Алексей Поселенов
«Метёт и метёт… Однако уж дён пять метёт, не переставая», – Евдокия Филонова сидела на некрашеном деревянном табурете посреди маленького торгового зала деревенского магазинчика и слушала, как за темным окном завывает ранняя зимняя чернота. Чуть затихнув на пару минут, пурга спохватывалась и снова начинала швырять пригоршни жесткого снега в стекло, словно говоря: «Эй, вы, там, не расслабляйтесь. Я по-прежнему тут…»
Рядом с табуретом стояло ведро с грязной водой, на котором лежала ручкой длинная швабра с рваной, видавшей виды тряпкой. «Вроде зима на дворе, до Нового года рукой подать, откуда же столько грязи берется?» – думала Евдокия, тихо покачиваясь взад-вперед. Она работала в магазине уборщицей третий год, устроившись сюда аккурат перед тем, как забрали на фронт её Андрея. С того жаркого августовского дня прошло два года и четыре месяца. А через два года и три месяца с того проклятого августовского дня, то есть месяц назад, она получила в казенном конверте серую бумажку. Это было извещение, в котором размашистым деловым почерком было написано, что её муж Филонов Андрей Алексеевич «пропал без вести в январе 1943 года».
Она тогда что-то делала во дворе. Было уже холодно, недели как три лежал снег. Их деревенская письмоноска, ещё молодая, но уже крупная, страдавшая одышкой баба Ленка Зубкова, подошла к их калитке и окликнула её. Она поправила на плече сумку и протянула Евдокии конверт, при этом как-то виновато и в то же время настороженно глянув на неё. От Андрея писем уже не было почти год, но мало ли что бывает, война как-никак…
– Чего там? – спросила Ленка, когда Евдокия, сняв варежки, тут же торопливо вскрыла конверт и пробежала содержимое глазами.
– Так, это… – растерянно подняла глаза та, – пишут, без вести пропал.
«Это как же, – подумала тогда она, – в январе пропал, а пишут сейчас, в ноябре только. Это что же, стало быть, искали всё это время да не нашли?» Евдокия села на крылечко, не зная, что думать и как реагировать. Она облизнула пересохшие от волнения губы и растерянно глянула на почтальоншу.
– Может, ещё обойдется… Может, ошибка какая… Всяко бывает… – Ленка Зубкова сочувственно глянула на Евдокию и снова поправила на плече сумку. Было не понятно, то ли она спрашивает, то ли утверждает. – Ну ладно, я тогда пойду… – нерешительно переступила она с ноги на ногу и, кивнув, медленно пошла дальше вдоль по улице.
Евдокия снова посмотрела на извещение. Ведь «пропал без вести» не значит, что убили. Вот и тут, в бумажке этой, зачеркнуты же чернилами страшные слова «…верный присяге, проявив геройство и мужество, был… Похоронен…» Значит, не похоронен он, значит, не убитый.
На крыльцо, суетливо шаркая ногами, вышла свекровь. Видно было, что она наскоро накинула на себя дедову фуфайку да старую шаль, наверное, увидела в окно, что почтальонша что-то принесла:
– Чего там? Письмоноска была, что ли? От Андрея чего? – она нагнулась и взяла из рук Евдокии бумагу. Минуты три, прищурившись, разбирала написанное, потом как-то неловко и тяжело осела на крыльцо и тихонько завыла. При этом она стала раскачиваться вперед-назад, почти так же, как сейчас качалась сама Евдокия, сидя посреди пустого магазина. Невестка испуганно посмотрела на неё:
– Мама, ты чего?
– Ву-у-у, – свекровь продолжала раскачиваться, уставившись неподвижными глазами прямо перед собой.
– Мама, ты чего?! – уже выкрикнула Евдокия и вскочила с крыльца. – Чего ты?! Ведь «без вести пропал» пишут, ведь не убитый, чего ты?!
Стащив с головы платок, свекровь схватила пятерней седые волосы и стала терзать их из стороны в сторону:
– Сыно-о-чек, Андрюшенька мой, – стиснув зубы, заскулила она.
Из избы один за другим выскочили неодетые трое ребятишек – два сына, старший и младший, и средняя дочка. Увидев растерянную мать и ревущую бабку, они остановились и замерли.
– Мама ста́ра, ты чего? – старший, десятилетний Вовка подошел к бабушке и ткнул её рукой в плечо. Дети смотрели то на Евдокию, то на бабку, не понимая, что стряслось и как надо себя вести.
– Идите в избу, а то застудитесь… – махнула на них рукой мать и вдруг почувствовала, как ноги у неё враз сделались ватными. И тут она поняла, что это всё, что никаких «пропал без вести» быть не может, и что мужа ей больше никогда не увидеть.
Евдокия тряхнула головой, прогоняя прочь ещё совсем свежие воспоминания. Боль только-только начала укладываться куда-то на задворки души, и она, как могла, гнала от себя давящую тяжким грузом тоску. Конечно, нет-нет, да выскакивала где-то мысль: «А вдруг? А вдруг ещё объявится Андрей?» Может, лежит где в госпитале, или в плен попал, ведь разное может быть… Но через минуту уже понимала, что особо надеяться на эти «вдруг» не стоит. Почему-то не верилось ей в такое чудо.
Но как бы ни было тяжко, а надо жить дальше. Надо было жить хотя бы ради детей. По большому-то счету, только ради них… Себе она ничего уже не хотела и готова была лечь да и помереть хоть сейчас, но разве так бывает? И кто потом будет растить их с Андреем детей? Враз постаревшая на десяток лет свекровь, которая сразу же, как прочитала то извещение, слегла и, считай, две недели пролежала на койке почти не вставая? Её старушечьи слезы быстро кончились, и она, похудевшая и осунувшаяся, просто молчком лежала на кровати, глядя в потолок сухими красными глазами. Или свёкр, который большей частью бестолково топтался по избе в старых, сто раз подшитых валенках, не зная, куда себя деть и чем занять свои руки? Сидеть без дела было выше его сил, надо было что-то делать. Делать, чтобы в голове были мысли не только о сыне. Нет, на них детей оставлять нельзя. Надо самой…
И поэтому она каждый день шла в этот магазин, тащила из ближайшего колодца воду и мыла пол. Мыть надо было два раза в день: днем с часу до двух, когда был обеденный перерыв, и вечером, после семи, когда магазин закрывался. Правда, осенью и весной, когда на улице было особенно грязно, надо было мыть пол в торговом зале ещё и в рабочие часы, но так случалось не каждый день.
Был у такой работы один плюс: она могла больше времени быть дома, чтобы готовить, присматривать за ребятишками, убираться по хозяйству. Но, с другой стороны, платили совсем мало. Денег хватало лишь на то, чтоб кое-как сводить концы с концами. Благо, выручал огород – были всё же свои картошка, капуста, морковка и прочее. А на получку можно было купить лишь соли, муки да немного сахара.
Вздохнув, Евдокия встала с табурета, взяла ведро и пошла за прилавок – оставалось вымыть там. Макнув тряпку в воду, она слегка отжала её и стала тереть коричневый крашеный пол. Метель стремительно выдувала из магазина тепло, и вода уже довольно быстро замерзала тонкой ледяной корочкой. «Скоро там Клавдия-то придет? Уже печку топить пора, а то совсем выстудит всё», – думала Евдокия, привычными движениями орудуя шваброй.
Клавдия работала в магазине сторожем, охраняя его ночами, но в её обязанности также входило топить железную буржуйку, стоявшую в углу торгового зала. Она обычно приходила к восьми часам вечера, к тому времени, когда Евдокия уже домывала пол, а Прохор Лукич, заведующий магазином, подбивал результаты работы за день. Он и сейчас сидел в своей маленькой коморке, отгороженной досками в подсобке, подшивал какие-то накладные, ордера и делал записи в разных толстых книгах.
Из-под прилавка швабра достала несколько завалившихся туда маленьких бумажек с написанными на них цифрами. В магазине было два отдела – продовольственный и промтоварный. Обслуживая покупателя, продавщицы сперва считали общую стоимость товара, записывали его на бумажку, с которой человек шел на кассу, стоявшую в том же углу, что и буржуйка. Заплатив и получив на руки от кассирши Нины Кузьмовны чек, покупатели возвращались с ним и с той же самой бумажкой к прилавку и забирали товар. Надорванные чеки продавщицы отдавали с покупкой, а бумажки накалывали на тонкие длинные стальные спицы, вертикально воткнутые в круглые дощечки. В конце каждого дня кассирша и продавщицы сверяли показания кассы с этими маленькими бумажками. Это была не обязательная процедура, но её ввел сам Прохор Лукич, боявшийся, чтобы, не дай бог, не случилась какая-нибудь недостача или расхождение в бумагах. «Уж лучше мы лишние полчаса после работы посидим, зато потом, когда ревизия приедет, спокойнее себя чувствовать будем», – размеренно покачивая головой, объяснял он своим продавщицам, которые всё время норовили убежать домой пораньше. Кассовый отчет завмаг оформлял потом, как положено, а бумажки с цифрами просто выкидывали.
Евдокия подобрала бумажки рукой и бросила их в мусорное ведро. «Хорошо бы, вот, мне продавщицей работать перейти. Хоть и весь день занятый будешь, так то не беда, зато и денег больше платят. И не просто больше, а, считай, раза в два с лишним. Тогда бы уж нам полегче жилось… Можно было б материалу купить ребятишкам на обновку, мыла вот не хватает, и продуктов нет-нет да и взять каких-нибудь. Сахару того же, муки… Только кто же меня возьмет в продавщицы без образования?» – она вздохнула и снова окунула тряпку в ведро с холодной водой.
Так получилось, что за все свои тридцать два года жизни Евдокия училась лишь два дня. В ту пору никаких школ в их дремучей сибирской тайге, раскинувшейся на отрогах Салаирского кряжа, отродясь не бывало. Это потом уже, при новой власти, когда Евдокия была замужем да при ребенке, в их селе построили небольшую семилетку. А тогда, раньше, в деревнях лишь время от времени появлялись люди, которые называли себя учителями. Они останавливались в разных домах – кто пускал к себе, где и учили местных ребятишек какой-никакой грамоте: как писать и читать буквы, да как цифры складывать.
Аккурат на третий год после Октябрьской революции, когда Евдокии исполнилось девять лет, к ним в деревню в начале лета приехал на телеге с местным мельником не старый ещё мужчина в круглых очках и потрепанной форменной фуражке. Мужчина прошелся по дворам и сказал, что будет учить ребятишек писать да считать. Остановился он у того самого мельника, который выделил ему для этих целей половину пустовавшего в это время года амбара. В амбаре поставили лавки, какой-то стол, и этого хватило, чтоб он превратился в учебный класс, благо на улице было тепло. Детей мельника учитель должен был за это обучать бесплатно, а остальные, кто был не против приобщить своих ребятишек к грамоте, должны были чего-то платить ему. Евдокия, которую отец тоже послал учиться, конечно же, не вникала в эти подробности.
Однако учебы ей хватило лишь на два дня. То ли виноваты были новые знания – поди-ка упомни сразу все эти буквы да цифры, то ли было в этом амбаре шумно да душно, но только на второй день у неё так разболелась голова, что, вернувшись от мельника домой, Евдокия легла на кровать, да и пролежала так до ночи. На вопросы отца, «чего там с Дуськой стряслось», мать объяснила, что вот, дескать, с учебы этой вернулась и лежит, говорит, голова шибко болит. После чего тот сделал вывод: «На что нужна эта грамота, ежели от неё только здоровью вред? Нечего там больше делать! Да и деньги целее будут». На этом всё образование Евдокии и закончилось. Ни отец, ни мать её сами грамоты не знали, однако это не мешало им вести вполне крепкое хозяйство и жить довольно-таки даже богато по местным меркам. Ну, а уж коли сами, считай, жизнь так прожили, так и дети проживут.
«Кто бы знал тогда, что жизнь-то, вон она как повернется, – думала Евдокия, домывая пол и вспоминая отца. – Эх, тятя, тятя, вот оно как всё вышло-то». Конечно, с годами она худо-бедно выучилась и писать, и считать – всё-таки подсказали разные люди чего да как. С письмом дело обстояло хуже, а с цифрами получше. По крайней мере, и десятки, и сотни могла складывать и отнимать хоть и медленно, но без ошибок. Только вот на счетах, чтобы так быстро да ловко – раз! раз! – как это делают продавщицы в их магазине, так она не умела.
Крепко выжав тряпку и расправив её, Евдокия прислонила швабру к стене и подошла к прилавку, на котором возле весов стояли счёты. Потертая деревянная рама со вставленными в неё стальными спицами, на которые нанизаны деревянные же костяшки. Она провела по счётам рукой. Быстро бросила одну костяшку пальцем в сторону, та звонко стукнула о раму. Евдокия кинула к ней ещё пару таких же костяшек и, вздохнув, вернула их на место.
– Дуся, ты всё? Управилась? – из двери, ведущей в подсобку, выглянул Прохор Лукич.
– Да, Прохор Лукич, – Евдокия отдернула руку от счёт и глянула на него. – Сейчас Клава придет, и я домой пойду.
– Можешь сейчас уже идти, я её один дождусь, – кивнул заведующий магазином. Он был ещё не очень стар и подпадал под призывной возраст, но на фронт его не взяли по состоянию здоровья. Прохор Лукич, будучи совсем ещё молодым парнем, воевал с немцами в Первую мировую, был там травлен газом, поэтому легкие были у него не вполне здоровы. А если говорить честно, то совсем не здоровы – мужик начинал задыхаться, пройдя быстрым шагом каких-то метров пятьдесят, поэтому он старался всегда ходить размеренно, не торопясь. Сидячая работа заведующего магазином, которую он освоил незадолго до начала войны, была ему в самый раз, и в этом плане его жизнь не особо изменилась в последние годы.
– Хорошо, – кивнула в ответ Евдокия.
Пройдя в подсобку, она сняла серый халат, накинула овчинный тулуп, вязаный платок и взяла ведро с грязной водой, чтобы выплеснуть на улице, но потом вдруг поставила его обратно.
– Прохор Лукич… – она нерешительно посмотрела на заведующего магазином.
– Чего тебе? – он оторвал взгляд от скудного прилавка промтоварного отдела и мельком глянул на неё поверх очков.
– Прохор Лукич, а покажите мне, как на счётах считать…
Заведующий удивленно повернулся к ней:
– Чего-чего? Зачем это тебе?
– Ну… мне интересно, – смутилась Евдокия. Действительно, зачем это ей? Она и сама не знала, как объяснить внезапно появившееся желание. Хотя, нет… Всё же объяснить можно было, вот только она не осмелилась бы сказать об этом сейчас никому. Но внутри уже что-то тихонько подзуживало её: «А чего ты, хуже других, что ли? Они умеют, а ты что – дура совсем? Цифры ведь знаешь, считать их как-никак умеешь, так, может, и на счетах выучишься. А там можно попробовать и в продавщицы попроситься. К тому же Зинка Вахрушева с продотдела как-то говорила, что хочет в райцентр переезжать со своими. Вот и место будет».
– Покажите, пожалуйста, Прохор Лукич, – Евдокия смущенно улыбнулась. – Я быстро пойму, вы только разок покажите мне и всё.
Тот пожал плечами:
– Ну что ж, раз интересно, давай покажу, – он пододвинул к себе ближние счёты. – Смотри…
Евдокия подошла к заведующему и стала внимательно глядеть на костяшки, затаив дыхание. Нужно было запоминать всё сразу, чтобы потом не переспрашивать и, не дай бог, не выставить себя какой-нибудь бестолковщиной.
– Значит так, – потеребил кончик носа Прохор Лукич, – с чего начать? Вот видишь, здесь четыре костяшки всего? На этой спице, – он показал на счёты.
– Вижу, – чуть слышно сказала Евдокия.
– Так вот, плясать от них будем, только на них самих внимания не обращай. На них сейчас не считают, это раньше, когда полушки были да фунты вешали. Понятно? Так что их не трогай вовсе. Нижний ряд тоже редко нужен. Мы в основном деньги считаем, а в рубле сто копеек, а там, на нижнем ряду, уже тысячные кладутся. Это только когда вес считаешь в граммах. Ну а дальше вот что…
И Прохор Лукич стал объяснять Евдокии, где и как надо класть единицы, десятки, сотни да тысячи, как их складывать, как перебрасывать костяшки с нижней спицы на верхнюю, если их не хватает, сколько при этом оставлять костяшек на нижней. Он показал, как считать, если речь идет о рублях и копейках, как можно на этих же счётах посчитать общий вес чего-нибудь в килограммах да граммах, в центнерах и тоннах. Он ловко кидал костяшки вправо, влево, щелкал ими, как заправский фокусник.
Евдокия слушала и боялась проронить хоть слово. Она шевелила губами вслед за заведующим, беспрестанно кивала головой и теребила рукой кончик платка.
– Ну как, поняла? – наконец, перестал щелкать костяшками Прохор Лукич и снова поверх очков посмотрел на уборщицу.
Та вздохнула:
– Ой, господи… Кажись, поняла, – и она растерянно посмотрела на заведующего. – А ежели ещё спрошу, вы покажете? Ежели чего забуду?
– Да мне особо-то некогда учебой с тобой заниматься. Тем более, не пойму, зачем тебе это… Так, от скуки, что ли? – Прохор Лукич пододвинул счёты на место.
В дверь постучали. Это была Клавдия. Она ввалилась в магазин и стала отряхиваться от снега, шумно при этом отфыркиваясь:
– Ну, метет! Как дунет иной раз, так чуть с ног не валит! Вот же Новый год нынче, ёлки-палки, – она хлопала себя по воротнику, по голове, и с неё на пол летели хлопья снега.
– Ну ты чего?! – сердито крикнула ей Евдокия. – Я же только всё вымыла, на улице не могла стряхнуть с себя?
– Ой, Дуська, погоди, – отмахнулась от неё Клавдия. – Дай хоть дух переведу. Да не сердись, ежели натает, я сама за собой подотру.
– Ну смотри, коли так, я уж перемывать не буду, – обернув концы платка вокруг шеи и запахнув полушубок, Евдокия попрощалась со всеми и вышла в темноту.
Она шла домой, закрывая лицо от колючего, больно бьющего в глаза снега, а перед ней мелькали руки Прохора Лукича. Руки ловко кидали костяшки по спицам счёт, а его голос при этом говорил: «Ежели, допустим, есть у нас рубль пятнадцать, стало быть, рубль кладем сюда, – он кинул одну костяшку влево, – а пятнадцать надо поделить на один десяток и пять. Десяток кладем сюда, – он кинул влево другую костяшку, пониже первой, – а пять здесь, – и он подвинул влево пять костяшек на спице ещё пониже. – Поняла? – не дождавшись ответа, он продолжал: – Допустим, надо сюда тридцать семь копеек ещё накинуть. Стало быть, это получается три десятка и семь. Три десятка кидаем к одному, – он щелчком кинул три костяшки к одной, – а сюда семь. Но у нас тут уже пять лежит, стало быть, ещё пять сюда добавляем, получается целый десяток, значит, копейки убираем вовсе, – он сдвинул десять костяшек, где лежали копейки, вправо, – а к десяткам ещё один накидываем, – и снова одна костяшка на спице повыше летит влево. – Но мы ведь семь копеек прибавляли, а не пять, стало быть, две копейки ещё осталось, их и кладем к копейкам, – и две костяшки от десяти, сдвинутых вправо, летят обратно в левую сторону. – И что имеем? А имеем в итоге рубль пятьдесят две. Понятно? Ничего сложного…»
«Ох, господи, господи… – шептала Евдокия, пробираясь среди снежных заносов к дому. – Ничего сложного ему нету. Мозги тут свихнешь. Ох, тошнёхоньки… Но другие-то ведь считают как-то, так чего же я – дура совсем? Неужто мозгов не хватит? Ладно, уж как-нибудь с божьей помощью, поди, одолею».
И отныне каждый день, вымыв в магазине пол, Евдокия вставала у прилавка, доставала из мусорного ведра те самые бумажки с записанными на них химическим карандашом цифрами и складывала эти цифры, отнимала, снова складывала и снова отнимала, молча шевеля губами и хмуря брови. Костяшки при этом старалась двигать тихонько, чтоб те не гремели и не отвлекали Прохора Лукича. «Восемнадцать рублей, это десяток и ещё восемь, – шептала она про себя и пододвигала костяшки, – ещё потом двадцать семь шестьдесят, так… Ага, – она брала другую бумажку, заглядывала в неё, – потом ещё три сорок восемь… – следующая бумажка, – уберем отсюдова восемнадцать рублей да двадцать пять копеек…» Иногда Евдокия представляла, будто к ней подходит покупатель и просит какой-нибудь товар. Она оглядывалась на прилавок, смотрела на цены и клала их на счеты, плюсуя всё подряд. «Мыла три куска, так… спичек пять коробок… лампа керосиновая одна… керосину два литра…» Одно было плохо – некому было проверить, не ошибается ли она где, но снова просить заведующего она стеснялась.
Позади уже были Новый год, Рождество и крещенские морозы, дело подходило к февралю. Несколько раз заведующий заставал её за счётами и спрашивал, усмехаясь в усы, – как, дескать, получается? Евдокия смущалась, краснела и, стряхнув костяшки, отодвигала счёты на место. Однако с каждым днем она чувствовала себя всё уверенней и уверенней.
Однажды, это было в обеденный перерыв, Зинка Вахрушева из продовольственного отдела сказала, что родня в райцентре окончательно зовет её с детьми к себе. Зинкин муж тоже был на фронте, и жила в деревне она одна с двумя ребятишками – пяти и семи лет. А в райцентре жили мужнины дядя с тетей да их дочь. Они обещали помогать Зинке, даже сулили устроить на работу тоже продавщицей в тамошний универмаг. Вроде как была у них такая возможность.
– Каждый раз сердце кровью обливается, как на работу иду, – горестно качала головой Зинка, сидя на табурете за прилавком. Она только что сбегала домой, проверила, как там дела, и, вернувшись, болтала с продавщицей из промтоварного Марьей Бронниковой да с Евдокией, которая уже вымыла пол и ждала окончания обеда, чтоб тоже бежать домой.
Марья заварила чай на белоголовнике и зверобое, и они втроем сидели тесным кружком, потихоньку отхлебывая из железных кружек уже успевший подостыть напиток.
– А ну как чего случится с ними? А ну как избу спалят или, наоборот, перемерзнут там одни? – продолжала Зинаида. – Иной раз соседку, бабку Шаповалиху, просила приглядеть, а тут и она слегла, простыла, что ли… У Дуськи, вон, хоть старики дома, всё ребятишки под присмотром, а у меня вообще одни. Уеду в райцентр я, девчонки, точно уеду. Вот январь доработаю и на расчет подам.
– А если не отпустят? Скажут сперва замену искать? – глянула на Зинаиду Евдокия.
– Как это не отпустят? – сжала та губы. – У нас что, крепостное право, что ли? Да я и не в колхозе состою, у меня паспорт на руках.
– Ну, вообще-то могут отрабатывать заставить, – вставила слово Марья.
– Где я им её найду, замену-то? А отрабатывать, так это бог с ними, отработаю, сколько положено, ну и всё. А замену пусть сами ищут!
Бабенка она была языкастая и бойкая, перед начальством особо не пасовала.
– Интересное дело, а если не будет никакой замены, так мне что, до самой смерти тут работать? Нетушки, я законы знаю!
– Да ладно ты, – махнула рукой Евдокия и отставила кружку. – Я же так сказала, к примеру. Может, и будет какая замена, да и отпустят тебя без волокиты. Может, и отрабатывать не надо будет.
– Ага, что-то я уже и вправду засомневалась, – нахмурилась Зинаида. – Раньше как-то и не думала об этом. Как бы действительно не пришлось тут куковать… Ведь кого они продавцом тут у нас найдут? В деревне одни бабки бестолковые да ребятишки малые. А из баб грамотных-то нет никого, только навоз таскать умеют.
Из своей комнатушки вышел Прохор Лукич:
– Вы чего тут? Не заболтались? Время-то уж – открываться пора.
– Ой, прости, Лукич, – кряхтя, поднялась с низкого табурета Марья, – правда, чего-то заболтались мы, на часы не глядим, – и она пошла открывать магазин.
После этого разговора у Евдокии внутри словно натянулась струна. Она боялась подойти со своим разговором к заведующему, но понимала, что рано или поздно это придется сделать. Иначе ради чего всё это?
А пока она продолжала лишь каждый день доставать из мусорной корзины бумажки с цифрами и считать их. Считать, считать и считать… Быстрее, быстрее, ещё быстрее… Единицы, десятки, копейки, рубли, сотни, граммы, центнеры, добавить, отнять, перекидываем наверх, вниз. Быстрее, быстрее – раз! раз! И чтоб ни одной ошибочки, чтоб не к чему было придраться, чтоб никто не сказал, что она не умеет!
Через неделю, второго февраля Зинка Вахрушева подала заявление на расчет. Подала в обед, а когда вечером Евдокия пришла на работу, то застала ту всю зареванную.
– Чего стряслось? – испуганно спросила она вытиравшую платком глаза Зинаиду. «Уж не с мужем ли чего?» – мелькнуло в голове.
– Чего, чего, – сердито шмыгнула та носом. – Накаркали вы с Марьей, вот чего. Ищи, говорит, замену себе, – она сердито накинула пальто. – А где я им тут продавца найду в такое время? К прокурору пойду, пусть воздействует.
Она переобулась в валенки и вышла из магазина, даже не попрощавшись.
Через пять минут закончила сверку с кассиршей и ушла домой Марья Бронникова. Получив доклад от Кузьмовны, что всё в порядке, что цифры «бьют», Прохор Лукич закрыл выручку с кассовым отчетом в сейф и ушел к себе делать записи в бухгалтерских книгах.
Евдокия сходила за водой и стала мыть пол, однако мысли её крутились только вокруг того, что Зинка уже написала заявление и что ей сказали искать замену. «А что, если так вот сразу она кого-нибудь найдет и всё? – мелькало у неё в голове. – Завтра утром приведет кого-нибудь и скажет – вот, пожалуйста вам, вместо меня. Ой, господи, – у неё внутри всё похолодело. – Нет, надо сегодня же к Прохору Лукичу подойти».
Вымыв пол, она глянула на часы – стрелки ходиков, висевших слева от входной двери, показывали без двадцати восемь. «Быстро сегодня управилась», – подумала Евдокия и вытерла руки о полы халата.
Она ещё какое-то время постояла в задумчивости, но потом решительно встряхнула головой, выдохнула, мелко перекрестилась и пошла в подсобку, прошептав: «Господи, благослови». Заглянув в комнатушку заведующего, который сидел у стола над своими записями, она позвала:
– Прохор Лукич.
Тот поднял голову:
– Чего? Закончила уже? Ну так иди, я один сторожа дождусь, сейчас закрою за тобой, – он поднялся со стула.
– Да нет, я не это хотела…
– А чего? – не понял заведующий магазином.
– Прохор Лукич, вы не могли бы меня проверить?
– В смысле? Чего проверять?
– Ну, как я на счётах считаю. Проверьте, пожалуйста.
– Как на счётах считаешь? Да зачем?! Мне чего, делать больше нечего? Иди, давай, домой, раз вымыла. Не морочь мне голову, мне некогда. Давай, закрою за тобой, – и он пошел в торговый зал вперед Евдокии.
– Прохор Лукич, ну пожалуйста, – Евдокия пошла за ним, но не к двери, а зашла за прилавок и взяла счёты.
– Да к чему это? – рассердился на неё тот.
– Ну, вот Зинаида же на расчет подала, так, может, вы меня вместо неё поставите? – быстро выпалила она, стараясь не глядеть на заведующего.
Прохор Лукич умолк и встал посреди зала:
– Ах, вот оно что… Вот чего ты тут возле счёт каждый вечер отиралась, – он медленно подошел к прилавку, за которым стояла Евдокия. – Значит, говоришь, тебя заместо Вахрушевой поставить? – он задумался и оценивающе глянул на уборщицу. – А сколько у тебя классов образования?
Та опустила глаза:
– Нисколько.
– Как нисколько? Вообще, что ли, в школе не училась?
– Нет.
– Так как же я тебя возьму продавщицей, ежели у тебя даже трех классов нету?
– Да на что вам, Прохор Лукич, классы-то мои? Вы проверьте меня и всё! Зачем вам образование-то? Вы проверьте, как я считать умею. Может, я и не хуже их всех, – Евдокия сдвинула брови и мотнула головой в сторону, сердито глянув на завмага. Назад отступать было уже нельзя, надо было идти до конца, раз уж начала этот разговор.
– Гм, – усмехнулся тот, – ну раз ты так просишь, давай проверю. Посмотрим, чему ты тут выучилась.
Евдокия придвинула счёты ближе.
– Хорошо, – кивнул Прохор Лукич, – положи мне триста двадцать три рубля шестьдесят две копейки.
Не успел тот глазом моргнуть, как она кинула костяшки влево и выкрикнула:
– Вот!
– Ух ты какая шустрая, – глянул на счеты заведующий магазином. – Ну что ж, правильно, только это ведь так, ерунда… Прибавь сорок четыре рубля девяносто девять копеек.
И снова Евдокия в мгновение ока бросила костяшки влево, вправо, снова влево:
– Вот. Триста шестьдесят восемь рублей шестьдесят одна копейка, – улыбнулась она.
– Тихо, тихо, ты куда так гонишь-то? Я же не успеваю за тобой следить. Ты потише давай, – завмаг обошел прилавок и встал рядом с Евдокией. – Скинь это.
Та наклонила счеты, и костяшки съехали вправо.
– Хорошо, клади заново, да помедленней, – и Прохор Лукич стал называть разные цифры, заставляя Евдокию складывать и вычитать десятки, сотни рублей, тысячи. Потом он называл ей разные веса, наблюдая, как она прибавляет к центнерам килограммы и граммы, получая тонны, потом опять центнеры и килограммы. Он заставлял её объяснять ему, как она считает и почему у неё выходит именно этот результат.
Евдокия сперва смутилась, когда он сказал, чтобы она объясняла ему все свои действия, но потом освоилась и запросто говорила завмагу, почему кладет ту или иную костяшку влево или скидывает вправо. Тот молча слушал и кивал головой.
– Ну что ж, Евдокия, молодец, – наконец улыбнулся он. – Ни разу не ошиблась.
Та радостно заулыбалась:
– Ну так что, Прохор Лукич, возьмёте вы меня заместо Зинки?
– Да ты погоди, не гони так.
В дверь громко застучали, это пришла Клавдия:
– А вот и я! Прохор Лукич, извини, задержалась немного, – стала с порога оправдываться она, когда заведующий открыл ей дверь.
Часы показывали половину девятого.
– Ничего себе немного! Ты знаешь, что за опоздание на работу по нынешним временам бывает?
– Прохор Лукич… – скривила губы сторожиха, – да там у нас…
Тот махнул рукой:
– Да иди ты! Твоё счастье, что вот Евдокию тут экзаменую, на время не гляжу. Но если ещё такое повторится – в миг вылетишь с работы, а то и под статью угодишь! Понятно?
– Не повторится, Лукич, не повторится, – Клавдия примирительно заглядывала в глаза завмагу, – слово даю. А чего ты Дуську экзаменуешь? Как полы моет, что ли?
– Не твоего ума дела… – сердито отвернулся тот от неё, – иди своим делом занимайся. Печку топить надо, весь магазин выстыл уже.
Клавдия торопливо засеменила в подсобку за дровами, а завмаг снова встал возле прилавка перед Евдокией:
– Вот смотри… Представь, что я покупатель. Мне надо крупы купить, цена которой двести сорок семь рублей за кило. А надо мне сто пятьдесят граммов. Посчитай, сколько будет?
Евдокия раскрыла рот:
– Это как же? Так, а… – и она, покраснев, опустила глаза. Потом сказала чуть слышно: – Я не знаю…
– Гм, – хмыкнул заведующий, – вот то-то и оно. Продавец ведь должен уметь не только складывать да отнимать цифры всякие, надо же ещё уметь взвесить товар да посчитать его правильно. А ты – «заместо Зинки меня берите»…
Евдокия стояла на месте и боялась пошевелиться. Как так? Ей даже в голову не пришло, что ведь, и правда, надо же ещё и по весу цену уметь посчитать. Ведь товар разный бывает, не только фасованный, но и на вес отмерять приходится. Она повернулась и молча побрела в подсобку на ставших вдруг непослушными ногах. «Вот дура-то, вот дура! В продавщицы собралась, ой, стыдобушка-то…» – думала она, стягивая с себя на ходу халат.
– Ты куда? – крикнул ей вслед завмаг.
Евдокия остановилась и выдавила из себя:
– Домой пойду. Вы это, Прохор Лукич, извините меня, что я… вас…
– Иди сюда быстро, – вдруг сердито прикрикнул он на неё.
Евдокия подняла глаза, в которых стояли слезы:
– Зачем? – её нижняя губа начала подергиваться.
– Затем… Учить тебя буду, как весовой товар считать, вот зачем, – заведующий пододвинул к себе счёты и снова посмотрел на Евдокию. – Ну чего встала, как вкопанная? Хочешь заместо Вахрушевой работать или нет? Если хочешь, так слушай.
У Евдокии перехватило дыхание. Она быстро вытерла мокрые глаза рукавом халата, проглотила вставший в горле комок и мигом подскочила к Прохору Лукичу:
– Я хочу… Прохор Лукич, вы говорите, я это… я сейчас всё пойму, вы говорите только…
И заведующий стал объяснять. А Евдокия, как и в предыдущий раз, снова стояла рядом, слушала его и боялась пропустить хоть слово.
– Поняла? – спросил её завмаг, закончив.
– Кажись, поняла, Прохор Лукич, – выдохнула Евдокия и боязливо глянула на своего экзаменатора. – Только мне бы попробовать на бумажках каких с недельку хотя бы, а то сразу вдруг чего не так пойдет.
Вместо ответа заведующий строго глянул на неё и сказал:
– Завтра придешь к девяти часам. Утра, конечно, а не вечера, понятно?
– Приду, Прохор Лукич. А сейчас-то чего делать?
– Чего делать… Домой иди, время уж десятый час. А то, поди, потеряли тебя дома-то. Утро вечера мудренее.
На следующий день, когда Евдокия пришла в магазин, заведующий позвал к себе её и Зинаиду.
– Ну что? – он хмуро глянул на Вахрушеву. – Не передумала?
– Прохор Лукич, ну чего вы в самом деле? Я же вчера ещё всё объяснила вам, – начала было та, но завмаг остановил её:
– Тихо, тихо… Понесла… С памятью у меня всё в порядке, помню, а спросить, не передумала ли, я обязан. Ясно? Замену я тебе подыскал.
– Как подыскал? – у Зинки от удивления раскрылись глаза. – Прохор Лукич, голубчик, благодетель ты мой, вот спасибо-то… И когда отпустишь?
– Да тихо ты, закудахтала. Не я, вон она твой благодетель, – и он кивнул на Евдокию, – ей спасибо говори.
– Дуська? – Зинаида повернулась к той. – Ты? Правда? А чего молчала-то вчера? Так как это? Ты умеешь, что ли?
– Значит так, Зинаида, слушай меня внимательно. Две недели ты всё же ещё отработаешь. За это время Евдокию должна будешь выучить так, чтоб ничем от тебя не отличалась. Понятно? Она и так уже много чего знает, но кое-что надо ещё подучить. Она сама тебе скажет. Но предупреждаю сразу: если будешь дурочку валять, если через две недели она срежется на чем-нибудь – я тебя никуда не отпущу. Ясно? Так что это в твоих же интересах. Ну, думаю, тут тебе объяснять не надо. А ты, – он посмотрел на Евдокию, – будешь эти две недели и продавщицей стажироваться, и полы мыть, так как понимаешь, штата у меня нет, чтоб тебя освобождать от уборщицкой работы. Понятно?
Евдокия согласно кивнула:
– Конечно, Прохор Лукич, это вы не сомневайтесь, это-то ерунда, помою, с меня не убудет.
– Вот и ладно, а я за это время тебе замену в уборщицы кого-нибудь подыщу. Это попроще будет, чем продавщицу найти. Если всё ясно и вопросов нет, то шагайте, магазин открывать пора.
И началась у Евдокии другая жизнь. Первую неделю она целыми днями тенью ходила за Зинаидой и глядела, как та обслуживает покупателей, лезла к ней с расспросами, просила показать то одно, то другое. Надо сказать, что Вахрушева объясняла ей всё до мельчайших подробностей, так как уже окончательно настроилась на переезд в райцентр и тому, что замена в лице Евдокии нашлась так скоро, была несказанно рада. Больше того, она сама подзуживала свою стажёрку: «Ты смотри, Дуська, только не срежься на чем-нибудь, когда Лукич тебе экзамен делать будет. Если чего не ясно, так заранее спрашивай».
На второй неделе они поменялись местами. Евдокия самостоятельно выполняла всю работу продавщицы, а Зинаида следила, чтобы она не допустила какой-нибудь ошибки. Но придраться было не к чему.
В обед и вечерами Евдокия мыла полы, и дома её в эти дни вообще почти не видели. Все заботы по дому легли на плечи стариков, но куда было деваться? Да и ребятишки, хоть и малые, но всё же понимали, старались не доставлять лишних хлопот ни матери, ни дедам. А сама она и не знала уже – то ли радоваться, что её мечта стать продавщицей совсем близка, то ли бояться, что же там дальше будет? Ведь и потом дети будут больше со стариками, чем с ней. Они и так уже давно зовут-то их не дед да баба, а мама старая да папа старый.
Вечерами сильно болела голова, но она понимала, что это с непривычки, что это от новой работы, когда приходится много думать, и без конца считаешь, считаешь, да не дай бог ошибиться. Ложась спать, она вздыхала и молила Бога, чтоб помог пережить это время. «А вдруг да Андрей ещё где живой окажется? – нет-нет да и мелькала мысль. – Вот бы счастье было тогда».
Через две недели после разговора с Прохором Лукичом, тот в конце рабочего дня вышел в торговый зал:
– Ну что, готовы экзаменоваться? – глянул он на стоявших за прилавком друг возле друга Евдокию и Зинаиду.
Зинаида усмехнулась:
– А мы, Лукич, как пионеры, всегда готовы.
Она и вправду была уверена в своей стажерке на все сто, если только та где-нибудь сама не сглупит от волнения.
Евдокия не сглупила. Хоть и волновалась, конечно, хоть и страх был, но не смог подловить её заведующий ни разу. В стороне от прилавка, где стояла Евдокия, словно зрители выстроились в ряд Зинаида и Марья с кассиршей, не ушедшие, как обычно, сразу после работы домой.
Прохор Лукич гонял экзаменуемую, как говорится, вдоль и поперек. И то ему взвесь, и это посчитай, и другое отмерь, да сколько выйдет товара на столько-то рублей, и отложи сперва три кило, убери потом половину, да добавь другого…
Наконец он замолчал, поправил на носу очки и повернулся к «зрителям»:
– Ну, что скажете? Кузьмовна, ты с деньгами у нас больше всех общаешься. Не подведет? – обратился он к кассирше.
– Да ну, Лукич, сам не видишь, что ли? Чтоб девка без опыта да образования так считала, я ни разу не видела. И опытный бы кто сто раз ошибся, как ты её тут гонял, – махнула та рукой.
– Ладно… Конечно, тут всё ясно, это уж я так… – завмаг улыбнулся и снова глянул на Евдокию. – Ну иди, продавщица, пиши заявление о переводе на новую работу.
Губы у Евдокии мелко задрожали. Опустив голову, она молча села на табуретку, закрыла лицо руками, и плечи её затряслись.
– Дуська, да ты чего? – подскочила к ней Зинаида. – Радоваться надо, а она ревёт, – подняв подругу, она прижала её к себе и повела в подсобку.
Поздно вечером, когда в избе все улеглись, Евдокия закрыла глаза и устало вздохнула: «Ну что, Андрей, вот твоя жена и продавщицей стала. Без единого класса образования. Можешь гордиться мной. Сейчас-то уж я наших детей подниму, ты не сомневайся… Ты там не волнуйся за нас, сейчас-то мы проживём…»