Андрей Растворцев
1
Слепень своим монотонным жужжанием и беспорядочным тыканьем в лицо довёл Юрку Сапрыкина до нервного тика. Умахавшись вдосталь рукой, Юрка изловчился-таки и поймал надоедливое создание. Радостно настучал шалбанов по слепнёвской голове, оборвал ему все лапы, вставил в тулово соломинку и отпустил. Слепень, ошалевший от проделанной с ним процедуры, рванул в небо. На поворотах его заносило, но счастье оттого, что жив, было весомее, и слепень лихо выписывал воздушные пируэты.
А Юрка, наконец, спокойно, откинувшись головой на копёшку свежескошенной травы, придался размышлениям. Мысли его были развесисты, путаны, и если бы можно было их расплести и вытянуть в цепочку – цепочка бы опоясала большой город, а то и земной шар. А что? – у Юрки мыслей много – запросто на земной шар хватит. Юрка размышлял о жизни: почему так, пока молод, друзей кругом пруд пруди, а чем дальше по годам, друзей, словно центробежная сила в стороны отбрасывает. О тех, кого уже нет на свете, говорить не приходится: были они друзьями – друзьями и остались. Разговор о живых. Кто-то, заняв денег на время, испарился на года, кто-то, войдя в достаток, забыл твой телефон. А кто-то, зная, что ты с выпивкой «завязал» – пьёт с другими. Трезвый ты такому не интересен. Многие просто забились в свои квартиры, улеглись на диваны у плазменных телевизоров, и никуда их не выдернешь – так, иногда отзваниваются, для подтверждения факта своего существования. Вот и получается – чем дольше живёшь, тем меньше вокруг тебя тех, с кем можно было бы пообщаться. А уж тех, с кем можно какое дело замутить, – таких днём с огнём не сыщешь.
Сегодня Юрка раненько с утра на марь за свежей травой приехал. Не для коровы – коровы у Юрки нет, для кроликов. Как говорится, кто-то лохов разводит – Юрка – кроликов. А уж они прожорливы! Не старенький бы сапрыкинский ГАЗ-69, в просторечии «козёл», не прорвался бы Юрка на марь. Местами дорога не проезжая. Но Юркин «козлик» эту непроезжесть почти и не заметил. На двух ведущих мостах Юрка без проблем добрался до покоса. Там в охотку косой намахался. Отвёл душу. Потом уж чайку сгоношил. Почаёвничал до поту. Как и в работе – чай усердия требует. Только тогда это чай. А в пакетиках, да на бегу – какой же это чай?! Фикция одна. Ну, а после чайку сам Бог велел подремать. Вот Юрка и дремлет, за жизнь размышляет.
Снова раздалось монотонное жужжание. Ну, слепни, ну, достали! Юрка с досадой приоткрыл глаз. Никого. Но жужжание нарастало и надвигалось. Юрка приподнялся. Вертолёт. Самого вертолёта ещё не было видно, а звук его уже из монотонного жужжания постепенно превращался в металлический грохот. Выглядывая в небе вертолёт, Юрка, краем глаза, зацепил, как метрах в ста от него на марь выскочили три оленухи, две с заметно округлившимися животами – на сносях. Когда оленье стадо перескочило ручей, что рассекал марь надвое, из-за сопок вынырнул вертолёт. МИ-8. Сильно наклонив кабину книзу, летел он почти на бреющем. Дверь пассажирского салона была открыта. В ней, высунувшись на половину роста, – фигура человека с винтовкой.
«Ах, суки! Что делают!» – Юрку подбросило над травой. Схватив куртку, на которой только что лежал, выскочил на выкошенный прогон покоса, стал махать и матерно орать на подлетающее грохочущее чудовище.
С вертолёта его заметили. Резко отвернув влево, вертолёт стремительно стал набирать высоту и уходить обратно за сопки. Одновременно с этим манёвром человек, висящий в проёме двери, выстрелил. У одной из оленух подломились передние ноги. Она на скорости сделала кульбит через голову, сгоряча попыталась встать, упала, ещё раз попыталась встать, но ноги её не держали, и она застыла на траве в полусидящем, полулежащем положении.
«Уроды! Уроды! Уроды! – Сапрыкин был вне себя от ярости. – Совсем озверели?! Беременных оленух бьёте?! У-у-у, гниды!»
Юрка Сапрыкин лесовик по жизни. Рождённый на лесном кордоне, выросший в тайге, – знает он её как свои пять пальцев и зверьё таёжное понимает и любит. Не до сюсюканья, конечно. Во всём мера должна быть: зверь он зверь и есть, ему до человеческих любовий и дела нет, а вот человеку – есть. Потому как и со зверем лесным человеком оставаться должно.
А эти, что на вертолёте, не человеки – особи. И, похоже, не самого простого ранга. Вертолётчиков ведь заставить лететь на охоту непросто. Вертолётчики ребята своевольные – могут и послать. Этот экипаж, по всей вероятности, тоже без большого желания браконьерничать полетел – вишь, сразу, как только Юрку заприметили, в сопки рванул – светиться в таком подлом деле не хотели. А тот, кто всё-таки выстрелил, – сподличал, подставил экипаж. Дойдёт до судов-пересудов: без стрельбы – одна статья, со стрельбой – другая. Юрка ведь просто так это не оставит – не отмазаться будет вертолётчикам. Юрка глазаст: углядел на хвостовой балке номер. А особь с винтовкой, если и вправду высокого ранга, может и отвертеться. Да к бабке не ходи – отвертится. Для таких закона нет. Хотя…
2
Одурманивающе, до головокружения, пахло свежескошенной травой. Тонким звоном был наполнен колышущийся от зноя воздух. Где-то высоко, невидимые в синеве, заливались полевые жаворонки, а в недалёких зарослях напористо отсчитывала года кукушка. Но Юрке было не до запахов и красот. Он стоял подле лежащей, завалившейся на бок оленухи.
При Юркином появлении оленуха попыталась, было, вскочить, но сил её на это не хватило, она лишь бестолково поелозила ногами по траве и в воздухе. Потом затихла. Круглый её живот поводов усомнится в том, что оленуха на сносях, не давал. Огромными влажными глазами раненое животное глядело на подошедшего к ней человека.
Сапрыкин отвёл взгляд. Ещё раз матюгнулся про себя: «Сволочи, одним выстрелом две жизни! Разве ж так можно?!».
Летом, как правило, в стаде благородных оленей только самки – три-шесть. Редко больше. Самцы изюбры гуляют сами по себе. Объявляются осенью, когда гон начинается. В этом стаде три самки. Две – брюхатые.
Юрка поднял голову – на краю мари, где начинался густой подлесок, из ветвей осинника выглядывали обе товарки раненой оленухи. Не ушли. Не бросили. Ждут её.
Сапрыкин, наклонившись к животному, попытался рассмотреть, куда попала пуля. Судя по крови, что подтекала из-под оленухи, попала она в левую переднюю ногу или лопатку, точнее определить было трудно, так как самка лежала на левом боку и полностью закрывала рану. Но когда Юрка просунул руку под левую лопатку лежащей оленухи, нащупывая рану, оленуха резко вскинулась и, отталкивая Сапрыкина, встала. Опустив голову, она часто и загнанно дышала. Её била нервная крупная дрожь. Возле левой лопатки пузырилась кровью, шириной с ладонь, рваная рана.
Пуля охотника чиркнула по касательной, вырвав кусок кожи и мяса. Рана была глубокая, но не смертельная. По-хорошему если, то затянется. Юрка мысленно перекрестился: «Слава Богу!». Ноги целы, кости целы – это сейчас самое главное. Юрка успокоился. Случись, перебита нога или лопатка – пришлось бы Сапрыкину добивать животное. Чтобы не мучилось. Со сломанными костями звери в тайге не выживают. Соответственно и плоду тогда не жить.
Юрку кровью не напугать – за свою жизнь на кого только он в тайге не охотился, но от мысли, что сейчас, при худшем раскладе, он вынужден был бы зарезать раненую беременную оленуху, его передёрнуло. Сапрыкин ещё раз мысленно перекрестился: отвёл Господь руку стрелявшего.
Оленуха немного постояла, словно привыкая к реальности, медленно подняла голову, углядела в осиннике поджидающих её товарок и острожным шагом двинулась к ним. Её качало. От потери крови. От шока. От всего случившегося. Ничего, оклемается.
Собравшееся вместе стадо, уходить с полянки на краю мари не торопилось. Раненая оленуха неподвижно стояла в теньке, две другие щипали рядом траву. Время от времени то одна, то другая поднимали голову и смотрели в Юркину сторону.
Сапрыкин, посчитав, что теперь он здесь лишний, вернулся к копне и принялся загружать траву в свой «шестьдесят девятый». Оказалось, что вдоволь намахавшись косой, он перестарался. Травы накосил на три такие машины, как его «козлик».
Вспомнив, что говорит тёща в таких случаях, усмехнулся: «Кого теперь орать-то, коли сама така тупа». Точно – тупа-тупа. Ладно, ещё разок-другой подскочит. Кролам ведь, сколько травы не дай, – всё мало. Сгрёб оставшуюся в копну и прикрыл её срубленными мелкими осинами. Все сборы и получаса не заняли.
За работой Юрка не обращал внимания на оленей, а когда посмотрел на них – удивился. Оленей стало четверо.
Рядом с раненой оленухой, уткнувшись мордочкой ей в живот, качаясь на высоченных, ещё не окрепших ногах стоял пятнистый оленёнок. Шкура его была мокрой и мать старательно её вылизывала: от коротенького, торчком, хвостика, к голове. Две другие оленухи, внимательно всматриваясь в марь, замерли по краям полянки. Словно охраняли маленькое семейство.
Оленёнок, когда прекращал сосать молоко, переступая ногами, словно ходулями, пытался обойти мать по кругу, но пока это у него плохо получалось. И он снова припадал к соску.
Юрка наблюдал эту картину и улыбался во всё лицо. Не зря с вертолётом воевал.
3
Гаишник остановил Сапрыкина на въезде в посёлок. У заброшенной лесопилки. Юрка удивился: отродясь здесь гаишников не стояло. Рейд, что ли, какой? Правил-то он никаких не нарушал. Да на этой разбитой вдрызг дороге трудно что-то и нарушить. Наверное, всё-таки рейд. Или ищут кого: может, солдат беглых или, как в прошлом году, зэков. Вон две иномарки стоят – мужики у машин хмурые. Тоже, наверное, тормознутые. Никому не нравится, когда без дела останавливают. Значит, точно ищут кого-то.
Гаишника Юрка не признал – вероятно, городской. Прикомандированный. Своих-то он всех до единого – и бывших, и нонешних знает.
Козырнув и буркнув свою фамилию, гаишник лениво принял из рук Сапрыкина его пластиковые права.
– Сапрыкин? Юрий Николаевич?
– Он самый.
– Что везём?
– Траву везём.
– Откуда?
Сапрыкин непроизвольно засмеялся:
– Из лесу, вестимо.
– Шутник, значит? Ну-ну. На дальней мари косил?
Тут уже Юрка напрягся: какое дело гаишнику, где он траву косил?
– Ну, там. Это что теперь – наказуемо?
Гаишник как-то странно посмотрел на Сапрыкина, потом протянул ему права.
– Да, мужик, для тебя наказуемо… – обернулся к стоящим у иномарок и мотнул головой.
Трое крупных, хмурых, облачённых в одинаковые белые рубашки с короткими рукавами мужчин обступили Сапрыкина. Один, что постарше, глянул на гаишника. Тот утвердительно кивнул: «Он».
Что было дальше, Юрка помнит частями.
Всё тот же мужчина, что постарше, задал вопрос:
– Слышь, лесовик, как у тебя с памятью, хорошая?
Юрка не дурак, понял: что ни ответь – по-любому бить будут. Не первый день на свете живёт. Быстро подсуетились, суки. Или это сами стрелки с вертолёта, или их челядь. Огласки не хотят. Нет, по выучке судя, всё-таки челядь. Не царское дело самому о простого мужика мараться. Высокого полёта стрелок-то оказался, очень высокого: такие силы собрал – быстро на свидетеля вышли.
– Не жалуюсь.
– Вот это-то и плохо.
Удар по печени сломал Сапрыкина пополам. Ударом снизу в челюсть его снова поставили прямо. Что было потом, в памяти не отложилось. Били его умело, без вхождения в азарт. Просто выполняли работу. Нудную, знакомую, доведённую до автоматизма.
Юрка лежал в придорожной пыли. В голове звенело, глаза не открывались, болели рёбра, и трудно было дышать. Откуда-то сверху, издалека-издалека раздался голос:
– Ну, что, лесовик, очистилась память?
И, не дождавшись ответа, тот же голос переспросил:
– Оглох, что ли? Ты, мужик, не молчи, а то не только память и уши сейчас прочистим.
Юрка попытался поднять голову – не смог. С трудом разлепил заплывшие глаза, но, кроме чьих-то пыльных полуботинок и щебня, ничего не увидел. Вытолкнув распухшим языком изо рта сгустки вязкой крови, прошамкал:
– Очиштилашь…
– Ну вот и ладненько. Я знал, что мы сумеем договориться. И запомни главное: ты живёшь и дышишь, пока молчишь. Так что память свою не тереби – она сама по себе, ты сам по себе.
Мягко заурчали двигатели машин, у Юркиной головы прошуршали по щебню шины, и всё стихло. Только в траве у обочины, как сумасшедшие, стрекотали кузнечики…
Со второй попытки Юрка встал. Добрёл до своей машины и сел у заднего колеса, откинувшись на него спиной. Прикрыл глаза. Даже думать было больно. Болело всё. И тело, и душа. Почему-то вспомнился утрешний слепень, которому Юрка настучал шалбанов, оборвал ноги и со вставленной соломинкой в тулове отпустил летать. Как бы больно не было, но Юрка хохотнул. Потому как представилось, что тот слепень сейчас – он, Юрка Сапрыкин, и есть. И настучали, и оборвали, и вставили – и живи теперь, как сможешь…
Сколько он так просидел, Юрка не помнит. Очнулся от прикосновения к лицу чего-то влажного и шершавого. Разлепив отёкшие веки, щёлками глаз уставился в мир. Кто там? Чья-то большая, с огромными глазами, морда смотрела ему в лицо. А потом наклонилась близко-близко и красно-фиолетовым языком лизнула в щёку. Юрка попытался улыбнуться распухшими губами. Крестники. Раненая оленуха. Из-за её крупа выглядывал маленький, с высокими нескладными ногами, пятнистый оленёнок. Ещё две оленухи стояли чуть поодаль.
Ну что ж, будем жить. Одно побитое тело против четырёх спасённых жизней, а то и пяти (второй-то оленухе тоже вот-вот телиться) – счёт куда как достойный. 5:1. Разгромный счёт. Так что пусть утрутся высокие охотнички – уделал их Юрка.
Юрку нашли возвращающиеся из леса грибники. Он был без сознания и всё время бредил. Звал какую-то оленуху с оленёнком…
Потом долго лежал в больнице. Но ни милиции, ни родным о том, что с ним произошло, так и не рассказал.
Чебоксары, Чувашия, Россия