Ирина Родионова
Филиппыч впервые увидел его солнечным февральским утром. Вылез из подвала, потряс головой и поежился от холода. Рыжая шерсть слиплась и торчала во все стороны, сколько бы Филиппыч ни вылизывал ее шершавым языком. А бывает и по-другому: намоешься, распушишься одуванчиком — от домашнего кота и не отличить!
Мороз стоял крепкий, с веток сыпался серебристый иней. Незнакомый спаниель сидел через дорогу от кошачьих мисок и жалобно заглядывал в лица прохожим. Филиппыч присмотрелся: золотисто-рыжая шерсть с мелкими завитушками кудрей, длинные висячие уши, спокойные и немного печальные глаза… Кот заворчал и спрыгнул на землю, утонул в свежем сугробе почти по кончики отмороженных ушей. Высунулся, снова покосился на собаку: мол, уходи давай, самое время завтракать. Полуслепая старушка Таисия Степановна, что жила в этой девятиэтажке, уже наложила в пластиковые лотки вареную рыбу и несколько ложек горячей каши.
Есть хотелось страшно, но вот идти прямо к собаке… А если кинется? Цапнет зубами за бок, повалит в снег, и добра от нее не жди. Даже на дерево не спрячешься, Филиппыч с трудом допрыгивал до подвального узкого окошка, не говоря уже о ветках… Воробьи и голуби давно посмеивались над лохматым котом.
И чего ему делать? Ждать, пока этот длинноносый убежит?
— А ну брысь отсюда! — прикрикнул на кота прохожий. — Расплодились, черти…
— Да не, ты смотри, какой толстый. Домашний, наверное, — ответил ему второй.
Филиппыч недовольно покосился на них и спрятался за кленом. Летом на дереве тонко шелестели зеленые самолетики, а сейчас оно стояло серым и голым. Сверху чирикали синички, склевывали развешенное на нитках сало.
Пес прислушался к чужим голосам и гавкнул:
— Эй, привет!
Филиппыч высунул усатую морду из-за дерева, поточил когти о кору:
— Ты чей будешь, а? У нас таких собак нет.
— Чей?.. Ты про хозяина, что ли? Ивана Николаевича!
— Не знаю я никаких Иванов Николаевичей, — лениво ответил Филиппыч и шагнул к миске. Пес радостно застучал хвостом по снегу и улыбнулся зубастой пастью. Да, такому доверять нельзя, пусть даже он дружелюбный и неопасный на вид. Вон, клыки какие, желто-белые, оскаленные, того и гляди сожрет…
Было у Филиппыча несколько встреч с собачьими зубами, а поэтому он шипел на псов издалека или насмешливо мяукал с козырька над подъездом.
Этот же пес, казалось, и не заметил кошачьего шажочка.
— Ну, Иван Николаевич, машинист трамвая! Почетный пенсионер, ты разве его не знаешь?
И столько было искреннего удивления в голосе у этой странной собаки, что Филиппыч сделал еще один шаг. И еще. Сунул морду в чашку, зачавкал рыбой, искоса наблюдая за псом.
Тот облизнулся.
— Тут этих почетных пенсионеров целый дом, и что мне, каждого знать? — спросил Филиппыч с набитым ртом.
— Подавишься, — добродушно подсказал пес, и настала пора Филиппычу удивляться:
— И откуда ты такой заботливый взялся?!
— В Советском районе живу, в пятиэтажке. Квартира семьдесят три, дверь деревянная, скрипит. А еще колбасный магазин у нас рядом!
— А-а, — фыркнул Филиппыч. — Домашний, значит, в тепле и уюте живешь. Ясненько, ясненько. Конечно, пушистый такой, лапы толстые…
— Так ты тоже не худой!
— У меня наследственность! — мявкнул Филиппыч и грозно глянул на собаку. — Матушка моя, Мотя, была широ-окая такая, бока те-еплые… У нее шерсть на солнце блестела, как золото! И мы все, братья и сестры, в нее пошли. А так разве найдешь на улице, чем подкрепиться? Вот с голода и пухну.
Пес снова улыбнулся, но ничего не сказал. Глянул на полную миску рыбных хвостов и прижал уши к голове. Подпрыгнул, словно хотел согреться, и во все стороны от него разлетелась снежная пыль.
Небо над головой казалось коту голубым и бесконечно высоким, от мороза спиральками сворачивались обломанные усы, и Филиппыч торопливо уплетал лакомства, мечтая вернуться в подвал и погреться о трубу отопления.
— Как зовут тебя хоть? — послышался собачий голос. Пес оббежал фонарный столб, утоптал полянку и улегся в мягкий снег.
— Никак, — Филиппыч не хотел разговаривать с этим домашним типом, знает он таких. Сначала болтают и выспрашивают, а потом бегут за хозяином и преданно виляют хвостом, забывают про Филиппыча в ту же секунду.
А пес незнакомый, значит, и не появится больше в их районе.
— Не может у тебя имени не быть, — собачья голова высунулась из-за сугроба.
— Может. Бабульки называют то Мурзиком, то Рыжиком, то Балбесом… То Филиппычем, — он принялся за кашу.
— А ты себя как зовешь?
— Что ты пристал, поесть невозможно! — зашипел Филиппыч, и пес замолчал.
Но ненадолго.
— А я Брюхо.
— Как-как? — хохотнул Филиппыч. Подумал, что этого мало, и плюхнулся в снег, задрыгал лапами в воздухе. — Брюхо?!
— Ну, или Брюшко, — смутился пес. — Хозяин называл Брюхом, чесал то за ушком, то животик, гладил по спине… А дети меня Брюшком зовут.
— Ну надо же, Брюхо! — не унимался Филиппыч. Он наелся, немного остудился на ветру, но все равно почему-то не уходил. Что-то в этом Брюхе не давало коту покоя, и он не хотел быстро возвращаться в подвал.
Постояли в тишине. Брюшко тяжело дышал и фыркал в снег, Филиппыч терся спиной о железный заборчик. Холодно. Вчера весь день шел снег, было тепло и тихо, а сегодня зима снова разбушевалась, даже кончики ушей морозом пощипывало. Филиппыч зиму ненавидел. То ли дело весна — воробьи щебечут, и ты прыгаешь за ними по мягкой траве, а из открытых окон пахнет пловом и котлетами…
Филиппыч всю жизнь был бездомным и даже находил в этом удовольствие. Свобода! Все чаще и чаще он повторял это в морозы, когда из подвальных окон вырывался белый пар, а миски и газеты стояли во льду, пустые. Даже голуби, казалось, прятались на зимовку, но Филиппыч их все равно бы не поймал — отвык он от охоты, зато распробовал гречневую кашу на бульоне…
Хороший дом у них, ничего не скажешь. Справа от девятиэтажки стоит рыболовный магазин, и от вечных его посетителей, мужичков в болотниках и стариков со спиннингами в рюкзаках, всегда вкусно пахнет костром и сырой рыбой. Слева — парикмахерская, оттуда воняет духами и краской, Филиппыч то и дело фыркает и чешет нос лапой. Только разве он уйдет из-за таких мелочей? Здесь щедрая Таисия Степановна, здесь друзья, а вот под этим кустом сирени Филиппыч появился на свет… Опять же, и покормят, и скажут чего-нибудь приятное, а Филиппыч урчит от удовольствия. Забывает про занозы в лапах, про гноящиеся глаза и облезлую шерсть.
— Э, Брюхо! — крикнул он и выполз из-под забора. — Рыбак у тебя хозяин, да?
— Нет, — карие глаза казались теплыми и внимательными. — Он не любит рыбалку.
— А куда ушел-то? Чего тебя одного оставил?
Брюхо засопел:
— Да никуда, в больнице он! Его врачи увезли в большой машине, а потом и дети приехали. Они взрослые уже, большие. Хлопали дверями, ругались… Старший сын меня сюда привез. Сижу теперь и жду, когда он вернется.
— А почему сюда-то?
— Не знаю, — соврал Брюшко. — Ну, ничего! Скоро уже, надо просто их подождать.
— Глупый ты, как щеночек. Доверчивый… — Филиппыч хмыкнул. — А чего сам домой не пойдешь?
— Так не могу! — во весь рот улыбнулся Брюшко и… кинулся к коту.
Тонко пискнув, Филиппыч пулей влетел на дерево и повис на сухой ветке. Брюшко сочувственно прижал уши и рванулся снова, из-под снега за его спиной вынырнула плетеная желтая веревка. Один край ее был привязан к кожаному ошейнику, другой — к фонарному столбу.
— Напугал? Я не хотел, правда!
— Ненормальный! — рявкнул Филиппыч и вздохнул, примеряясь, как ему спуститься. — Вот и жди своего хозяина в одиночестве! Знал же, что нельзя собакам доверять…
Брюшко снова улегся в снег, виновато тлели угольки его темных глаз. Филиппыч с большим трудом слез с дерева, сорвался с последней ветки и плюхнулся в глубокий снег. Даже порадовался февралю — если бы упал на горячую сухую землю, то бока ныли бы целую вечность, а так мягко даже, хорошо… Только этот вон, Брюхо, все видел. Даже дернулся взволнованно, будто хотел Филиппыча подхватить (или съесть, кто их, собак, знает), но веревка рванула его на место.
Молчаливый Филиппыч скрылся в подвале.
Лучшее место на земле. И подумаешь, что рыжий кот нигде больше не бывал — разве может что-то сравниться с уютным натопленным подвалом? Трубы плюются паром, земля под лапами теплая, а кто-то очень добрый набросал в углу целую кучу тряпок. Филиппыч любил дремать и прислушиваться, как звенит колокольчик на дверях рыболовного магазина. Но сегодня почему-то не спалось: то колет под боком, то из окошка дует, то неудобно… Филиппыч вертелся до вечера, то и дело облизывая подушечки на лапах или переворачиваясь на другой бок.
Каждый раз вспоминал о Брюшке.
Понятно, что глупого пса оставили одного. Хозяин его в больнице, собака стала никому не нужна, вот и отвезли его подальше, привязали к столбу… Хоть Филиппыч собак и не любил, хоть и не доверял им, но доброго Брюшко было жалко. А поэтому, когда тени за окошком сгустились, а снег посинел, Филиппыч снова выбрался на улицу.
Брюшко лежал на том же месте, свернувшись калачиком. Ветром на него намело снега, и Брюшко дрожал, но все равно улыбнулся, стоило ему заметить знакомого кота.
— Я уж думал, что ты не придешь.
— А куда я денусь? — проворчал Филиппыч издалека. — Тут вообще-то мой дом, это ты в гостях.
— Хороший у тебя дом. Стоянка рядом, машины рычат, и полянка вокруг просторная… Вот бы побегать!
— Это зима еще, — важничал Филиппыч. — Летом тут сказка! Деревья цветут, трава густая и столько смеха, детворы… Некоторые, правда, на руки берут и тискают — жуть, я от них прячусь под крыльцом. А другие-то гладят осторожно, сосисками подкармливают.
Брюшко сглотнул и спрятал нос под лапами.
— Ты с детства со своим Иваном Кактотамовичем живешь? – продолжил кот.
— Ага, с Иваном Николаевичем! Я тогда маленький был, а он забрал из питомника, сказал, что на охоту будем вместе ходить. А какой из меня охотник? Я на озере вою, страшно мне, к хозяину жмусь. Он свозил меня пару раз и плюнул, сам на охоту уезжал. А в остальном мы везде вместе – он в магазин, а я жду у порога. Он на работу, а я ношусь по дому, на окно лапами встаю и высматриваю, когда он вернется. Все время рядом, лучшего хозяина и не найти. И мясо давал с косточками, и лапу пожимал, и брюшко почешет всегда…
Пес вздохнул.
— Ты с утра тут сидишь? — прищурился Филиппыч. — Ел хоть чего-нибудь?
— Ел, конечно. Снег. Только зубы покалывает, ух, холодно!
— Ничего себе еда! — подскочил Филиппыч и бросился к лоткам. — Так и с голоду замерзнуть можно.
— Да ладно тебе, надо просто подождать…
— Глупый! — мявкнул Филиппыч и, схватив подмерзший рыбий хвост, попятился к Брюшку.
Остановился на полдороге, выпустил добычу из зубов. Пес глядел жадными глазами.
— Ну уж нет, не выйдет! Я сейчас подойду, а ты меня в зубы и… Давай я лучше на дороге хвост оставлю, а ты не вздумай шевелиться, пока я не отойду. Договорились?
— Да!
Напружиненный Филиппыч пополз на середину дороги. Шерсть вздыбилась, сердце тревожно забилось под ребрами. Так и знал ведь, что начнутся проблемы! Обведет этот Брюхо вокруг пальца, и все, пиши пропало. Выманит из-за заборчика, дождется, пока Филиппыч подойдет ближе, и кинется с зубами своими здоровенными наперерез… И не будет больше Филиппыча, только братья и сестренки его вспомнят, поплачут. Разве стоит этот пес таких мучений, таких смертельных опасностей? Не стоит, конечно.
Ох, и погубит Филиппыча его доброе сердце!
Оставив хвостик на льду, кот бросился наутек. Подскочил к шершавой стене, прижался спиною и попробовал отдышаться. Да, бока совсем толстые стали, разъелся на кашах рыжий кот.
Брюшко дрожал у фонарного столба.
— Можно мне?.. — жалобно спросил он.
— Можно!
Пес кинулся к рыбе и проглотил маленький кусочек за секунду. Жадно лязгнули его зубы, Филиппыч поежился. Брюшко уткнулся в дорогу носом, облизнул запах.
— А еще… — спросил он, — можно еще?
— Тут тебе не ресторан! — фыркнул Филиппыч и поспешил к подвалу, забурчал себе под нос: — Вот так и делай добрые дела, а тебе даже спасибо не скажут.
— Спасибо, Мурзик! Или лучше по-другому тебя называть?..
— Филиппыч! — прошипел кот из окна. — Ох, и свалилось горе мне на голову…
К ночи в подвал пожаловали и другие коты, сразу стало теплее. Чужаки к ним не заглядывали, а если и пытались, то кошачье братство мигом объясняло свои порядки. Все тут были родные: и безухий кот Антон, который с жаром рассказывал, как сегодня чуть не попал под машину и в последний миг выскочил из-под колес; и семья Обжорок, сбежавших от детей со спичечными коробками в руках, и даже кошечка Люся, давняя Филиппыча любовь. Здесь жили и трое братьев рыжего кота, и две его сестренки, такие же огненно-рыжие и чумазые, довольные жизнью.
Коты рассаживались под трубами, урчали и мурлыкали, вылизывались и зевали. Рассказывали, что удалось найти у мусорных баков, а возле каких подъездов сегодня проходил пир. Самым теплым пятачком была признана крышка от колодца на углу улицы Ягодной, а самым опасным — дом по улице Братской. Там теперь обитали бродячие собаки без желтых бирок в ушах, и, едва завидев кошачьих, все они яростно лаяли и мчались наперерез.
Филиппыч прислушивался к чужим разговорам сквозь полудрему. Спокойствие длилось ровно до того момента, пока не послышался скулеж.
— Это откуда? — вздрогнул Филиппыч.
— А, так псина сидит на улице и воет. Ничего, пускай, не только же нам страдать…
— Это Брюхо?
— Брюхо? А вы, я смотрю, подружились? — хохотнул безухий Антон.
— Да ну тебя.
— Не обижайся, чего ты! Я же так…
Филиппыч выбрался на улицу. Ночь оказалась ледяной и черной, мороз трещал так, что дыхание замерзало в груди. Девятиэтажка подсвечивалась желтыми окнами, а улицу освещал один-единственный белый фонарь, под которым и прятался Брюшко. Филиппыч распушился, спрыгнул под клен.
Вьюжило, по дороге летел мелкий колючий снег.
— Брюхо! — крикнул Филиппыч. — Брюшко!
Шорох, тишина. Филиппыч боялся приближаться, но еще больше волновался за этого дурного пса, а поэтому запрыгнул на кованый заборчик и вгляделся в сугроб.
— Брюхо! — разозлился кот. — Ты тут?!
— Тут, — послышался слабый голос.
Пес лежал в небольшой обледенелой ямке, спину его густо укрыло снегом. Брюшко и сам превратился в сугроб: шерсть покрылась капельками льда и подморозилась, пес дрожал и щурился от метели.
— Ты чего это? — осторожно приблизился Филиппыч.
— Сплю, — ответил Брюшко. — Чего ж еще.
— Ты веревку пробовал перегрызть?
— Пробовал, крепкая она, не поддается. Да и сил мало, поесть бы…
— Вот же попрошайка, — Филиппычу не хотелось, чтобы о нем говорили как о спасителе собак, но и оставлять Брюшко на верную погибель не было желания. Выла метель, снег наметало на дорогу, и, кажется, даже с неба посыпалась белая крупа. Филиппыч проверил миски — так и есть, никто не съел разваренную пшенку на воде, она невкусная, да еще и ледяная, от такой еды не согреешься. Схватил миску зубами, потащил к Брюшку.
Тот с трудом приподнялся на ломких лапах и захрустел льдом. Жалкое зрелище, но разве ему поможешь? Веревка надежная, в подвал Брюшко не пролезет… Только если освобождать его всеми правдами и неправдами, а потом караулить у подъездов, ждать, пока дверь откроется. Любой кот смог бы забиться в уголок и проспать там до утра, но собаку уж точно выгонят.
Что делать, что же теперь делать?!
Изо рта валил пар. Филиппыч, совсем уже не боясь, описывал круги и напряженно думал. Ночь будет суровая, домашней собачонке ни за что не выжить — нет у него густого подшерстка, с которыми бродячие собаки могли спать даже на ветру, на лавочках и под кустами. Можно, конечно, принести из подвала тряпок, но разве они помогут?
— Спасибо, — Брюхо отодвинул миску лапой и снова улегся на мерзлый снег. — Добрый ты, Филиппыч. Мне такие коты еще не попадались.
— Такая каша и благодарности не стоит, — отмахнулся он, но улыбнулся. — Протянешь до утра?
— Конечно, протяну. Ты прячься от ветра, возвращайся в подвал. Спать уже пора, и ночь такая, и звезды…
— Ты точно не замерзнешь?
Брюшко прищурился и хотел что-то сказать, но Филиппыч перебил его:
— Врун! Давай думать, как спасаться.
Пес весь съежился, будто уменьшился в размерах, и закрыл морду лапами. Замолчал, словно бы смирился. Филиппыч ткнул его когтями в бок:
— Вставай, двигайся! Нельзя спать на морозе.
— Я подремлю немножко, всего капельку…
— Вставай! – взвизгнул Филиппыч и царапнул пса за ледяное ухо. Клацнули собачьи зубы, и Брюшко недовольно заворчал.
— Вот так вот?! — оскорбился Филиппыч.
— Хватит тебе, ты уже помог. Иди лучше, говорю. Устал я, спать хочу.
— Ты же не проснешься!
— Значит, судьба у меня такая.
Фырча и вздрагивая от злости, Филиппыч умчался в подвал. Переполошил дремлющих котов, заметался по узкому черному проходу. Что делать?! Взять бы хоть немного тепла от труб с горячей водой, принести Брюшку в лапах, обогреть… Не получится, пока донесешь, жар и растает, слижется морозом. Кот вцепился зубами в тряпки и потянул их к выходу.
— Ты чего? — проснулся старший Обжоркин.
— Помочь? — тихонько спросила Люся, любимая кошечка Филиппыча.
И он придумал. Мордочка засияла:
— Помочь, помочь! Точно!
Брюшку снился хозяин. Он трепал пса по загривку и громко смеялся, а когда Брюшко переворачивался животом кверху, запускал пальцы в мягкую шерсть и гладил, приговаривал:
— Хороший, хороший…
Брюшко таял. Вылизывал жесткие темные руки, прижимался к штанинам и поскуливал от удовольствия. Хозяин был рядом, хозяин очень его любил. Хотелось остаться тут навсегда, не вспоминать о замороженной улице, вечно недовольном коте и собственных лапах, которые превратились в ледышки.
Хозяин чмокнул его в макушку и вскрикнул кошачьим голосом:
— Эй, просыпайся! Эй! Замерз уже, что ли…
Брюшко недовольно приоткрыл один глаз. Филиппыч вздрогнул от неожиданности, но все же усидел на месте, глянул сверху вниз:
— Ты как?
— Сплю. А всякие коты мне мешают.
— Пообещай, что ты кота и лапой не обидишь.
— Чего-о? Это почему я должен…
— Пообещай, говорю!
— Ладно, ладно! — Брюхо шумно выдохнул, и снег у его морды чуть подтаял. — Обещаю.
— Не врешь?
— Нет, отстань от меня только!
— Хорошо. Ребята, он пообещал!
Отовсюду Брюхо окружили кошачьи глаза: теплые желто-карие или прищуренные черные, спокойные и настороженные, холодные и недружелюбные. Только одни глаза были ему знакомыми, а оттого почти родными — Филиппыч стоял так близко, что можно было разглядеть каждую крапинку в его радужке болотно-зеленого цвета.
Брюхо послушно погасил рычание в горле. Глянул затравленно:
— И чего, вы все теперь будете мне мешать?
— Нет, — гордо сказал Филиппыч. — Мы будем тебя спасать!
Если бы кто-то из жильцов серого дома выглянул той ночью в окно, то увидел бы необычайную картину: в пяточке холодного белого света дрожала собака, вздрагивала и поскуливала во сне. На каждой лапе у нее лежало по взъерошенному коту, а несколько бездомышей тесно устроились и на спине. Кошки жались друг к другу боками, урчали недовольно. На них шипел толстый рыжий кот.
Так ночь и пережили.
Днем мороз сменился оттепелью: машины буксовали в сыром снегу, сугробы уплывали на дорогу. Брюшко то и дело встряхивался, щурился мокрыми ресницами и скакал вокруг столба. Коты давно разбежались по своим кошачьим делам, и остался один Филиппыч.
Брюшко довольно шмыгал влажным носом.
— Хорошо! — убеждал он себя, прыгая с места на место. — Тепло!
— И мокро, — морщился Филиппыч, вылизывая грязную шерсть. — А потом мороз ударит, и взвоем.
Редкие прохожие проваливались в снежную кашу и бурчали себе под нос. Филиппыч вился у них под ногами, мяукал и показывал на привязанного Брюшко. Люди проходили мимо. Хоть бы веревку отрезали, хоть бы немного помогли… Таисия Степановна так и не появилась. Заболела, наверное. Филиппыч сбегал на мусорку, отыскал там грязные упаковки из-под еды и в зубах принес обратно.
— Как с ребенком, — ругался он. — То покорми, то погрей… А еще собака называется!
— Не бурчи, никто тебя и не заставляет, — Брюшко торопливо вылизывал пакет из-под фарша.
– Ага, а потом замерзнешь, и смотри на тебя, несчастного! Нет уж. Спасемся, и иди на все четыре стороны.
К вечеру снова поднялся промозглый ветер, и Брюшко затаился под оплывшей снежной шапкой. Филиппыч орал и метался по улице, зная, что эту ночь они ни за что не переживут. Кто-то из прохожих щурился и пробегал мимо, кто-то будто не видел, а кто-то шептал «кыс-кыс» и уходил, стоило Филиппычу подойти поближе.
— Что ж вы непонятливые такие! — ругался кот. Мокрый Брюшко не жаловался, прижимал уши к голове и спокойно смотрел перед собой. Надеялся, наверное, что Иван Николаевич скоро вернется.
— Нет, ну нельзя же так! — мявкнул Филиппыч.
Вынырнул из сугроба, кинулся под ноги очередному незнакомцу. Это была высокая женщина в черном дутом пуховике. От неожиданности она ойкнула, отскочила в сторону и… упала в снег. Рядом с ней топталась светлолицая девочка, которая сразу же кинулась маму поднимать:
— Ты не ударилась? Все хорошо?!
— Хорошо, — хмуро ответила женщина и поднялась, отряхнула пуховик. — Сумасшедшие коты! Пройти нельзя спокойно…
Мигнула над их головами лампочка, и дорога засияла ровным белым светом, отразившимся от мелких капелек льда. Филиппыч носился вокруг женщины и ее дочери, умолял помочь, плакал на разные голоса.
— Он чего-то хочет, — сказала девочка.
— Глупости, Юль. Пошли домой.
— Подожди, он же говорит с нами!
Филиппыч благодарно глянул ей в лицо. У Юли были брекеты и шапка в крупных стразах, внутри которых белыми светлячками горел свет. Веснушчатое румяное лицо, широкая улыбка и такие же, как у Брюшка, глаза. Девочка протянула руку и погладила Филиппыча по голове. Он мурлыкнул, отбежал на два шага и заплакал еще громче.
— Вылезай! — крикнул Брюшку. — Покажись им, ну!
— Юля, пойдем. Уроки надо делать, и макароны не сварены.
— Мам, смотри, он ведет куда-то.
Мама вздохнула. Шикнула, когда Юля снова погладила кота:
— Не смей так делать! А вдруг у него лишай?! Потом намучаемся.
Из соседнего сугроба показалась Брюшкина голова. Пес улыбался и жалобно поскуливал.
Мама вздрогнула, схватила Юлю за капюшон:
т— Пойдем, тут собака еще, дикая, наверное…
— Да где же дикая, мам! Посмотри, какие у нее глаза.
Брюхо завилял хвостом. Лег на почерневший снег и пополз к девочке на животе. Мама снова дернула Юлю.
— Обычные собачьи глаза, не выдумывай. Пойдем, говорю.
— Мам, там веревка.
Филиппыч подпрыгнул от радости. Заметила, заметила! Теперь-то они спасены, сейчас узел срежут, и вот она, свобода. Брюшко будет жить!
— Хозяин привязал, наверное, — пожала плечами мама.
Брюхо с Филиппычем застонали на два голоса.
Девочка мотнула головой:
— Нет, смотри, она вся мокрая и грязная, наверное, несколько дней тут сидит. А сама-то домашняя! Дрожит как…
— А если это чья-то собака, и хозяин вот-вот вернется?
Брюхо бессильно заплакал, лапы его подогнулись. Он лег на дорогу, уверенный, что больше не сдвинется с места. Пусть он замерзнет ночью, пусть по нему едут машины, пусть этот рыжий кот талдычит, что хочет – пусть. Хватит с него.
— Давай отвяжем ее! — взмолилась Юля. — А я сообщения напишу во все группы, и если хозяин потерял, то он найдется. Обсушим ее пока, обогреем.
Филиппыч лизнул розовым языком девчоночий ботинок и благодарно заурчал. Он не знал, как еще показать свою благодарность.
— У папы вообще-то аллергия на шерсть, — напомнила Юлина мама. — Никаких собак в доме, ты же знаешь.
— А мы ненадолго! Позвоним Саше, она приедет и заберет собачку. Если хозяин не найдется, то Саша новых хозяев подыщет… Пожалуйста, мам, ну пожалуйста! Она же замерзнет…
— Замерзнет, замерзнет! — кивал Филиппыч.
Мама махнула рукой и улыбнулась кончиками губ:
— Добрая ты душа… Давай попробуем.
Брюшко облизывал Юлины руки и преданно заглядывал в глаза, а гордый Филиппыч морщился из-за этого. Он крутился под ногами и мяукал, словно боялся, что люди уйдут. Мама долго пыталась развязать узел замерзшими белыми пальцами и в конце концов полезла в сумку:
— Где-то у меня щипчики были, и ножнички маникюрные… Вот! Сейчас спасем тебя, бедолага.
Брюшко счастливо гавкнул и прилег под настороженным маминым взглядом. Девочка гладила его по ушам, по загривку, успокаивала — и хозяина они найдут, и накормят косточками и колбасой, и все хорошо будет, только не трясись так… Достала из рюкзака булочку с малиновым джемом, разломила на две половинки.
Свою булку Филиппыч отдал голодному Брюшку — все равно кот выпечку не ест, куда ему сдобное, и так бока вот-вот в окошке застрянут!
— Мам, смотри, они дружат! Кот и собачка, представляешь?
— Представляю, — мама боролась с веревкой тоненькими ножничками, разрезала понемногу, по крошечному колючему пучку. Юля позвонила какой-то Саше, рассказала о несчастной собаке, попросила приехать. Выдернула лист из школьной тетрадки и написала крупно:
«Ваша собака у нас! Позвоните, пожалуйста, и мы вам ее отдадим».
— Мой номер пиши, — мама пыхтела и прикусывала кончик языка. Юля свернула записку несколько раз, сунула под толстый узел. Веревка лопнула, и мама поднялась, сжимая лохматый конец в руке. Потопталась, словно не зная, что делать.
— Саша скоро приедет, — подсказала ей Юля. — Давай пока собаку в подъезде оставим, а? Там тепло, и папе она не помешает.
Мама кивнула, но с сомнением:
— Только если она грязь разведет, то сама будешь убирать и краснеть перед соседями.
— Договорились! — просияла Юля.
В подъезд следом за ними прошмыгнул и толстый рыжий кот.
Лампочка на третьем этаже мигала, а от пола тянуло запахом мыльной воды. Филиппыч дождался, пока Брюшко снова привяжут к бледно-зеленой батарее, и разлегся на пыльном подоконнике. Лизнул правую лапу, левую, принялся выкусывать подушечки.
На Брюшко жалко было смотреть.
— Прости нас, пожалуйста, — это Юля присела рядом с ним. — Еще чуть-чуть потерпи, и веревку снимут. Хорошо?
Филиппыч зевнул:
— Да ладно тебе, тепло, можно и посидеть.
— И опять на привязи, — простонал Брюшко, когда Юля с мамой зашли в квартиру.
Помолчали, согреваясь. Филиппыч распластался и заурчал, Брюшко прижался к батарее и прикрыл глаза от удовольствия. Почти сразу выглянула Юля — она уже сняла куртку и шапку, расплела колоски. Девочка несла в руке толстый кружочек колбасы.
— И ты с ним, да? — спросила она у Филиппыча и пощекотала его за бок. — Настоящие друзья.
Филиппыч отодвинулся от нее — не любил он этих нежностей. Настоящий бездомный кот, переживший и солнцепек, и морозы, даже чумазый нос у него имеется, и все равно – гладят, как пушистика какого-то! Ну уж нет, даже если Филиппыч и подружился с собакой, то это ничего еще не значит, он все тот же одинокий кот. Просто собака хорошая попалась, добродушная…
— Вот, — Юля разделила колбасу на кусочки и разложила перед ними. — Саша уже едет, а вы поешьте пока. Да не бойтесь!
Брюшко обнюхал еду и жадно облизнулся. Филиппыча не надо было просить дважды, это ведь не булочка какая-то сдобная. Колбаса таяла во рту, когда Брюшко приподнялся к подоконнику, поставил лапы на батарею и положил свою порцию перед Филиппычем.
— Ты чего? — не понял кот.
— Тоже делюсь, — и в теплых глазах замелькали искорки.
— Ешь, ты же голодный!
— Ты мне целую булочку отдал и в обед еду приносил. Да и потом, эта Саша меня наверняка покормит, а тебе и дальше на улице жить… Я и правда хочу поделиться.
Удивительно. Два дня Филиппыч бегал вокруг фонаря, придумывал, чем бы Брюшку помочь и как его накормить, а теперь собака отдает ему свою колбасу! Никогда такого с котом не было, и он даже растерялся, глядя то на колбасу, то на Брюшко.
Собачья морда оказалась совсем близко, и Филиппыч вздрогнул. Инстинкты, чутье. Нет, с Брюшком все было понятно – он веселый и беззлобный, но он все-таки собака, а мало ли что может собаке в голову взбрести? Осторожно потянувшись, Филиппыч откусил от колбасы кусочек.
— Молодчина! — гавкнул Брюшко и… лизнул его в нос.
Филиппыч зашипел и отскочил в сторону, вжался в деревянную раму. Юля снова появилась с одеялом в руках, осторожно прикрыла дверь и на цыпочках подошла к ним. Брюшко выглядел виноватым, казалось, он и не заметил новую лежанку.
— Я ведь думал… — тихо пробормотал он и замолчал.
Филиппыч сам на себя разозлился. Столько они с Брюшком вместе пережили, всю ночь спали рядом, чтобы не замерзнуть, и даже нашли людей-помощников, а все равно… Все равно не хотел он показаться слабым, показаться слишком добрым. Не хотел, и все!
Саша приехала быстро — взбежала по ступенькам, легкая и невесомая, поправила коротко стриженые волосы. От ее куртки пахло собачьей шерстью, и Филиппыч еще сильнее вжался в угол подоконника. Саша будто и не заметила его, присела рядом с Брюшком и протянула ладонь. Он осторожно понюхал обклеенные пластырем пальцы.
— Привет! — бодро сказала Саша. — Мы же подружимся, да?
Из квартиры вышла мама в длинном халате, вместе с ней прибежала и Юля. Она обхватила руками Брюшкину взъерошенную голову и пару раз чмокнула его в макушку. Брюшко встревоженно смотрел на собравшихся.
Мама поморщилась:
— Выбросили. Жалко же собаку, замерзнет.
Саша стряхнула налипший снег с ботинок, сфотографировала Брюшко и принялась печатать в телефоне. Лицо ее задрожало, а глаза блеснули очень ярко:
— Привязали и бросили, опять… Нет, ну что это за люди?! Ладно, если мы бездомных по улицам собираем, но этот ведь домашний! Как такое чудо выкинуть можно? Без веревки боятся оставлять, собака ведь обратно прибежит. А некоторые вообще увозят питомцев за город, находят елку и прямо там, в лесу привязывают… Разве найдешь всех?
Юля прижалась к Брюшку, зажмурилась, и Саша умолкла. Сняла веревку с батареи, предложила:
— Пойдешь со мной? У нас много пёселей живут в вольерах, они тебе обрадуются. А там и хозяина, глядишь, найдем.
Брюшко, как будто все еще сомневаясь, кивнул. Выбора у него не было, да и Саша казалась человеком надежным, хоть и смотрела постоянно в телефон.
— Вам открыли приют-то? — спросила Юлина мама тихо.
— Куда там! Бумажки все собираем, — поморщилась Саша. — Ничего, зато волонтеров у нас много, все помогают. Кто-то гулять ходит, кто-то корм мешками привозит, кто-то клетки чистит. Денег не хватает, конечно. Но пока не голодаем. Ни мы, ни пёсели.
— Мам… – взмолилась Юля, но мама оборвала:
— Не начинай. Нельзя нам.
— Ладно, — вздохнула девочка и в последний раз потянулась к Брюшку, будто не могла его отпустить. — Я к тебе забегать буду, колбасу приносить! Хорошо?
Юлина мама подняла голову:
— И котяра тут, это он меня с ног сбил.
— Точно! — Юля подпрыгнула и спеленала Филиппыча в объятиях. Тот сначала до последнего цеплялся коготками за подоконник, а потом протестующе мявкнул. Юля пропустила это мимо ушей:
— Это он собаку спас! Саш, забери и его тоже… Пусть он у вас живет.
Филиппыч был уверен, что ему показалось, но даже барахтаться перестал. Это что же, дом?.. Настоящий, с теплой кухонькой и кусочками вареного минтая, когда захочется, с веселыми играми на пару с Брюшком, с мягкой лежанкой, где всегда не холодно и не жестко, где…
Саша покачала головой и улыбнулась печально:
— Юль, ты же знаешь, что у меня одни собаки живут, ну куда мне кошку? Могу Алене написать, у нее вечно коты на передержке, но они скоро саму и ее из дома выселят…
— Но они ведь друзья!
Не сильно-то и хотелось! Филиппыч зашипел. Надо же, размечтался, ему и в подвале хорошо живется. Он не готов ради полной миски пожертвовать свободой. Опять же, попадет кто в беду, а Филиппыч тут как тут, спасет бедолагу… Еще матушка учила его, что всегда нужно держаться рядом, помогать. Филиппыч и матушку-то помнил плохо, а вот слова ее остались навсегда. Про собак там, правда, ничего не говорилось, но…
Он повторял это себе снова и снова, но так и не признался, как все потеплело внутри от мыслей о доме.
Вырвался из Юлиных рук, брызнул вниз по лестнице. Брюшко тоненько завыл ему вслед, но Филиппыч не слушал. Он вылетел в открытую подъездную дверь, заметался, забился под лавочку. Маленькое кошачье сердце быстро стучало в груди.
Стемнело. Снова гирляндами загорелись окна над головой, снова от ветра заскрипели сухие ветки кленов. Филиппыч устроился в сугробе и лизнул колючий снег, успокаиваясь. Коту жалко было отпускать Брюшко в новый дом.
Саша вывела его, как на поводке — Брюшко шел медленно и тяжело, будто не хотел уезжать без нового друга. Саша тихонько говорила с ним, убеждала, что теперь все будет хорошо, и Брюшко понуро кивал ей. Филиппыч затаился — нельзя старому уличному коту глядеть такими жалобными глазами!
Словно почувствовав это, Брюшко остановился. Принюхался, потянул веревку. В сугроб просунулась его сияющая морда:
— Я думал, что ты убежал.
— Это мой дом, — напомнил глупому псу Филиппыч. — Вот, просто решил свежим воздухом подышать.
Мимо пролетела машина, обдала их горьким облачком выхлопного газа. Филиппыч закашлялся.
— Ну-ну, дыши, — пес осторожно ткнулся носом Филиппычу в бок, только бы не напугать: — Спасибо тебе.
— Перестань.
— Правда! И это… Слушай, если хозяин все же вернется из больницы, то покажи ему записку у столба.
Филиппыч посмотрел на Брюшко. Умные собачьи глаза слезились.
Рыжий кот серьезно кивнул ему:
— И тебе спасибо. Не знал, что собаки нормальными бывают. Из тебя вышел бы неплохой кот.
— Я вернусь! — горячо пообещал Брюшко, которого Саша нетерпеливо дергала за веревку. — Все равно как-нибудь к тебе вернусь, хозяина нового приведу! И косточек захвачу, говяжьих. Они самые вкусные.
— Лучше уж селедочную голову, — Филиппыч подтолкнул его. — Пока, дружище. Пока.
Саша открыла дверцу машины, и Брюшко запрыгнул на заднее сиденье, прильнул к стеклу. Филиппыч разглядел его блестящие глаза. Помахал лапой, дождался, пока они уедут. Вернулся в родной подвал.
С тех пор к нему часто забегала Юля, на пару с выздоровевшей Таисией Степановной они взяли шефство над котом. Юля возвращалась из школы или бежала с кружков по пению, кыс-кыскала в подвал, и сонный Филиппыч вытаскивал щекастую морду. Она носила ему пряники и халву, иногда охотничьи колбаски, иногда куриные косточки. Мужики с рыболовного магазина, опять же, порой высыпали ему мелкую рыбешку под окно… Филиппыч, устав от долгой зимы, ел все подряд и даже позволял Юле гладить себя по загривку. Она присаживалась рядом на черный заборчик, расчесывала пальцами косматую шерсть и рассказывала, как там Брюшко.
— Все-таки нашли ему хозяина, хоть Саша и боялась, что он один останется! — повторяла она, а Филиппыч уминал паштет из банки и слушал, навострив уши. — Он сам к этому дядьке пошел! Саша за ними приглядывает, иногда в гости приезжает, иногда дядька ей фотографии шлет. Я бы тебе показала, но ты все равно не увидишь… Такой толстенький Батон наш стал!
Филиппыч с трудом оторвался от еды и вгляделся в Юлино личико.
— Да, Батон! — подтвердила она и снова почесала его за ушами. — Его теперь так зовут. А завтра я тебе утки кусочек принесу, мама запекать будет в фольге…
Она рассказывала ему еще о чем-то, но Филиппыч не слушал. Склонившись над миской, кот хохотал. Далекий друг, которого Филиппыч согревал ночью и которого кормил подсушенными рыбными хвостами, теперь превратился в домашнего пухлощекого Батона!
Бывает же такое… На фонарном столбе все еще болталась выгоревшая и ободранная записка.
Улыбнувшись, Филиппыч снова принялся за еду.