткнувшись в гору опилок. В коробке, кроме них и растерзанных картонных клочьев, ничего не было. Похоже, скопленные за жизнь продуктовые запасы свинка уничтожила в один присест. На нервной почве. Зря… Теперь, похоже, не до запасов. Штрудель опустил колбасу рядом с трепещущим от неровного дыхания жирным Пельмешкиным боком и ушёл к себе.
Коврик показался ему слишком пыльным. Ещё бы! Хозяин по три раза на дню это великолепие — чистейший плюш с атласной обшивкой и кисточками по углам — на балконе вытряхивал. А теперь…
«Спи уж, философ, — вздохнул Штрудель и улёгся по центру. — Завтра что-нибудь придумаем…»
Снилось ему что-то удивительно приятное. Кажется, Иван Павлович сподобился отвести его к озеру. В кои-то веки! Штрудель такие прогулки обожал. Свежий воздух, простор — не то, что на тесной собачьей площадке (и никаких поползновений в прочие стороны). Биологическое разнообразие. Городскому не чета. Одних только водоплавающих видов пять!
Водоплавающих Штрудель уважал. Очень. Вот и теперь, не обратив никакого внимания на цветущие и соответственно пахнущие растения, на катающихся по озеру на лодках и катамаранах отдыхающих, даже на прогуливающихся неподалёку собак, помчался к берегу. И принялся дурашливо потявкивать, привлекая внимание лебедей. Те, естественно, все эти несерьезные поползновения проигнорировали. Гордые птицы! Но Штруделю и того было достаточно. Приобщился, так сказать.
И он, радуясь более чем скромному приобщению, переключился на чаек. Вот где контакт обещал быть! И случился!
Птицы всполошились. Забили по воде крыльями, скучились подальше от берега. Самые впечатлительные поднимались в воздух и нарезали круги над нарушителем их водоплавающего спокойствия. Что-то кричали возмущённо. Пикировали едва ли не на покрытое рыжим пушком темечко. А Штрудель аж визжал от удовольствия! Подпрыгивал, клацал зубёнками в надежде ухватить хоть пёрышко. Самозабвенно рычал, скалился.
— Одно слово — охотник! — восхищался наблюдавший за собачьими танцами Иван Павлович. — Горжусь!
Да за такие слова Штрудель и взлететь бы рад. И взлетел бы. Если б мог. А хорошо было бы взлететь! В самый раз, между прочим. Потому как чайки, уставшие воевать со странным, так воинственно настроенным существом, собирались перелететь в более тихое место. И допустить этого Штруделю, ох, как не хотелось!
Он даже прекратил прыгать. И почти — лаять. Лишь хвост дёргался в беспрестанном желании. Доброжелательно же дёргался! И почему эти глупые птицы не понимают, что доброжелательно?
— Эх, упустишь сейчас, брат, свою добычу! — всплеснул руками хозяин. — Помочь тебе, что ли?
«А и помоги, коли не жалко!» — дёрнул хвостом Штрудель.
И помчался вслед за благодетелем. А тот намёк понял. И принял меры. Полетел вдоль берега. Догоняя чаек. Быстрее. Ещё быстрее. «Ну же, ну! — выписывал кренделя хвост. И сам Штрудель уже начинал подтявкивать: — Ннуи же! Ннуи же!»
И бежал всё быстрее. Догоняя хозяина. И догнал бы… если б не во сне. А так… Только сейчас заметил он, что Иван Павлович не просто так бегает. Действительно летит. Всё выше, выше… даже чайки отстали, с удивлением глядя на взмывающего к небесам человека. А Штрудель остановился как вкопанный. Понял, что… Вернее, ничего не понял. А ещё вернее, не пожелал понимать. Потому как… не пожелал и всё. Пёс заворочался. И открыл глаза. Вздохнул: «А как хорошо всё начиналось!».
Снова вздохнул. Утро начиналось не так, как всегда. Впрочем, вчера нечто подобное уже случилось. Но хоть Иван Павлович был. А теперь… Шпиц на всякий случай заглянул в хозяйскую спальню. Пусто… Что и требовалось доказать.
Сгонял на кухню. И здесь то же самое. Благо, хоть вода в мисочке не высохла. Полакал. Так, безо всякого удовольствия. Но надо же что-то делать! Побродил по комнатам. Заглянул к Пельмешке. Спит! Кто бы сомневался!
А вот колбасы нигде не было. Вернулся в кухню. Тявкнул пару раз пожалобней — не нарываться же на очередную грубость. Подождал. Ничего. Ещё пару раз тявкнул. Потом завыл. От скуки, немножко от тоски. И самую малость от безысходности.
«Сработало. Явилась, милочка, не запылилась».
— Плачешь, малый? А и поплачь, может, легче станет. Нема твоего кормильца. Сутки уж, как нема. Что ты будешь делать?
Клавдия протянула по пушистой спинке шершавой ладонью. Заглянула в холодильник.
— Ща тебе курятины сварю, не пропадать же добру!
Штрудель завилял хвостом, немного презирая себя за непотребное угодничество. Сел. У балконных дверей. Замер в ожидании. Соседка принялась хлопотать. Тщательно принюхивалась к из- влекаемым из холодильника продуктам. Морщилась. Покачивала головой. Что-то откладывала в сторону. Что-то сразу в помойное ведро. Стучала ложкой, помешивая бульон. Разговаривала сама с собой. Пёс предпочитал не вслушиваться, изредка взмахивая хвостом, дабы закрепить отношения. То и дело сглатывал слюну. И многозначительно вздыхал, поглядывая на двери.
— А и пошли, — поняла намёк Клавдия. — Как же я забыла?
Прогулка оказалась по-вчерашнему короткой. До палисадника и обратно. И ведь не поспоришь! Да и не хотелось Штруделю спорить. Не то настроение. Совсем не то.
Он ополовинил крылышко. Благодарно лизнул чужую ладонь. Уселся у балкона в ожидании. Соседка завернула отобранные продукты в фартук и ушла.
Пёс выхватил из миски недоеденную косточку и отнёс в коробку к Пельмешке. Та высунула нос, смешно сморщилась, но подаяние приняла. Отнесла в уголок и зарыла в картонных клочках. Про запас, должно быть. Шпиц удивился: свинка ела раза в три больше него, а тут… Впрочем, у него самого тоже не было аппетита. Вот вернётся хозяин…
Пёс покатал, безо всякого настроения, по ковру мячик. Запрыгнул с кресла на подоконник. С полчаса любовался на серый осенний пейзаж за окном. Машины… машины… толпа незнакомых, явно безразличных к жизни людей… старая бабка с такой же старой болонкой на поводке… скука, в общем. Но все лучше, чем ничего…
Вечером он доел курятину и с минуту дышал свежим воздухом всё в том же палисаднике. Если так дальше пойдёт… Додумывать не хотелось… Штрудель вздохнул, выудил из-под ковра кусок з
сохшего сыра и отнёс Пельмешке. Та, похоже, с утра не просыпалась.
«Нам бы её проблемы!» — вздохнул несчастный пёс и пошёл укладываться.
Благо, хоть сегодня Клавдия сподобилась и вытряхнула его лежанку с балкона. Даже выбивалкой стукнула. Кажется, их отношения начали налаживаться. Придётся терпеть…
Назавтра его разбудили чужие шаги. Надо же, так крепко уснул! Нехорошо. Да и снов никаких не видел. Непорядок… Штрудель потянулся разок-другой. Вздохнул. Вышл в прихожую. Нет, не Иван Павлович. Всего лишь племянница. С Кладвией. Та, молча, подхватила Штруделя под живот и понесла на двор:
— Гуляй, сиротинушка!
Собака вильнула хвостом. Заглянула в глаза соседке. Отбежала в сторонку. Присела.
— Ещё гуляй.
Можно?.. Штрудель махнул хвостом и тявкнул с благодарностью. Обежал песочницу, затем обнюхал качели… С минуту исследовал ближний кустарник. И совсем, было, повернул к собачьей площадке, как услышал недовольное:
— Ишь разбежался! Домой давай!
А в доме уже собирался народ. Большей частью совершенно Штруделю незнакомый. Только что соседи да старый Иван Павловичев приятель. А так…
Из кухни тянуло всевозможными вкусностями. Пёс с надеждой рванул туда. Нет, не хозяин. Здесь суетились какие-то парни в белых жакетах.
— О! Какие у нас гости! — запищал один из них треснутым высоким голоском. — Сём, угости-ка!
Второй кинул в собачью миску кусок котлеты. Штрудель хотел гавкнуть, но вспомнил, что выделываться не перед кем. Ограничился ворчанием.
— Ого! Да ты парень с характером! Иди, поешь! Вкусно-о-о.
Подошёл. Понюхал. Пахнет неплохо. Лизнул. Съедобно. Даже очень съедобно.
— Вот это дело! Сём, подкинь ещё чего!
Вторую половину котлеты он отнёс в стоящий за занавеской короб. «Опять спит! Ну и нервы!»
«Впрочем, и к лучшему, не хватало ещё бабских истерик!»
Между тем в гостиной продолжался важный разговор. Присутствующие, помянув усопшего тихим добрым словом, перешли к насущным проблемам.
— А с квартирой что делать станешь? — спросила Клавдия. — Могу племяннику предложить. Мужик в разводе. По чужим углам мотается. Сговорились бы.
— Нет, спасибо, — помотала головой наследница, — у меня на неё другие планы. Сделаю ремонт и продам. Чтоб не дёргаться с разными там налоговыми и милициями. Деньги в дело вложу. У меня бизнес на ладан дышит. Будет от дядюшки подарок.
— Да он и так тебя не обижал, — поджала губы Клавдия. — То подарки привозил из-за границы. То деньги давал. Я-то знаю.
Штрудель вжался в свой коврик, стараясь не дышать. Значит, всё-таки конец! Эх, Иван Павлович, Иван Павлович! Как же я без тебя? Повернулся к занавеске, вздохнул, исправился. «Как же мы без тебя? Что делать будем? Как жить? И вообще…»
И вновь мысль осталась неоконченной.
От стола к шпицу метнулся маленький белобрысый пацанчик. Глухонемой сосед Вовчик шести лет. Замычал по-своему, по-немому. Затыкал пальчиком, взывая к матери. Та поднялась. Присела у коврика.
— Нет, сынок, мы так не договаривались! Его ж кормить надо и выгуливать. А я целыми днями работаю плюс садик твой за тридевять земель. Да он с тоски умрёт!
Из-за соседских спин выглянула раскрашенная в разные цвета хитрая женская физиономия:
— Кто у нас там? Котик?
Тут толпу растолкала круглощёкая девочка в розовом платье:
— Ой, собачечка! Манюсенькая! Мам, давай возьмём! Ну, мамочка…
Штруделя слегка перекосило от её визга. «Надо же…»
Раскрашенная дамочка отрицательно покачала головой и скривилась, будто лимон целиком проглотила:
— Ну что ты, доченька! Какие могут быть собаки в нашем доме? Не хватало ещё блох или шерсти. Смотри, какой лохматый.
— Ну, мам! — топнула ножкой в розовом чулочке девочка. — Хочу!
«И что за дети пошли?»
— Собачку-то пристроить надо бы, — пропела Клавдия. — Мне-то за ним недосуг приглядывать. Своих дел полно. А взять не смогу. У мужа аллергия на шерсть.
— Нет проблем, — подала плечами Таиса. — Породистых собак теперь сбыть несложно. А Штрудель у нас чемпион. За его щенков тысячу евро дают. А то и больше. И премии на конкурсах. Дядюшка за три года успел на машину скопить. Жаль, так и не купил… А собирался, на своём авто по Европам гораздо проще путешествовать. И они где только не побывали.
— Как это тысячу евро? — запоздало вошла в курс дела раскрашенная в пух и прах мамаша. — Неужели целую тысячу?!
Она обласкала пса новым, совершенно иным взглядом. Теперь в еёподрисованных серым, голубым и даже фиолетовым глазах прочитывалась смесь удивления, интереса, почти любви.
— Доченька, а давай посмотрим на собачку. Тысяча, говорите? Так он же мальчик… щеночков не рожает… жалость-то какая!
— Ну, за него я планирую взять не менее трёх с половиной. Просить буду пять, чтоб уж наверняка. А что касается щенков… их Штруделю за каждую вязку отдавали. Кто одного, а кто и двух сразу.
Как уж Иван Павлович договаривался.
— Да что Вы говорите? Надо же! Такой махонький! И такая прибыль.
Теперь в глазах незнакомки заплясали композиции цифр и арифметических знаков. Дама судорожно подсчитывала что-то в уме. Подсчитала. Окончательно сменила гнев на милость:
— А знаете, пусть он пока у нас поживёт. Ну, пока Вы покупателя найдёте. А там, глядишь, мы и сами… да… вполне возможно… купим пёсика. Уж больно хорош. Правда, доченька?
Доченька завизжала от восторга, что вынудило Штруделя заползти под диван. Собаке хотелось плакать. А ещё лучше бежать куда глаза глядят. Да куда бежать-то?
Глухонемой Вовчик разочарованно — понял всё — помычал и отошёл к окну. Здесь на комоде стояла коллекция автомобильных моделей хозяина.
— Вовчик! И думать не смей! — прикрикнула на него соседка.
И, оправдываясь, повернулась к племяннице. — Вы уж простите, мал ещё, понимать.
— Да и пускай возьмёт! — смилостивилась та. — Дядюшке бы приятно было!
— Да как-то неудобно… — смутилась соседка. — Вовчик…
А Вовчик уже переключился на картонную коробку, обнаруженную за занавеской.
— Ммм! — призывно мычал он, прижимая руки к груди и с умилением глядя на морскую свинку. — Мммм!
— И думать не смей! Сейчас вот домой отправлю! Ишь, освоился в гостях! Воспитываю, воспитываю. Стыд-то какой, честное слово!
— Ммм! — просил Вовчик, тыкая пальцем в недра коробки. — Ммм…
— Вы уж простите нас! Ребёнка одна воспитываю. Деть некуда. Пришла вот. Теперь и самой неудобно. Не умеет пока вести себя при посторонних. Вы мне номер могилки подскажете? Я навещать Иван Павловича буду. Хороший был человек. Душевный. С Вовчиком
несколько раз помогал. Деньгами опять же… Ну, упокой, Господи, его душу! А мы пойдем… Пошли уж, горе мое! Пошли. От греха подальше.
Вовчик идти не желал. Упирался. Звал мать в заветный угол. Пытался вырваться.
И только одному Штруделю была понятна причина: мальчику понравилась Пельмешка. «Собаку ему взять не разрешили, а свинку могли бы. Жаль, не разобрались».
Вскоре все участники печального события разошлись. Штруделя увела дама с визгливой девочкой. Клавдия перемыла посуду. Посетовала, что брать остатки еды с поминок плохая примета, а осталось-то, осталось сколько! Пошуршала пакетами. Вынесла мусор. И квартира опустела.
Дня через три, выбрав свободную минуту, Клавдия заглянула снова. Вытерла пыль. Проветрила комнаты. Под батареей обнаружила картонку с ворохом обгрызенной бумаги и какую-то пушистую игрушку.
— Надо же, совсем из ума выжил старик! Игрушки по помойкам собирать начал! Ох, что ж с нами старость делает?
Вынесла коробку на двор, поставила у мусорных контейнеров. Ушла. Есть ведь на свете добрые люди! Жаль, что не все. И жаль, что не всегда.
***
Вовчик с мамой возвращался с дневной смены. Впрочем, у мамы их было сегодня целых две. А Вовчику вполне хватало одной. В своём далеком, на редкость молчаливом детском саду. Домой идти тоже не хотелось. Дома та же тишина. Мама на кухне. Он наедине с игрушками. И так каждый день… Грустно…
Последние дни ему особенно грустилось. После поминок у Ивана Павловича. Как же ему тогда хотелось взять себе собаку! И ещё ту смешную пушистую живелинку, что обнаружилась под батареей. Она так смешно поводила носиком. И жевала картонку. Голодная, должно быть, была. Хорошо, что Вовчик под шумок стянул со стола две печенюшки и бросил в коробку. А мама толком даже подойти не дала! Вот если бы… Малыш шмыгнул носом и побрёл дальше. К своему привычному одиночеству.
Приближалась зима. К вечеру подморозило. Вчерашние лужи покрылись хрустким ледком. Вовчик не слышал, но точно знал, что хрустким. Жизненный опыт. Он потянул маму за руку — хочу, хочу, хочу. Мама потянула обратно — вот ещё, не дай бог поскользнёшься! И всё-таки Вовчик настоял на своём. Хотя бы разок. Разок получился так себе. Мальчик благополучно прокатился по первой ледяной дорожке. А на середине второй растянулся, больно ушиб коленку. Едва не расплакался. Сдержался — в другой раз мама ни за что не позволит. Третью обошёл стороной. На всякий случай. Сторона пришлась как раз на мусорные баки. А куда деваться? Не звать же маму. Да и обходить по кругу стыдно. Сам напросился. Проезжавшая мимо машина удобно высветила ему дорогу. Ага! Здесь ещё одна ледяная дорожка. А вот справа пройти вполне получится. Если сдвинуть прогрызенную в нескольких местах коробку. Кстати, коробка отчего-то показалась Вовчику знакомой. Очень даже знакомой. В груди разлилось что-то томительно сладкое. Или горькое — кто разберёт? Малыш нагнулся. И почти увидел в неясном свете далёкого фонаря ту самую, смешную и пушистую, живелинку.
— Ммм! — позвал он.
— Опять двадцать пять! — возмутилась мама в некотором отдалении. — Пошли уж, горе моё!
— Ммм! — потребовал Вовчик. Даже ножкой топнул, чего никогда не бывало.
— Это ещё что за фокусы? — удивилась мама. — А ну, пошли!
Мальчик стоял на том же месте.
— Ушибся, что ли? — женщина сменила гнев на милость. — Сейчас помогу. Говорила же! Как бы самой не грохнуться.
Она обошла скользкие места и приблизилась к сыну. Взяла за руку.
— Ммм! — упорствовал Вовчик, указывая свободной рукой на коробку. — Ммм!
— Да слышали уже сто раз, — проворчала мама и наклонилась. — Да, старая история. Это кто ж хомячиху на погибель выбросил? И что за люди! Ни стыда, ни совести!
— Ммм! — умолял мальчик.
— Вот ещё! У нас что, похоронное агентство на дому? Да она сдохла пять раз, а если и не сдохла, то вот-вот… Ты на что нарываешься?
Женщина толкнула ногой коробку. Малыш бросился на защиту. Выхватил из картонного мусора невесомое пушистое тельце, прижал к груди. Заплакал в голос.
— И не надейся! Не растрогаешь! Мы калачи тёртые, — мать настаивала на своём. — Брось сейчас же!
И тогда Вовчик зажмурился, изо всех сил прижал к себе холодное тельце и выдавил неразборчивое:
— П-п-жалуста…
Мать опустилась прямо на коробку:
— Сыночка… Да как же это…
***
Прошло месяца два со дня похорон. Штрудель почти освоился на новом месте. Лишь по вечерам, оставшись один на один со своими воспоминаниями, он поглядывал на луну, либо просто на плывущие в темноте косматые обрывки облаков и едва слышно скулил, оплакивая безвременно ушедших Иван Павловича и Пельмешку. Как же хорошо жилось им вместе! А теперь… теперь ему приходится жить за всех троих. Нелёгкое это дело…
Новая хозяйка всерьёз взялась за его раскрутку. Даже имя сменила. Теперь Штрудель назывался в соответствии с паспортом, международного, кстати, образца. Руди Голд Чемпион. Не больше и не меньше!
Еду он получал отменную. Витамины и пищевые добавки — и того лучше. На прогулки выходил в новеньком, мерцающим стразами ошейнике. В строго определённые часы. И на хорошо устроенные площадки. С лесенками и затейливыми лабиринтами. С чистопородными шпицами и чихами — и чтоб никаких болонок поблизости!
Хозяйка обзавелась семью адресами, по которым Штруделя Руди Голд Чемпиона с нетерпением ожидали владелицы шпицев женского пола. И намеревалась в ближайшее время приобрести в личное пользование «своего красавчика» чемпионку голубых кровей.
— Стану заводчицей, — нарочито бесстрастно делилась она планами с приятельницами, сидя в любимом кресле и полируя свои и шпицевы ноготки стеклянной пилочкой. — Дело выгодное, я уже всё подсчитала. Благо, дом свой, никто не помешает.
В глазах хозяйки мелькали уже знакомые единицы, нули, плюсы и минусы вместе со скрюченными знаками самой конвертируемой валюты мира. Шпиц щурился. Стараясь не выдавать своего пренебрежения — чем бы дитя не тешилось.
Вообще-то хозяйка изменилась в лучшую сторону. Перестала экспериментировать с косметикой — как-то очень к месту сделали ей замечание на одном из собачьих показов. И визгливую дочку отучила голосить почём зря. И чесать Штруделя Голд и так далее за ушком, почти любя, стала. Что и говорить, встречаются порой добрые люди.
Вовчик добрым не был. Он был самым обычным мальчиком. Потихоньку навёрстывал упущенное. И откармливал едва не погибшую от голода и холода Пельмешку. Просто потому, что так хотел. И ещё потому, что Пельмешку ему было жалко. Да и Пельмешка теперь не была Пельмешкой. Она вообще никем не была — ни Вовчик, ни его мама не догадались придумать ей имя. Да и вообще. Они до сих пор пребывали в полной уверенности, что в их квартире поселился хомяк. А что касается размера… никто из них не догадывался, что имеют место стандарты и в хомяковых размерах. Впрочем, и безо всяких размеров им жилось теперь очень хорошо.
Во-первых, Вовчик начинал разговаривать. Во-вторых, его перевели в ближайший к дому садик, что экономило около двух часов их семейного времени. А в-третьих, в их дом пришла любовь. Называлась эта любовь Пельмешкой. Но никто, кроме нее самой, об этом не догадывался.
Каждый норовил первым угостить малышку капустным листом и почистить засыпанную за день картонными стружками коробку. Каждый старался ухватить её под пухлый животик и уложить себе на колени, чтобы на протяжении всего вечернего телепросмотра чувствовать живое тепло рядом. Каждый стремился рассказать ей перед сном свои новые тайны и мечты. И пожелать напоследок спокойной ночи.
Мимо проплывали косматые обрывки облаков, где-то совсем рядом сопел во сне маленький Вовчик, чуть поодаль ворочалась в кровати его строгая мама. Пельмешка, выспавшаяся за день, в очередной раз переживала. Всё сразу. И нечаянно выпавшее на её долю счастье. И разлуку с прежде почти любимыми Иван Павловичем и Штруделем. Были, конечно, в их отношениях и свои проблемы. Но…
«Эх, молодость, молодость…» — сказала бы Пельмешка, если б могла.
А так… просто подумала. Уползла в укромный уголок своей новой коробки и принялась хрустеть спрятанным накануне сухариком.
Жизнь продолжалась. И продолжалась очень приятно!
Гродно, Беларусь