Денис Макурин
Вступление
Когда я работал на Крайнем Севере, в посёлке Самоцвет, то подружился с поваром Иваном Коржиковым. Жили мы с ним в одной комнате общежития и каждый вечер устраивали чаепитие по всем правилам русского гостеприимства.
Наш небольшой стол всегда ломился от обилия печенья, конфет, пирогов, варенья, бутербродов и пряников. Такова уж душа русского народа, нельзя подавать гостям один лишь чай.
К слову, из всего, что накрывалось на стол, нашим был только чайник и заварка, мастерски заваренная Ваней. Остальное приносили сами друзья.
Когда чай был готов, мы разливали его по кружкам, усаживались кто куда может, щурились и громко фыркали, выглядывая из-за своих больших кружек, будто моржи из проруби. Напившись горячего чая, красные, как снегири, мы разговаривали о том, о сём.
В те наши посиделки я очень любил делать бутерброды: резал принесённый кем-то нарезной батон, щедро мазал его Вологодским маслом, привезённым главным инженером из самой Вологды, укладывал толстые колёса варёной колбасы, которую приносил любитель «Любительской» слесарь Кошкин. После чего я садился на табурет, громко расхваливал гостей и уплетал один за одним состряпанные мною бутерброды.
«Ай да молодцы! – покрякивал я от удовольствия. – Какое счастье, прийти с мороза, выпить кружку горячего чая и слопать бутерброд с колбасой».
– Не, не, не! Не в колбасе счастье! – сказал как-то Коржиков.
– Да как же это! – возмутился я. – Как это не в колбасе?! Когда всё дело именно в ней!
– Вот погоди… – улыбнулся Иван. – Нам же ещё пятнадцать дней вахту нести?
– Пятнадцать, – подтвердил я.
– Так вот, каждый вечер я стану рассказывать историю, буду давать готовый рецепт, и ты сам убедишься: не в колбасе счастье.
– Посмотрим, – недоверчиво ответил я.
Но мой друг Коржиков сдержал слово.
Рассказы мастера пельменей и борщей оказались такими добрыми, что я решил их записать и привезти своей дочке Юлии.
Вот они, истории Ивана про счастье…
Башенный кран
Машинист Семён Колокольчиков, ловко цепляясь за лестницы, забрался на башенный кран. Немного отдышавшись и осмотрев свой любимый город, крановщик залез в кабину. В кабине Семён переобулся в домашние тапочки, устроился в удобном кресле, подправил усы, крякнул от удовольствия, включил лебёдки и нажал на звонок.
– Дзынь! – поприветствовал он улицу Архангельскую.
– Дзынь! Дзынь! – поприветствовал Вологду.
После приветствий Колокольчиков повернул свой кран к солнцу, подтолкнул его стрелой и поторопил зарю. Когда солнце окончательно пробудилось и заиграло тёплыми лучами, кран приступил к работе.
– Вира! – кричали весёлые голоса строителей.
– Гу-гу-гу! – гремели лебёдки, и башенный кран поднимал тяжёлые грузы выше облаков.
– Майна! – еле-еле доносилась команда до крановщика.
– Ж-ж-ж! Ж-ж-ж! – разматывались тросы, и крановщик ловко ставил груз на шестнадцатый этаж строящегося дома.
В двенадцать часов дня каменщик Денис Макурин приладил последний кирпич, смахнул мастерком лишний раствор, прищурив глаз – оценил работу.
– Чтобы вышло по уму, делай все по чертежу! – похвалил он сам себя, отложил мастерок, скинул рукавицы и отправился обедать.
Денис отошёл в сторонку, присел на пачку пустых поддонов, расстелил газету и разложил свой домашний обед. Чёрный хлеб, сало, пару котлет, свежий огурец и пучок зелёного лука – будоражили аппетит.
– Обед красен не ложкой, а едоком, – радовался обеду Денис.
Кран подмигнул Макурину стёклами кабины, мол, кто работает до поту, тот и лопает в охоту.
Крановщик Семён Колокольчиков тоже сытно перекусил. Он достал из сумки термос с чаем, пирожки с мясом и сосиски в тесте.
Как только с обедом было покончено, вновь загудели лебёдки, загремели крюки и стропы, взмыли под самые облака тяжёлые грузы.
И снова посыпались команды: «Вира! Майна! Кантуй помалу!» Дрожал от удовольствия кран, дёргал рычаги машинист Колокольчиков, и все они спешили подать кирпичи каменщикам, арматуру – сварщикам, плиты – монтажникам.
Незаметно наступил вечер. Прораб свернул чертежи и закрыл тубус. Рабочие прибрали инструмент, а сторожа зажги прожекторы.
Тихо и уныло стало на стройплощадке.
– Дзынь! – попрощался крановщик с улицей Архангельской.
– Дзынь! Дзынь! – попрощался он с городом.
Перед уходом машинист Колокольчиков повернул кран к луне и подправил её стрелой. Над городом сразу же стало чуточку светлее.
В новостройках по соседству гремели тарелки и ложки, шумели голубые экраны телевизоров, урчали стиральные машины и кошки, а запоздавшие автомобили недовольно порыкивали и пофыркивали, остановившись на красный свет.
И только стройплощадка безмятежно спала, а башенный кран охранял её спокойствие и любовался звёздами.
Сенокос
Рано-рано утром, когда бригада косарей ещё досматривала десятый сон, повар Морсиков уже вовсю хлопотал на полевой кухне.
– Завтрак! – говорил он, поднимая указательный палец. – Завтрак – всему голова!
После этого Морсиков подбросил в железную печь пару поленьев, а на большую чугунную сковороду – кубик сливочного масла. От обильного жара масло тут же начало шкворчать, плавиться и, бегая по раскалённой поверхности, подпрыгивать от радости. Вслед за маслом отправились порезанная колбаса и разбитые яйца. За считанные секунды белки побелели, желтки затвердели, а колбаса покрылась румяной корочкой.
Сытный дух ещё только долетал до посапывающих носов косарей. Ещё остывала в горячей чугунной сковороде добротная яичница из десятка отборных яиц, а над ромашковым полем уже возмущённо гудели сонные слепни, шмели и пчёлы.
Седьмой день бригада по заготовке свежей травы работала возле озера Плавучее и не давала местным обитателям никакого житья.
Умывшись озерной водой и плотно позавтракав ещё тёплой яичницей, косари разошлись по своим косилкам.
Громко взвыли пускачи. Поочерёдно затарахтели старенькие трактора.
– Чок, чок, чок! Чух, чух, чух! Пых, пых, пых! – полетело со всех сторон.
В это самое время, после утренней дойки, в душной ферме бурёнки, переминаясь с ноги на ногу и громко му-мукая, с нетерпением ждали ароматного, разнотравного корма.
Одну за одной старенький тракторок подрезал некось заросших полей. Упавшая трава ложилась ровным строем, а на ещё не тронутых тростинках тонким кружевом дрожали паутины.
На сенокосе становилось жарко и солнечно.
Повар полевой кухни Морсиков то и дело пробовал горячий борщ, да так часто, что весь язык отпробовал.
К полудню над полем поплыло марево, и трактора стали подтягиваться на обед.
– Баста!
– Туши свет!
– Сливай воду – чеши грудь! – кричали косари, глуша свои косилки.
– Мечи всё, что есть! – скомандовал бригадир Морсикову. – Будем отмечать окончание страды!
Как только бригада умылась и расселась за столом, из-за леса появилось стадо африканских слонов. Удивлению косарей не было предела. У кого-то выпали ложки из рук, кто-то обжёгся горячим борщом.
– У плиты перегрелся… – пробормотал Морсиков и окатил себя холодной водой из кружки.
Но нет, это был не мираж и не общий солнечный удар. По полю действительно бродило стадо слонов, а маленькие слонята, хохоча и играя, растаскивали свеже-скошенное сено.
Видимо, в тот год лето выдалось настолько жарким, что стадо слонов мигрировало поближе к Арктике.
– Что же это делается?! – закричал бригадир. – План горит!
Косари бросились на поле и начали оттаскивать слонят за хвосты. Бригадир бранился, но слоны его не слушались и уплетали нежное сено за обе щёки.
– Откуда ж вы свалились на мою голову?! – сокрушался бригадир. – А ну прочь, носатые!
Но косари были бессильны против гигантских, прожорливых слонов – сено таяло на глазах.
На выручку пришёл Морсиков. В его закромах оставался целый мешок сухофруктов. Он натаскал озёрной воды и быстренько сварил пятиведерный бачок компота.
Когда компот был допит а слоны искупались в озере и скрылись за лесом, косари снова завели свои трактора. Ничего не поделаешь – план нужно было выполнить во что бы то ни стало.
Над ромашковым полем всё так же возмущённо гудели слепни, шмели и пчёлы. Всё так же тарахтели старенькие трактора. Но на душе у косарей было как-то по-особенному радостно, и каждый из них расплывался в улыбке, вспоминая необычную встречу. К тому же незаметно подкрался вечер, и стоявшая весь день жара наконец-то спадала.
На озере
Сердито фыркая, похрюкивая, утопая в разбитой колее и хляби, всепроходимая машина под названием «Козелок» скакала по лесной дороге. Ухая в ямы, заваливаясь на поворотах, черпая бампером жижу и смахивая с лобового стекла грязь скрипучими дворниками, «Козелок», прибавляя газу, торопился к озеру. Старый мотор потрёпанного внедорожника взвинченно трещал и чекотал, будто стрекоза, а когда карбюратор делал жадный глоток чистого таёжного воздуха, то ещё и громко чихал.
Всё это время в кабине болтались двое. Водитель, крепко держась за руль, то и дело подбадривал своего верного друга:
– Скоро приедем, малыш! Потерпи, уж немного осталось!
– Тяф! Тяф! – отвечал малыш, давая понять всем своим видом, что у него-то как раз всё в порядке, что он может вот так трястись и болтыхаться в пахучей бензином коробке хоть целый божий день, лишь бы хозяин не оставлял его дома одного. Правда, насчёт самой жужжащей коробки он не был уверен – уж больно надрывно и неистово она страдала.
К слову, нужно заметить, что и у рыжего спаниеля по кличке Тефтелька на каждой кочке звонко стучали, лязгали и побрякивали зубы, а мысли в голове всё время встряхивались и путались. Но всё же он крепился изо всех сил.
В 5.00 по московскому времени ночь сделала шаг в сторону Полярного круга. Неохотно уступая место утру, она зевнула и скинула с плеч свой звёздный плащ.
Машина судорожно дёрнулась, взвизгнула тормозами и остановилась перед водоёмом. Тефтелька, не ожидая торможения, свалился кубарем с пассажирского кресла на коврик, немного отдавив себе правую переднюю лапу.
– Ш-ш-шлёп! – донёсся с озера раздражительный, словно пощёчина, всплеск щуки.
– У-у! – трубно крикнула болотная птица выпь, и жуткое эхо пронеслось над камышами.
– Уав! Ав-ав-ав! – радуясь тому, что наконец-то приехали, залаял спаниель.
Хозяин выпустил собаку на свежий воздух, достал из багажника складную удочку и примостился на берегу.
Где-то за горизонтом, пока ещё рассеянно, бродил рассвет. Медленно-медленно вставало заспанное северное солнце. Заячьи уши лишь кончиками выглядывали из-за куста, покрытого утренним туманом. А дремавший в прошлогодних листьях ёжик ещё досматривал медовый сон о крупном яблоке сорта антоновка (таком большом, что его бы хватило на яблочный штрудель, компот и творожную запеканку). Все обитатели леса и озера ещё лишь провожали сладкий сон, а Тефтелька уже носился во всю прыть, провозглашая о своём появлении громким лаем.
Услышав беспорядочный лай, рассвет заторопился. Как только ласковое солнце показалось над соснами, заблестела, запереливалась серебром холодная роса на шершавых листьях папоротника. От лёгкого ветра чуть дрогнули листья осины. Тут же, невесть откуда, на лес свалилось пение птиц с двух сторон – справа и слева.
– Ку-ку! – неожиданно пролетел крик кукушки.
– Ку-ку…ку-ку…ку-ку! – прокатилось над соснами в ответ.
– Фьюти-фьюти-фьють! – запел соловей веселую красивую музыку для души.
Через мгновение тёплые лучи солнца брызнули на поляну, где стоял запыхавшийся «Козелок», и прогнали остатки уставшей с ночи тишины. Сырой запах камыша, хвои и грибов стал меняться на запах луговых трав и полевых цветов. На озере начался клёв.
Поплавок то и дело нырял в тёмный омут с головой, а выныривал с толстым золотым карасём на крючке. Тефтелька перехватил азарт и тоже бросился ловить что попало.
Робкий заяц и заспанный ёжик были весьма разнохарактерны, каждый из них встречал новое утро по-своему, но, когда в лесу появился рыжий спаниель, эти зверьки бежали от озера, точь-в-точь как две капли воды. Почему-то появлению Тефтельки никто не обрадовался. Лишь жгучая крапива была очень довольна, что хоть кто-то засунул в заросли свой любопытный чёрный нос, и даже попыталась ужалить его.
Всю дорогу до озера Тефтелька думал только о том, как бы не ударить в грязь лицом. Но стоило ему выпрыгнуть из машины и оказаться на воле, он ничего не смог с собой поделать. Его собственная природа одержала верх, и уже через минуту собака охотничьей породы навалтузилась в озере по уши. Вдоволь извозившись в тине, Тефтелька плюмкал лапами по мутной воде в погоне за водомерками и мальками.
– Ужо я тебе покажу! Всю рыбу распугал! – кричал хозяин.
Но «ужо» всё не наступало и не наступало, и Тефтелька резвился дальше, не особо-то обращая внимание на возмущения хозяина.
Ближе к обеду, когда жаркое солнце забралось на невидимую вершину, а кусты черничника показали свои ягоды и стали путаться под ногами, по лесу поплыл аромат свежесваренной ухи.
В котле над костром, выпучив глаза, томились парочка карасей, зубастая щука и муж её щук-пират.
Запыхавшийся спаниель лежал без задних лап и прислушивался к тому, как попискивают мыши, жужжат упитанные шмели, а под корой шуршат жуки дровосеки.
Отобедав, друзья устроились под сосной. Тефтелька лежал, смотрел на озеро и любовался тем, как волны плёхаются о берег. Его сердце стучало неторопливо и гулко: «Тук! Тук! Тук!» Во вновь открывшемся для него мире он почувствовал себя как дома. Мурашки кололи Тефтельку изнутри маленькими иголками, не осмеливаясь пошевелиться и спугнуть их, он задремал.
Снилось Тефтельке, что он в деревне. Что лежит возле ног старенькой хозяйки, и вьётся над ним картофельная стружка, а в его голове вьются мыслишки, и очень вкусно пахнет от русской печи. Неожиданно хозяйка встаёт и достаёт откуда-то «Охотничьи колбаски». Такие тоненькие, копчёные колбаски, что только раз хорошенько и куснуть, но как они кружат голову! Какой от них аромат: прохладного родника, ольховых опилок, трав, дыма и мяса! Просто целый букет запахов, сравнимый разве что с нынешней прогулкой…
К сожалению, время никогда не стоит на месте, оно всегда ускользает, спешит, торопится, как торопятся птицы, летящие на юг. Так и у наших двух друзей время на озере пролетело незаметно. Остывшее солнце спряталось за верхушки деревьев. Вечер проводил уморившийся день на восток, а сам расплескался над озером. Друзья залили костёр. Уселись в машину. И уже через минуту скучавший весь день «Козелок», радостно возвращался домой.
Ночной гость
В то время, когда пятилетний Стёпа добегал в картофельном мешке до финиша, участвуя в «Весёлых стартах», водитель «БелАЗа» Мазутин выруливал из карьера на пятидесятитонном самосвале. А в Ледовитом океане капитан бесстрашного корабля под названием «Выхухоль» лавировал между покачивающимися айсбергами величиной с пятиэтажный дом. Геолог-любитель Василий Кошеваров мерял бескрайнюю тундру шагами. Делая любимое дело и записывая в планшет обо всём, что только попадалось под руку, геолог Василий был самым счастливым человеком на Земле.
«Травянистое растение рода Малина семейства Розовые, – записывал он, пробуя на вкус морошку. – Плоды съедобны, используются в сыром виде, но лучше в варенье».
С большим трудом геолог и любитель морошки отрывался от ягод, он делал пару шагов, поднимал с земли камень, и снова карандаш скрипел по блокноту.
«Горная порода из семейства гранитов, – выводил в этот раз геолог и, лизнув серый камень, добавлял: – Кислого состава, нормального ряда щёлочности».
К вечеру того же дня Василий Кошеваров в конец вымотался, отбросив кислые камни и вкусные ягоды, он развёл костёр и сварил себе каши.
Мошкара и комары захватили всю тундру и звенели единым роем. Жаркий костёр потрескивал и постреливал угольками. А в ночном небе было слышно, как чьи-то мысли витали вокруг звёзд (правда, не слишком долго, обычно они закручивались в спирали и уносились вместе с галактиками).
Неожиданно геологу-любителю кто-то свистнул. Кошеваров осмотрелся, но никого не увидел. Он снова взял в руки котелок и принялся уплетать свою кашу.
«Переутомился, – подумал Кошеваров. – Мерещится всякое».
Кто-то свистнул ещё раз.
– Что за свинство! – выругался Кошеваров. – Эй, ты, свистун! А ну выходи!
Тут же к ногам Василия подбежал маленький зверёк.
– Ого! Какая кроха, – удивился геолог-любитель и потянулся за блокнотом.
«Окраска серовато-бурая, пёстрая», – записал Василий.
Серовато-бурая окраска свистнула громче прежнего.
«Подсемейство полёвковых, семейства хомяков, отряд грызунов», – разглядывая ночного гостя, дополнил свою запись геолог.
Представитель отряда грызунов подбежал ближе и попробовал резиновый сапог геолога-любителя на вкус.
– Так ты есть хочешь! – догадался Кошеваров.
Но каша в котелке была ещё горячая, и Василий отрезал немного колбасы домашнего копчения.
Колесо первого сорта докатилось до маленьких лапок пёстрого грызуна. Представитель семейства полевых хомяков от предложенного угощения демонстративно отказался.
Кошеваров удивился. Он намазал батон маслом, затем отрезал несколько колёс колбасы и, соорудив бутерброд, отправил его в рот.
– Вот как надо! Понимаешь? – спросил Кошеваров полным ртом.
Грызун даже бровью не повёл.
– От собственного счастья отказываешься! – бубнил Василий, жуя бутерброд. – Самое вкусное изобретение! По глазам вижу, так тебя ещё не кормили!
Пёстрый представитель семейства хомяков снова засвистел. Кошеваров тоже присвистнул.
– Ты погляди-ка! – сказал он. – Вот это аппетит! Небось, о курином окорочке мечтаешь?! Или вообще о целой бараньей ноге?!
Но представитель тундры хоть и был очень круглый на вид, но ни о какой ноге он не мечтал. И вообще ни о чём таком! И колбасу грызун с самого рождения не ел. И никогда её не видел. Разве что единожды, по глупости, в детстве, куснул такого же геолога за палец, но это не считается.
К счастью, у Кошеварова в рюкзаке оказался огурец сорта «Зозуля». И когда геолог вспомнил о нём, а грызун получил долгожданное угощение, то пеструшка не только засвистел, но и завизжал от радости. И если бы у представителя семейства хомяков был длинный хвост, он обязательно бы им помахал в знак признательности.
На следующий день, когда мальчик Стёпа просил добавки геркулесовой каши, маляр Сергей Валиков пропитывал грунтовкой каменных львов в Петербурге. А смотритель Московского зоопарка Крапивин подкармливал слонов свежескошенной травой. В бескрайней тундре грызун пеструшка догрызал свою сладкую «Зозулю». А любознательный геолог-любитель Василий Кашеваров и дальше исследовал новые образцы, записывая в свой блокнот всё то, что попадалось на его пути.
Дачный детектив
Стол под яблоней давно был накрыт и ломился от обилия вкусных закусок. Помидоры смешались с огурцами и луком. Горячий молодой картофель скинул треснувший мундир и окунулся в сливочное масло с укропом. Обожжённые на гриле баклажаны блаженствовали под прохладным сметанным соусом.
Чуть в стороне от горячего и салатов, в ожидании тонкой нарезки, скучала полукопчёная «Краковская» колбаса.
Морковкин лежал в гамаке и читал. Книга крепко держалась за руки, то и дело перелистывались страницы, в лад им торопились и мысли.
Гости почему-то опаздывали.
Неожиданно на столе сбрякала посуда. Морковкин нехотя отвлёкся от букв. (В книге перед ним открывалась своеобразная загадка, которую невозможно было разгадать при помощи обычной логики, не дочитав до самой последней страницы). Острый взгляд Морковкина уловил, что на столе не хватает колбасы, и это тоже стало для него загадкой.
«Зайцы шалят, наверное…» – промелькнула мысль в голове у Морковкина.
Зайцы нередко забегали к дачникам. Их волновал вопрос: откуда там всё берётся? Дачников же беспокоил встречный вопрос: куда всё девается? И хорошо, что эти вопросы никогда не пересекались. Зайцы заглядывали в огороды, разведывали, что вкусненького посадили люди, иногда без спроса угощались. Дачники, конечно, поднимали шум. Пытались поймать воришек, но ушастые, не будь дураками, во все лопатки – и домой.
Морковкин соскочил с гамака и подбежал к столу. Колбасы, зайца или разгадки по близости не оказалось. «Хорошенькое дельце!» – подумал Морковкин. Но в тот же момент у куста крыжовника выросли длинные серые уши. Морковкин, не раздумывая, схватил их. Хозяин ушей оробел и чуть не свалился в обморок.
Морковкин держал косого за уши и не мог поверить в виновность зайца. «Как? Как этот любитель капусты мог съесть полпалки «Краковской?» – думал он. Неужели эволюция продолжается, и на его глазах травоядные превращаются в хищников?
Заяц всем своим подавленным видом как бы кричал, что это не он. Но косвенные улики говорили обратное.
– Не ври! По глазам вижу, что ты украл мою колбасу! – раскалывал Морковкин подозреваемого по всем правилам допроса.
Заяц не сознавался.
Морковкин не отступал и, как заправский сыщик, пытал да выпытывал у зайца правду. Он нутром чувствовал, что истина притаилась неподалёку.
– Вредительствуешь!? – кричал Морковкин на испуганного зайчишку. – Я тебя в угол загнал! Повинись, покайся! Где колбаса?!
Заяц от обиды заплакал, как дитя.
В душе у Морковкина заскреблась прежде дремавшая совесть.
За пригорком хитро хихикнула лиса. Морковкин увидел, как мелькнул рыжий хвост, и тут же разгадал загадку. В его мыслях сложилась логическая цепочка, и он отчётливо увидел, что это именно она во всём повинна. Рыжая плутовка загнала зайца в колючий куст, а когда не смогла его оттуда выманить, стащила «Краковскую» со стола.
Дело было раскрыто. Уже через минуту Морковкин снова лежал в гамаке: одной рукой он держал и читал свою книгу, а второй гладил ручные доверчивые и трогательные серые ушки.
На том берегу
На берегу Сухого озера шелестел тростник. Бум-бурум! – постукивали камыши друг о друга. В воздухе звенели скучающие пискуны.
Не успели Ёжиков и Ватрушкин размотать свои удочки, как на них набросился тёплый летний дождь.
Где-то за озером сверкнуло. Запоздало прокатился раскат грома. Дождь тут же превратился в ливень и прогнал рыбаков под дерево. Проголодавшиеся комары уже поджидали их.
– Слышите? – спросил Ёжиков.
– Нет! – ответил Ватрушкин.
– А вон там видите?
– Да, нет же! Не вижу и ничего не слышу! – забеспокоился Ватрушкин.
– Ну как же так! А ведь там у нас клюёт, это обязательно нужно видеть и слышать, – покачал головой Ёжиков.
– Определённо ничего не слышно, – совсем было расстроился Ватрушкин.
– Это ничего! – успокаивал Ёжиков. – Сейчас дождь пройдёт, и мы с вами отправимся к тому берегу.
Но дождь всё никак не прекращался. Ёжиков и Ватрушкин начали замерзать.
– Крупные хоть? – спросил Ватрушкин.
– Вот такие… – развёл руки Ёжиков на всю ивановскую. – По двадцать кило каждая.
– Давненько я таких не ловил, – мечтательно сказал Ватрушкин.
По правде сказать, Ватрушкину такие рыбины даже и не снились, это он просто так сказал, чтобы быть не хуже Ёжикова.
Как только ливень умыл всю округу и скрылся из виду, рыбаки сели в лодку и отправились к другому берегу. Сухое озеро, вымытое ливнем, сияло на солнце новизной и свежестью.
Ватрушкин долго налегал на вёсла и всё спешил к тому месту, где Ёжиков видел и слышал, как у них клевали огромные рыбы. Через час они были на месте. Якорь изо всех сил ухватился за дно.
– Какой же я растяпа, банку с червяками на берегу оставил… – простонал Ватрушкин и треснул себя полбу.
– А у меня сосиски есть! – нашёлся Ёжиков и достал целую связку из рюкзака.
– Венские, – заметил Ватрушкин (он был крупным специалистом по сосискам).
– Сосиски – продукт всем известный, – улыбнулся Ёжиков и наживил одну на крючок.
Лодка уютно покачивалась на волнах. Под ней то и дело проносились золотые и серебряные рыбины.
– А кто тут водится? – спросил Ватрушкин, тоже насаживая сосиску и вглядываясь в глубину. – Караси?
– Рыба-ворчун, хищная рыба-тапок, колкая, как ёрш, – рыба-щетина, быстрая и острая, как чехонь, – рыба-бритва. Да много кто, всех и не упомнишь, – поправив соломенную шляпу, ответил Ёжиков.
– Не может быть! – не поверил Ватрушкин, и его удивлённые глаза удивились ещё больше, а большие круглые очки сползли на нос.
– Может! – заверил Ёжиков, и как бы в подтверждение его слов рыба-щётка потёрлась о борт лодки, а где-то далеко, по водной глади гулко шлёпнула хвостом рыба-подушка.
Июльский ветер кружился вокруг удочек и насвистывал песню о море. Солнце подмигивало рыбакам, а чудаковатая рыба с озера Сухого охотно клевала на предложенную приманку. За весь оставшийся день Ёжиков с товарищем скормили ей кило «Венских» сосисок, а заодно и полбуханки «Дарницкого». Но ни одной рыбины поймать они так и не смогли. Уж больно хитрой оказалась большегубая рыба-осёл, а с ней и пучеглазая рыба- клякса, и усатая рыба-гусар, и похрюкивающая рыба-кабан. Неуловимые рыбины то и дело стаскивали приманку с крючка и довольные уплывали с ней восвояси.
Весёлые сумерки уже начали хвататься за вёсла, когда лодка причалила к берегу.
– Ух ты! Ух ты! – пронеслось уханье удивлённого филина (это он увидел, как крылатая рыба зефир пролетела над озером).
– Может, в другой раз повезёт, – вздохнул Ватрушкин, вылезая из лодки.
– Обязательно повезёт! – засиял Ёжиков. – Только в следующий раз будем ловить на «Докторскую» колбасу, тогда уж точно ни одна не уйдёт.
Белка по имени Белка
После тёплого проливного дождя в лесу всё было по-особенному чисто, изумрудно и празднично. Довольная жизнью белка по имени Белка летела навстречу солнцу и ветру. Она так резво скакала по веткам, что крупные капли гроздьями срывались вниз, омывая зайцев, ёжиков, мышей и прочую лесную мелюзгу вроде чудаковатых жуков-носорогов или пузатых шмелей.
Забравшись на макушку самой высокой сосны, Белка замерла. С высоты чуть ниже птичьего полёта открывался прекрасный вид, и белка по имени Белка не могла оторвать восхищённого взгляда.
– Ну, где? – спросил тонкий детский голосок где-то у подножия той самой высокой сосны.
– Где, где! – передразнил голос постарше и чуть грубее. – В колбасе! Вот где!
Услышав разговор про колбасу, у белки закружилась голова. Белка по имени Белка не на шутку разволновались, её уши навострились, по спине и хвосту пробежали мурашки.
Уже через мгновение, не помня себя от счастья, наша белка, перескакивая с ветки на ветку, спешила к туристам.
Конечно, белки не едет колбасу, но на этот довольно ценный продукт она могла выменять у лисы что угодно. Ну, например, сушёный гриб или кедровые орешки. Лисы не собирают грибы и уж тем более кедровые орешки, они их просто терпеть не могут. Но грибы и орехи собирают белки, потом они их прячут в дупла, норки или просто закапывают в ямки, присыпая свой схрон прошлогодними листьями. Прячут и забывают. А лисы очень хитрые, они всё видят, запоминают и меняются белкиными припасами на туристическую колбасу. Вот поэтому белка по имени Белка, услышав слово «колбаса», скакала в эти секунды, забыв про все свои беличьи дела.
Левая рука старшеклассника почесала затылок, а правая достала из рюкзака консервную банку. Солнечный луч отразился от жестянки и поцеловал белку в носик. «Теплее, теплее…» – думала белка. В тот же момент мальчишка поменьше открыл шуршащий пакет и выудил из него нечто сплющенное, похожее на осенний березовый лист, захрумтел. «Горячо! Очень горячо! – подумала белка, принюхиваясь к аромату бекона. – Но ещё не колбаса…»
Неожиданно старшеклассник заметил белку. Он порылся в рюкзаке, достал небольшое яблоко, нарезал его ломтиками и, протягивая один, закричал:
– Белка, белка, на-на-на!
Белка была приятно удивлена тому, что школьник знает её имя, и согласилась принять угощение. Она сбежала к мальчику, схватила лапками яблочную дольку, перехватила её зубами и вскарабкалась обратно.
Раскачиваясь на ветке и погрызывая яблоко, белка по имени Белка совсем забыла про колбасу, лису, грибы и орехи.
Белке так понравилось это сладкое, сочное лакомство, что она пробыла с мальчишками до вечера.
Перед уходом ребята залили костёр, собрали в рюкзак шелестящие обёртки и консервные банки, оставили белке немного белого хлеба и отправились домой. А наша забывчивая белка припрятала хлеб под дряхлым пнём и тут же о нём забыла. И когда в ночном небе вспыхнули тысячи звёзд, а лунный свет расплескался по лесу и всюду наляпал причудливых теней, белке по имени Белка совсем не хотелось уходить. Она сидела на нижней ветке самой высокой сосны и всё никак не могла вспомнить, почему она здесь, а не там, наверху, и почему ей тут так приятно.
На одном языке
Это было не так давно. Осень в том году стояла игривая, солнечная, на редкость тёплая.
По дорожкам аллей кружились шумные, рыжие от летнего загара листья. Чистые и звонкие лучи слепили окна многоэтажек, а большой и пёстрый баннер кричал: «Не осень в нашей грусти виновата, а лишь в душе отсутствие весны!»
Пенсионер дядя Володя достал из кармана конфету, и вокруг стало ещё светлее.
– Не желаете угоститься? – спросил он соседку по лавочке.
– Ну что вы, Владимир Иванович, я уж не ребёнок, чтобы сладкое без чая, – улыбнулась Ольга Николаевна.
– Так у меня и чай имеется, – спохватился дядя Володя. – И бутерброды…
Дядя Володя засуетился и потянул из сумки небольшой термос. Ольга Николаевна рассмеялась, а заслышав слово «бутерброды» откуда-то из кустов вышел рыжий бродячий кот.
– Вот кто не откажется от вашего угощения, Владимир Иванович, – ещё больше рассмеялась Ольга Николаевна.
Дядя Володя выудил из сумки бутерброды с колбасой, склонился и, что-то нашёптывая коту, начал их крошить.
– Скажите, Владимир Иванович, а это правда, что вы знаете сто языков?
– Кто вам сказал? – лукаво прищуривая глаз, задал встречный вопрос дядя Володя.
– Во дворе соседки рассказывали.
– Нет, я знаю тысячу! Включая лягушачий, заячий и рыбий.
– Как? Разве рыбы тоже разговаривают?
– Да почище нас будет! – заулыбался дядя Володя. – Трещат как сороки. И слова вставить не дают!
– Ну уж! – не поверила Ольга Николаевна.
– Правда-правда! Я вам хоть сейчас покажу то место на пруду, где вчера с карпом разговаривал.
После этих слов они уже смеялась вместе, а рыжий кот доел бутерброды, запрыгнул на скамейку и начал обнюхивать сумку.
– Место, значит… – продолжила беседу Ольга Николаевна. – А я уж, и правда, подумала, что тысячу языков знаете.
– В наше время достаточно и одного, – и, погладив кота, дядя Володя открыл сумку пошире. – Язык добра он и коту, и зайцу, и карпу понятен…
Медленно-медленно садилось солнце. Оранжевый свет заполнял аллею, разгорался всё больше и больше, и в какой-то момент он расплескался в сплошную медово-янтарную дымку.
Световая вуаль окутывала уходящих дядю Володю и Ольгу Николаевну. Тут же с ветки на ветку перескакивали толстые и сытые дрозды, они клевали красную рябину и, опьянев от благодати, насвистывали весёлые трели.
– А кота я Персиком назову, – сказал дядя Володя и посмотрел на довольную мордашку, выглядывающую из сумки. – А вы, Ольга Николаевна, непременно заходите его навестить.
– Обязательно зайду, – ответила Ольга Николаевна и взяла дядю Володю под руку.
В тот вечер все были счастливы. И только большие белые астры на клумбах немного грустили. Наверное, они не умели читать, и надпись на баннере ни о чём им не говорила. Склонив тяжёлые бархатные бутоны, они молча разглядывали прохожих и с нетерпением ждали, когда же хоть кто-нибудь остановится и начнёт фотографировать их цветение в ярко-оранжевых лучах прощающегося бабьего лета.
Осенняя хандра
За окном непрерывно сеял мелкий дождь, по серому небу быстро неслись рваные облака, а в городском парке шумел простуженным голосом ветер. Осенняя хандра накинулась на серого домашнего кота по имени Тяпик.
Тяпик, ласкаючись, подошёл к хозяйке и потёрся об её ноги, подрагивая пушистым хвостом.
– Мяуса, мяуса…– попросил Тяпик у хозяйки.
Но хозяйка не обращала на просьбы кота никакого внимания.
– Да или нет!? Я вас спрашиваю! – кричал телефон в её руке.
– Не-е-ет, – помотала хозяйка головой и добавила: – Немножко.
– Успеете? – спрашивал телефон.
– Если не отвлекаться, побольше успеем успеть, – отвечала хозяйка телефону.
– А если возникнут вопросы?! – не унимался телефон.
– Конечно, вопросы возникнуть должны, но возникнут ли – вопрос?
Тяпику было скучно. Он отошёл от хозяйки и запрыгнул на её рабочий стол. На столе шипел ноутбук.
Оглядевшись по сторонам, кот шагнул на клавиатуру. «Шлъг шъш», – отправилось сообщение неизвестному пользователю. «Что это?» – удивился пользователь. «Ваку фычя», – ответила кото-клавиатура. «Хулиганьё!» – возмутился неизвестный пользователь. «Ьтол», – согласилась клавиатура.
Тяпик снова огляделся, хозяйка по-прежнему болтала по телефону. Тогда он перебрался на комод и начал скидывать с него все бутылочки, коробочки и заколки.
– Бряк! – упала колючая расчёска на ламинат.
– Шмяк! – приземлился рядом тюбик с кремом для рук.
– Дзынь! – разбился флакончик духов, и сладкий цитрусовый аромат, с нотками жасмина и фиалки, поплыл по комнате, одновременно ускользая в коридор, оставляя после себя молчаливый шлейф горечи и утраты.
– Да что с тобой, Тяпа?! – наконец-то хозяйка обратила внимание на кота. – Не Тяпа, а растяпа!
– Мяуса! Мало мяуса! – ответил кот.
– Мяу-мяу! – повторила хозяйка. – И сам не знает, чего хочет! Иди на кухню, пушихвост, сейчас из холодильника мяса достану.
Веник
Щенок по кличке Веник вытащил из-под крыльца сапог, нахлобучил его на самовар и начал раздувать угли – шух, шух, шух… Через минуту показалась струйка дыма.
«Эх, забыли… – протянул Веник. – И отлучился-то ненадолго, а они!»
Бум! – нервно стукнул хвостом по крыльцу. Бум – второй раз, но уже не так сильно.
«Ничего! – подумал Веник. – Перезимую. Чего уж теперь. Буду горячий чай пить, пироги с брусникой печь. Зайца, за которым сегодня весь день гонялся, в гости позову, всё веселее».
Опять взял в лапы сапог и снова начал раздувать самовар – чух, чух, чух…
В это время подул сильный ветер, листья сорвались с деревьев и закружили хоровод.
«Листопад, это красиво! – сказал щенок. – Даже очень! Я такого ещё никогда не видел». Тут один листик облетел его несколько раз и медленно-медленно приземлился Венику на нос. Он свёл глаза, разглядывая осенний подарок: «Красиво. И загадочно», – добавил пёс. А затем фыркнул, чтобы его стряхнуть.
Бум! – опять стукнул хвостом по крыльцу. – Бум, бум.
Неожиданно что-то зашипело и забрякало. Веник обернулся на кипящий самовар и понял, что пора пить чай.
Он принёс из домика засушенных листочков смородины и мяты. Заварил, настоял. Пока чай набирал силу, Веник успел сделать пару бутербродов с ветчиной, накрыть ступеньку. будто стол, и приготовиться к ужину.
На свежем воздухе даже обычные бутерброды – вкуснотища неописуемая. Это вам не дома за столом, здесь уговаривать никого не приходится.
Вот и Веник покончил с ужином за считанные секунды. Налопавшись до отвала, он налил себе вторую кружку, поёжился от холода и, держа её двумя лапами, сделал глоток. «Теперь тепло и уютно, – думал он. – Теперь не пропаду. А весной на уток охотиться пойду».
Так он сидел до позднего вечера, вздыхал, пил горячий чай и любовался золотым листопадом. А когда солнце скрылось за макушками деревьев и Веник собирался уходить в дом, до него вдруг донёсся звук урчащего мотора.
Через несколько минут возле калитки остановился автомобиль. Но не успела ещё хлопнуть дверца, а хвост у щенка уже мотался из стороны в сторону, работая, как веник.
Скрипнула калитка, и наш щенок, не помня себя от радости, заскакал на задних лапах, забыв про чай, листопад и пироги с брусникой. Теперь у него вилял не только хвост, в эти минуты он весь ходил ходуном. Веник так обрадовался, что даже потерял дар речи. Только и слышно было: «Тяф! Тяф! Тяф!»
А сильные мужские руки потрепали щенка за ушами, и такой родной, такой спокойный голос вдруг сказал: «Ну, где тебя носило, дурень? Весь день ищу».
Скрык-скок
Стёпа валялся в ворохе осенних листьев и громко хрюкал.
– Стёпа, ведь ты же не хрюша!
– Хрю-хрю! – весело отвечал трёхлетний Стёпа.
– Встань и отряхнись немедленно! – ругалась мама Лена.
– Хрю-ю-ю! – визжал непослушный сын, подбрасывая опавшие листья.
– А я вот ему сейчас бока-то почешу! – припугнул малыша усатый дворник дядя Миша и ширкнул метлой по асфальту. – Ш-ш-шить!
– Бе-е-елка-а! – неожиданно закричал Стёпа, подпрыгнул и поскакал, убегая от мамы.
– Час от часу не легче! То хрюша, то белка… – тяжело вздохнула мама.
– Нет, белка! – и Стёпа указал крохотным пальчиком на настоящую белку.
Где-то выше фонарей и в самом деле метался огненно-рыжий зверёк.
Озорная белка, не замечая прохожих, играла с осенью на самой верхушке разлапистого клёна.
– Белка! – распинывая кучи листьев, вопил Стёпа.
– Стёпа! – обречённо останавливала его мама.
– Уж я этому неслуху! – размахивая над головой веником, ругался дядя Миша.
И только белка ничего не кричала, она скакала с ветки на ветку и сбивала хвостом опадающие листья.
– Бе-е-елка… – заулыбался Стёпа, когда ему удалось подобраться к ней ближе.
– Стёпа-а-а, – выдохнула мама, догнав Стёпу.
– Э-х-х… – уставшим голосом простонал дворник, разглядывая разбросанные листья.
Когда все трое подошли к тому самому разлапистому клёну, белка метнулась на соседнее дерево. Не раздумывая, Стёпа вырвался из рук мамы и за ней. Мама Лена, не успев его удержать, побежала следом. И только уставший дядя Миша не тронулся с места, а махнул рукой.
– Да и Бог с ним! – спокойно сказал он.
А белка припустила что было духу, с ветки на ветку, с дерева на дерево! Ещё прыжок! Ещё! И вот она уже залезла в будку с электрохозяйством.
– Ток! Стукнет! Бо-бо! – испугался Стёпа за белку.
– Ужас! – ещё больше испугалась мама за белку и сына.
– И куда их только несёт! – забеспокоился дядя Миша.
Через пару минут он подошёл к будке и поелозил по ней своей метлой. Белка выглянула, хитро улыбнулась.
– На-ка! – и дядя Миша протянул белке ладонь с семечками.
Белка прыгнула на руку усатому дворнику, набила полный рот подсолнухов и ракетой выстрелила на соседнее дерево.
– Скрык-скок! – обрадовался Стёпа.
– Да, прыг-скок, – согласился усатый дворник и легонько поддал метлой малышу.
– Спасибо вам, дядя Миша! – поблагодарила мама не то за спасённую белку, не то за сына.
Лёгкий ветер путался в шурщащих деревьях. Уставшие за лето листья срывались с насиженных мест, вспыхивали на солнце весёлым огоньком и, кружа будто снежинки, летели прямо в руки Стёпе и его маме.
Стёпа снова бухнулся на кучу из листьев, и его мир вновь перевернулся. Ему было так необычно, что он начал выкрикивать:
– Латота! Прыг-скок и я!
Вальс дождя
Студент литературного института Василий Ласточкин сидел на подоконнике в общежитии и сочинял историю. На столе стоял стакан холодного чая. История не придумывалась.
В комнату вошёл сосед Рыжиков. В одной руке у него были тетради, во второй он держал тарелку с бутербродом.
– Что? Не пишется? – спросил сосед по комнате.
– Угу! – ответил Ласточкин и косо поглядел на бутерброд со «Студенческой» колбасой.
– А ты осмотрись и напиши о том, что увидел, – посоветовал Рыжиков.
– Это можно, – выдохнул будущий писатель.
Ласточкин обвёл комнату взглядом, снова зацепился за тарелку с бутербродом и начал сочинять историю.
– Бутерброд! – озвучил он название очерка.
– Это мой! – испугался сосед.
– Да, нет! Это название!
– А-а-а! – дошло до хозяина бутерброда. – А я уж не весть что подумал.
– Да больно надо! – фыркнул Вася.
Но в этот момент в животе у него предательски заурчало, и Рыжиков понял, что не зря опасался.
– Ладно! Давай, пиши про бутерброд, только без колбасы, – предложил сосед.
– Без колбасы, так без колбасы! – расстроился Ласточкин и продолжил сочинять. – Хлеб, масло и сыр трепетали в ожидании, студент надкусил свой бутерброд без колбасы и начал жевать. Без колбасы бутерброд был просто чепуха, а не бутерброд. А колбаса-то, вот она, рядышком…
И Вася Ласточкин снова покосился на тарелку с бутербродом.
– Нет, это совсем не годится! – возмутился Рыжиков. – Даже школьник лучше бы написал!
– Годится, годится! Мне завтра, между прочим, зачёт сдавать!
– Погоди, что-нибудь придумаем!
– Я и так весь день гожу, как видишь, ни одной строчки не нагодил!
– Про колбасу и бутерброд не годится! Давай смотри в окно, может, там что-то интересное происходит.
Студенты посмотрели в окно.
– Вон, видишь? – спросил Рыжиков. – Девочки с воздушными шариками прошли! А вон поливальная машина окатила улицу? А там дед размахивает букетом астр? Свидание, наверное…
Но Василий не видел девочек с шарами, и поливальную машину, и дедушку с цветами тоже, он смотрел вдаль, где за зданием речного пароходства работали портовые краны.
Жёлтые краны, будто жирафы, наклоняли свои длинные шеи, заглядывали в трюмы, проверяли, нет ли там чего-нибудь вкусненького.
– Нет, ничего интересного! – вздыхали они, цепляли то, что давали, и вытаскивали наверх.
Потом один кран-жираф поворачивался к другому и как бы спрашивал:
– Ну, что у тебя, дружище?
– У-гу-гу-гу-ль! – отвечал тот и ухал в огромную кучу ковш с углём.
– Понятно! Понедельник. У тебя по понедельникам всегда грязная работа, – и оба портовых крана одновременно отворачивались от огромного облака сажи.
Тут же по заливу пробежал буксир.
– Ту-ту! – предостерёг он о манёвре.
– Хру-хру! – ответил ему ржавый гудок загруженной баржи.
От золотого отблеска рябило в глазах. Звонко захлопывались механизмы грузозахватных ковшей. Но Ласточкин не слышал, как щёлкали ковши, как гудели буксиры и баржи, и думалось ему не о кранах, а только о жирафах.
Из музыкальной школы напротив донеслась игра на фортепиано, на ум тут же пришли давно заученные строки Николая Гумилёва:
«И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
– Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф».
От этих строк Ласточкину стало немного грустно, но он продолжал сочинять. Он покусывал ручку, задумывался на мгновение и снова записывал предложения.
Всё так же играло фортепиано, витали в воздухе строчки Гумилёва, а студенту рисовалась картина, будто бы жирафы кружатся в вальсе.
Они то и дело поднимали и опускали шеи, казалось, что это кавалеры склоняли головы и приглашали своих дам на танец, а леди им отвечали, сопровождая своё согласие низким реверансом. Потом они подхватывали юных спутниц и начинали вальсировать легко и невесомо, словно пёрышки.
Стройные высокие фигуры жирафов поражали своей грацией и завораживали приглашённых на бал. Они кружились на месте, гордо приподнимая головы, а зрители, затаив дыхание, любовались ими и приходили в полный восторг.
Неожиданно начался дождь. К отдалённой игре фортепиано добавилась барабанная дробь. Жирафы всё так же изящно и непринуждённо кружились в вальсе. Только теперь это был танец дождя…
– Держи! – сказал Рыжиков, протягивая бутерброд. – Заслужил!
– А сам?
– Ещё добуду! А ты пиши, пиши – не отвлекайся! Вон как хорошо получается.
Незаконченный разговор
Пёс по кличке Сырник проспал полдня. Широко зевнув и приподняв правое ухо, прислушался. Из-под дивана выглядывала тишина.
Ох-хох… – чуть слышно выдохнул Сырник. – Опять весь день одному…
Сквозь накатившую печаль и тишину пробивались шорох крутящихся шестерёнок и тиканье бегущей стрелки.
– Бом! – неожиданно ударили настенные часы.
– Бум! – ответил Сырник хвостом.
– Бо-о-ом! Бо-о-ом! Бо-о-ом! – отбил полдень уставший от времени механизм.
– Бум! Бум! Бум! – весело поддержал его Сырник.
Но уже через секунду часы смолкли, и собака снова осталась одна. Сырник поднялся, шагнул в сторону от жёсткого ковра с колючим ворсом, встряхнул шерсть, потянулся, ещё раз сладко зевнул (в этот раз даже с каким-то подвыванием) и бочком, бочком направился к журнальному столику. На столе уже который день лежала и грустила зелёная книжка. Сырник стащил её на пол. Прочитал название: «Полведра сгущёнки», попробовал книжку на вкус. «Обычный картон, – подумал Сырник, сгущёнкой и не пахнет». Ещё немного потрепав страницы и прокусив обложку в трёх местах, потерял к ней всякий интерес.
На кухне по-доброму урчал, шелестел и булькал холодильник. Скучающий пёс подошёл к дрожащему ящику, прислушался. Холодильник затрясся сильнее, чуть скрипнув, он потёрся об собаку. Белую морозилку распирало от желания с кем-нибудь поболтать, всем своим видом он говорил, мол, ну что смотришь, открывай меня скорее, малыш! И, чтобы поторопить нерешительного друга, холодильник добавил:
– Бр-р-р-р!
Сырник зацепил лапой за нижнюю дверку и потянул на себя. Внутри тут же зажглась лампочка. Сытый мясной запах вырвался наружу и ударил собаке в нос. На нижней полке, свернувшись рыжим калачом, лежала небольшая связка сарделек. От этих-то небольших колбасок и исходил тот самый манящий аромат, и, кажется, когда Сырник взглянул на них, сардельки подмигнули ему. Не раздумывая ни минуты, Сырник слопал целую связку прямо с кожурой, тщательно вылизал морду, хлопнул дверцей и пошёл к окну.
– Куда ты, друг? – спросил холодильник. – Мы же ещё не договорили. Посмотри, там на дверце сметана, кефир и пакет холодного молока, – и он снова сделал «Бр-р-р-р!».
– Потом договорим, – обернувшись, ответил сытый Сырник. – А сейчас у меня неотложные дела.
После этих слов пёс подбежал к окну, встал на задние лапы, выглянул и приветливо завилял хвостом. Всё вокруг затерялось припорошенное снегом. Ослепительная метель кружилась и засыпала крупными хлопьями машины, деревья, дома. Напротив красовалась, как царевна-лебедь, белая церковь. По улице то и дело сновали бородатые, усатые и безусые. К ним навстречу бежали вязаные шапки и варежки, разноцветные пуховики. В автобусы, словно белки, запрыгивали и выпрыгивали большие и маленькие пассажиры. Но среди всего этого разнообразия не было одного-единственного человека. Хвост у Сырника остановился и поник, усы и уши повисли. Да и сам он сделался каким-то печальным. Настенные часы уже закидывали удочку на шесть часов, а хозяин всё не возвращался.
Сырник тяжело вздохнул и подумал: «И почему в городе зайцы не водятся? Я бы за ними гонялся с утра и до вечера, глядишь, и день бы быстрее прошёл».
– Бом! – стукнули задремавшие старые часы на стене.
– Бум! – ударил скучающий хвост по полу.
– Бр-р-р-р! – отозвался одинокий холодильник.
Так они и переговаривались до самого позднего вечера, пока в замочной скважине не брякнули ключи.
Уже через мгновение Сырник крутился юлой, подпрыгивал, визжал, подлаивал и облизывал, облизывал, облизывал без конца и края. Язык у него был сухой и царапался, как рашпиль, но знакомый и родной голос подставлял и поворачивал руки, давая облизать их полностью.
– Скучал, малыш. Хороший! Хороший мальчик! Ну, прости меня. Прости! Дела, понимаешь? Больше не буду… Сейчас гулять пойдём, – на ошейнике у Сырника щёлкнул карабин от поводка. – А когда вернёмся, устроим пир на весь мир, у меня в холодильнике и сардельки припасены…
Плацкартный вагон
За окном маячили клочковатые облака. Уличный термометр, съёжившись от холода, показывал 30 градусов мороза. Навигация давно закрылась. Портовый город Архангельск припрятал свои корабли в сухие доки, а Северная Двина надела на себя ледяное одеяло и крепко спала.
Капитан дальнего плавания Юрий Петрович Щукин переделал все домашние дела и загрустил.
«Зима! – думал он, расхаживая по комнате. – И кто её любит, эту зиму! Холод, лёд и сугробы – вот и всё удовольствие!»
– Съездил бы к брату на Новый год! – уговаривала Юрия Петровича его жена. – Развеялся бы! А то ходишь угрюмый, словно грозовая туча. Съезди!
– Ладно! – складывая вещи в чемодан, согласился Юрий Щукин. – Съезжу на недельку и обратно!
На железнодорожном вокзале серый банкомат заглотил купюры Юрия, будто прожорливая акула мелких рыбёшек. Юрий Петрович осмотрелся, вокруг стояло ещё с десяток таких акул, вспомнились тёплые воды Средиземного моря – капитан расплылся в улыбке. Казалось, и правда, есть в путешествии на поезде что-то морское.
Расположившись на мягком диване в плацкартном вагоне, Юрий Щукин выглянул в окно. Через несколько минут вагон качнулся и поезд тронулся. Не желая расставаться, провода поплыли вслед за ним. Начало поездки Юрию Петровичу определённо нравилось.
Где-то через час поезд основательно разогнался. Засверкали пролетающие мимо ели, запели промороженные рельсы, через щели в тамбуре запосвистывал обжигающий ветер. А навстречу поезду ослепительными лучами било ярко-оранжевое зимнее солнце. Покачиваясь из стороны в сторону, Юрий Петрович размечтался…
И привиделось капитану, будто дунули попутные ветра, всплеснулись холодные воды, зашумели, закричали голодные чайки. Загудело, заворчало Белое море. А по нему заспешил двухмачтовый кораблик, распахнул, раскинул он белоснежные паруса. И будто бы провожали этот кораблик обрывистые берега.
Но вот пришло время обеда. Пассажиры засуетились. По всему поезду ударились головой об края откидных столиков варёные яйца – Тук-тук…Чок! – с хрустом слетела с них скорлупа, оголяя их белоснежные бока. И тут же вынырнули жареные курицы из пластиковых контейнеров и выставили напоказ свои загорелые бёдра. Застучали, забрякали чайные ложечки в стаканах с подстаканниками. Надломились батоны, надкусились бутерброды. И всякий скучающий до этого пассажир ожил, заговорил, заулыбался.
И только Юрий Петрович вновь тяжело вздохнул, обед в поезде оказался совсем уж не флотский: ни тебе крабов, ни креветок, ни жареной трески.
– Пресно! – пожевав, словно пробуя увиденное на вкус, пробормотал Щукин. – Нет, никакое это не море.
А картина тем временем менялась за окном одна за другой. Вот на перроне шумят, толкаются пассажиры, радуются и улыбаются встречающие. Минута, и поезд тронулся, заторопились вагоны, подталкивая друг друга, заскрипели колёса. Тут же верхушки елей плавно зашевелились, будто бы морская волна. Казалось, что корни деревьев подсказывают им о том, что когда-то на месте тайги шумел океан. И стало теплее от этих мыслей на душе у Щукина. Ещё минута, и поезд разогнался уже так быстро, что вагон раскачался из стороны в сторону, весело заухал, заприплясывал. А Юрий Петрович смотрел на убегающий пейзаж, прислушивался к самому себе и трепетно оберегал внутри себя своё море! Ему всё казалось, что вот-вот он услышит его плеск, ударят в лицо солёные брызги и где-то далеко-далеко мигнёт долгожданный маяк.
Вечером поезд остановился в Вологде. Юрия Петровича встречал его старший брат Михаил Петрович. Многое обсудили братья за неделю отпуска. Многое успели посмотреть в городе. И как не хотелось расставаться братьям, и с какой бы радостью не вернулся Щукин домой, а всё же самое незабываемое впечатление осталось у него именно от поездки на поезде.
Сухпаёк
На улице выл северный ветер и сильно снежило. Морозец прихватывал полярного медведя за уши, но тот всё равно радовался первому снегу и высовывал длинный розовый язык, чтобы попробовать снежинки на вкус.
Полярник Георгий Усиков стоял у окна, наблюдал за медведем и оттаивал ладонью свою запушенную снегом бороду.
– Вот дурень-то! – усмехнулся Усиков над медведем. – Выставил лопату-то, хоть аэродром от сугробов расчищай!
В тот же момент за спиной у полярника зашипело и забрякало. Он обернулся к электрической плитке и снял с кастрюли крышку.
Вода в кастрюле бурлила и булькала, словно горячий источник. Распарившиеся пельмени распахнули свои халаты и плавали на поверхности, выставив свои пузики напоказ.
Георгий закинул пару лавровых листьев, выключил плитку и потянулся за поварёшкой с тарелкой.
В дверь постучали.
– Гостю у нас и чай, и басня! – крикнул полярник, не оборачиваясь к дверям.
Дверь отворилась, в станцию ворвался морозный воздух, а следом за ним ввалился медведь.
– Иди! Иди на улицу, лентяй! – шутливо проворчал Усиков. – Сейчас вынесу паёк…
Медведь раздавил банку сгущёнки на снегу, она хрупнула, и его лапа увязла в липком лакомстве. Каждая шерстинка на его белоснежной шубе зазвенела от радости.
– Ох-хо-хо-х! Дела мои тяжкие! – вздыхал Усиков. – Приучил на свою голову к угощению, теперь и охотиться не заставишь. Что это и за порода-то такая, подавай ему сгущёнку да пельмени?
Быстро-быстро стемнело за Полярным кругом. Луна заглядывала в окна метеорологической станции, медведь заглядывал в пустую банку из-под сгущёнки, а Усиков вслушивался в радионаушники и всё мечтал поскорее оказаться дома.
Арктический циклон
Большой оранжевый вертолёт очень спешил вернуться на материк до начала снежной бури. За пару минут он высадил пассажиров, оставил груз и, помахав на прощанье лопастями, улетел.
Когда поднятые им вихри стихли, а взъерошенные снежинки улеглись, вокруг запахло морозной свежестью и рыбой.
Вместе с командой полярников на метеостанцию под названием «Где-то здесь» прибыл и журналист Сергей Зимин.
Журналист прилетел на архипелаг Летающих собак, дабы взять интервью у полярников и написать такую статью, чтобы все вдруг ахнули!
Собираясь в экспедицию, Сергей Зимин не просто спешил на край земли, он убегал от мокрого асфальта, серости, уныния. Бежал от жужжащих автомобилей, панельных многоэтажек и городского шума. Он будто летел на крыльях к своей заоблачной мечте. Мечте – написать такую статью, чтобы читатель спустился с высоты и вышел из темноты, чтобы осмотрелся вокруг и осознал, какая красота находится рядом.
Пока Зимин летел в вертолёте, в его голове рождались высокопарные строки: «Как здорово попробовать на вкус арктический ветер, испытать на себе романтику льдов, вьюг и дальних странствий». Но всё это было не то, и он, зачёркивая эти строки, начинал писать другие…
– Почему архипелаг «Летающих собак»? – был первый вопрос Зимина, когда вертолёт приземлился.
– Скоро сами всё узнаете, – уклонился от ответа самый старший из полярников и улыбнулся.
После полудня на архипелаге, и правда, поднялась снежная буря. Цепкие, холодные, колючие хлопья полетели над землёй со скоростью экспресса. Тут же забрякали открытые форточки и незапертые двери.
Зимин решил увидеть ураган собственными глазами, чтобы статья удалась, ему было необходимо почувствовать всё на себе. Прихватив с собой карандаш и блокнот, он отправился познавать неведомую прежде стихию.
На улице зарождался самый настоящий арктический циклон. Ветер со всей силы набрасывался, хватал за тулуп и валенки, стараясь утащить журналиста с собой. Сквозь снежную пелену еле-еле просвечивали огни столовой, виднелись силуэты радиомачт, гусеничных вездеходов и хозяйственных построек.
Сергей Зимин наметил вход в соседнее здание и твёрдо решил до него добраться. Через мгновение он ухватился за натянутый между зданиями канат, сделал шаг, но тут же оторвался от земли и замотылялся, словно флаг на флагштоке. Похлопывая ногами друг о дружку, Зимин опечалился и сник – вот, мол, испытал романтику льдов, вьюг и дальних странствий, не сделав и пару шагов.
Вслед за журналистом вышел самый старший полярник. Он посмотрел на флаг неизвестного государства и спросил знакомое лицо:
– Летишь?
– Лечу, – признался Зимин.
– Теперь понял, почему архипелаг «Летающих собак»?
– Как не понять? Конечно, понял, – и флаг снова захлопал валенками.
– Давай руку, помогу! – крикнул полярник.
– Не могу. Я гордый, – ответил флаг.
– Гордость на Севере ни к чему, пропадёшь, как-никак минус двадцать пять за бортом… – и, будто между прочим, добавил: – А на ужин у нас сегодня макароны с котлетами.
– А котлета большая или маленькая? – оживился замерзающий Зимин.
– Хорошая!
– Это я понимаю. Но хотелось бы узнать подробности… – вздохнул журналист. – Так большая она или маленькая?
– Настоящая! Очень вкусная. Ты таких ещё никогда не пробовал, ни разу в жизни.
Любопытство победило журналиста, и он подал руку полярнику.
Вечером, когда буря покинула архипелаг, все отправились на ужин.
В то самое время, когда полярники собрались в уютной столовой и расселись за небольшим столом, а Сергей Зимин задавал всё новые и новые вопросы, арктический циклон уже терял свою силу на архипелаге Летающих собак. Очень скоро он улетел гулять по континенту, а с ним и шквалистый ветер, и снегопад. И вся эта снежная компания совсем не собиралась успокаиваться. С самого рождения циклон распирало любопытство. Ему было интересно, что такое тепло и свет. И он с удовольствием заглядывал в открытые форточки и незапертые двери, обнимал, остужал, при этом каждому давая испытать на себе романтику льдов, вьюг и дальних странствий.
И когда над полярной станцией «Где-то здесь» небо окончательно отряхнулось от облачности и засияло звёздами, у журналиста Зимина появилась та самая статья.
Алёша
Памятник защитникам Заполярья заглядывал за сопки на границе с Норвегией. Его бетонная каска со звездой подпирала тяжёлое серое небо. Жгучий ветер истязал каменное лицо солдата, а его автомат и плащ за спиной покрылись инеем. Где-то внизу плескались беспокойные воды Кольского залива.
«Алёша» – так звали свой любимый памятник мурманчане. Это было его свинцовое небо! Его – суровые сопки!
«Спи спокойно, Мурманск! – думал Алёша. – Не сдвинусь с места ни в мороз, ни в метель, ни в самую лютую стужу!»
Но вот что-то мелькнуло на, казалось бы, безжизненной высоте. Алёша тут же насторожился, дрогнуло пламя вечного огня у его ног, затрепетало, словно флаг на ветру, скрипнули заиндевевшие зенитки и повернули стволы к заливу.
Но нет, показалось. По-прежнему всё спокойно.
Только эхо давно минувшей войны прокатилось над заливом. Прислушался Алёша к далёким раскатам, и привиделся ему 1941 год.
Время года – зима. Ночь. На подступах к городу скребётся враг, будто крылатые львы, будто чёрные вороны с крестами на груди. А наш солдат грязный, очумелый скрежет зубами в ответ! И не сразу понял Алёша, то ли это тучи ползли с громыханием и молниями, то ли канонада боёв коснулась Мурманска.
Прислушавшись, Алёша угадал звуки дождя. Весь день хлестал ледяной ливень, бил по лицам, по каскам, по замёрзшим рукам, винтовкам и автоматам. Дождь насквозь пропитал и солдат, и орудия, и серые гранитные сопки. Стихла стрельба. Казалось, заледенело всё живое и даже звуки.
Но к вечеру погода всё же сжалилась. Рассеялись тучи, и выглянула луна, и увидели молчаливые звёзды замерзающих в окопах солдат. Вот только солдату было совсем не до звёзд. Человеку было невмочь, настолько все устали от голода и устройства укреплений, что глаза застилало пеленой.
Не свистели больше пули, не жужжали рваные осколки, не визжали полевые телефоны. Уснули налаявшиеся за день пулемёты. Уснули ручные гранаты и автоматы. Уснули, посвистывая своими стволами, миномёты. Перестали грохотать пушки и разбрасывать камни снаряды. Всё утихло. Устало от работы. Умаялось. Выдохлось. И только немецкие сигнальные ракеты продолжали взмывать в небо, и с шипением, будто бы змеи, медленно-медленно опускаться на землю…
И не шевелись! К тому не притронься – там колючая проволока! Туда не ступи – там мины! Кругом только товарищи, будто тени, смерть да бездушный студёный ветер. Жестокий, стальной арктический воздух втыкал свои кинжалы, разгуливал среди солдат, заглядывал в шинели, подвывал на высотах и пел свои заупокойные песни.
Накатился морок. От холода и бессилия солдаты засыпали один за другим. И всех, кто тогда уснул, ждала лишь смерть. И каждый думал о сне, как о спасении. И даже раненые перестали стонать. Опустились тяжёлые веки, рассеялся разум, махом пропали все тревоги, и всякий, кто задремал, обрёл своё счастье.
Неожиданно один из бойцов пошевелился – сбил с себя ледяную корку. Затем он запустил дрожащую руку во внутренний карман тоненькой шинельки и выудил оттуда ещё тёплый сухарь. Разломив паёк надвое и протягивая половину полевой почте, спросил:
– Нет ли письма, Василий?
Где-то в заснеженном Архангельске у бойца остались жена и дочка. Они тоже мёрзли, и не было у них ни дров, чтобы согреться, ни хлеба, чтобы утолить голод, ни сил, чтобы написать простое письмо…
– Нет ни письма, ни Бога. Все мы здесь поляжем, сгинем без вести, – ответил простуженный голос.
– Врёшь ты, почта! – с досадой отрезал боец.
С трудом разлепив смёрзшиеся ресницы, он схватил из ящика гранату и, шатаясь, побежал на вражеский дот.
– Наши души бронебойным не возьмёшь! – выкрикнул он. – Мы все отсюда прямо в рай!
Но не добежал боец. Не добросил. Раздался выстрел – упал солдат на острые ледяные камни. И снова застучали пулемёты, заухали мины, озарилось небо северным сиянием! И, кажется, стало теплее солдатам. Отогрелись обмороженные лица, зашевелились окоченевшие пальцы, ударили с новой силой замученные сердца.
– Огня! Огня! Дайте огня! – кричал наводчик артиллерии, сжимая в кулаке трубку полевого телефона.
– Не могу! Нету! Нету! – отвечала трубка.
– Ну, дайте же хоть что-нибудь!
– Нету! Ничего нету!
И ещё до самого 1944 года кружились в небе голодные чёрные птицы, горели и уходили на дно залива корабли и баржи с хлебом, взлетали в воздух ветхие домишки. И тысячи солдат находили покой среди серых скал и вечной мерзлоты. Но уже никто не сомневался в победе…
В конце концов, умолкли взрывы…
И вот уже много лет ходят по заливу атомные ледоколы, пассажирские пароходы и рыболовецкие сейнера. Постукивают возле причала грейферные краны, разгружая уголь. Гудят и грохочут подъезжающие к морскому порту грузовые поезда. И лишь колючий снег по-прежнему продолжает царапать замёрзшие руки Алёши и всё пытается забраться ему за шиворот.
Порой случается, что сильная метель скрывает залив и спрятавшиеся в нём буксиры, окутывает защитника своими сетями, убаюкивает его. Дремлют заснеженные сопки, крепко спят птицы и сосны. Даже норвежские валуны, что ещё осенью понадвинулись на российскую сторону границы, откатились обратно. И только Алёша не спит! Возвышается над облаками. Слушает. И всякому иноземцу напоминает своим грозным видом: «Кто наступит на Русскую землю – оступится!»
Русский снег
В конце марта, когда перелётные вестники весны даже и не помышляли покидать южные страны, рыболовное судно с неуклюжим названием «Калоша» вышло из Мурманского порта.
Расталкивая носом принесённые из Арктики льдины, хищная «Калоша» пробивалась на промысел мойвы в студёные воды Баренцева моря. Смелый, пропитанный морской солью и закалённый шквалистыми ветрами капитан Василий Котиков по прозвищу «морж» стоял на капитанском мостике. Он то и дело поправлял свои пышные усы и раздавал указания, а голодное судно спешило выполнить план по улову и заполнить свои трюмы под завязку.
К слову, капитан и в самом деле занимался моржеванием. Дома, отдыхая от путины, Котиков каждое утро принимал воздушные ванны, делал пробежку трусцой до Кольского залива и окунался в ледяную воду с головой. Однажды, в январские морозы, он даже встретился лицом к лицу с настоящим моржом.
Но вернёмся к «Калоше». К сожалению, как это часто бывает на Севере, стоило рыболовному сейнеру выйти в открытое море – начался шторм. Зима не спешила покидать свои владения, и, конечно, какой-то там «морж» на своём корыте, был ей не указ.
Мороз трепал, щипал и покусывал матросам уши, пальцы и носы. Корабельные снасти звенели, как гитарные струны. А миграция мойвы к местам нереста и вовсе отменилась. Рыбы ловилось мало. Промысловая обстановка ухудшалась день ото дня, и капитан судна решил отправиться к берегам Индии.
– Держать курс на круглогодичный курорт! – скомандовал Котиков. – Там можно встретить тунца, морского окуня, рыбу-попугая, парусника и даже лосося!
Услышав команду, «Калоша» резко развернулась и бросилась к Индийскому океану. Уже на следующий день трюмы сейнера ломились от замороженного тунца, морского окуня, парусника и даже лосося. После такой удачной путины у матросов оставалась в запасе парочка дней, судно причалило в городе-порте Мангалур, и Василий Котиков отпустил команду в увольнительную. Моряки незамедлительно разбежались по городу, а сам он скинул капитанский мундир и окунулся в океан.
Вода в океане была чуть выше 20 градусов тепла, и местные жители сильно удивились, что кто-то купается в столь холодное время.
Когда Котиков вышел из воды, его обступили смуглые индийцы.
– Откуда вы? – спросили они.
– Из России. – ответил Котиков.
– О-о-о! Си-би-рр! – протянули индийцы.
– Мурманск! – поправил капитан.
– Мы слышали, что в России сильно холодно – зима.
– Так точно! – подтвердил Котиков. – Зимой у нас минус 30 и вот столько снега, – и он показал смуглым индийцам, какие в России бывают сугробы.
– Ого! – удивились жители Мангалура, которые никогда в жизни не видели снега. – Как это?
– Прошу всех на борт! – скомандовал капитан.
Надев свой мундир, Василий Котиков устроил индийцам экскурсию по трюму, где гудели холодильные установки, а термометр показывал минус 18 по Цельсию.
Трюм был похож на глубокую соляную пещеру, которая дышала холодом. Усы капитана Котикова тут же покрылись инеем, а смуглые индийцы слегка потеряли свой загар и побелели.
В глубине холодильника Котиков отыскал припасённую для особого случая коробку Вологодского мороженого. И когда жители индийского города Мангалур, вдоволь насмотревшись на иней и снег в трюме, поднимались на палубу, то каждый из них нёс в руках скромные дары далёкой холодной России. В одной они держали зубатку, треску, палтусину или букет из мойвы, во второй – мороженое в вафельном стаканчике. И только следовавший за ними Котиков ничего не нёс, а лишь намурлыкивал какую-то песенку.
Унося с собой ледяную, звенящую, будто хрусталь, рыбу, индийцы широко улыбались, а облизывая мороженое, громко восхищались на иностранный манер.
– О-о-о! Как же он сладок, этот русский снег! – кричали пляжи Индии.
– Какой вкусный зима! – звенел Мангалур.
– Вологда… Мурманск… Си-би-рр… – витало в воздухе ещё несколько дней после отплытия «Калоши».
Эпилог
Когда я вернулся с вахты и бросил дорожную сумку в прихожей, то с кухни до меня донёсся аромат жареной чесночной колбасы. Тут же навстречу выбежала дочка, я подхватил её правой рукой, а она обняла меня за шею и поцеловала в щёку. С другой стороны обняла и поцеловала жена.
– Мыть руки и за стол, – скомандовала она.
– С превеликим удовольствием, – ответили мы с дочкой.
На ужин у нас было приготовлено картофельное пюре с жареной колбасой. Из глубокой тарелки выглядывали пряные, хрустящие маринованные огурчики, а дочка подала нарезанный чёрный хлеб.
Я сидел за столом, смотрел одним глазом на колбасу, а вторым на жену и дочку, и, кажется, не было счастливее человека на всей земле, чем я.
«Нет! Всё-таки есть во Вселенной какая-то взаимосвязь между колбасой и счастьем! Может, мне придумать свои колбасные истории?» – подумал я.
Но ничего придумывать я не стал. Возможно, это были лишь совпадения, мои счастливые мгновения и колбаса на столе. Поэтому судите, как есть.
Правда, если в вашем холодильнике прямо сейчас бездельничает и прохлаждается колбаса, то сделайте бутерброды себе и близким, и вы сами увидите, что все вокруг стали чуточку счастливее.