Денис Макурин
I
Удивительно, как устроен человеческий разум, какие игры он порой нам подбрасывает. Наш караван из тридцати верблюдов, гружёный «белым золотом», уже вторую неделю плыл по пустыне Такла-Макан. Кажется, совсем недавно я давал зарок, что не покину родной дом, но прошло лишь чуть больше года, и наша команда вновь подвергает себя невероятным испытаниям, изнывая под палящим солнцем без питья и еды.
Путешествуя среди раскалённых песков, я задавался одним и тем же вопросом: какую пользу несут мои мысли людям? Но ответа не находил. Вместо него моя память вот уже в который раз предлагала подзабытые события. Эти воспоминания об одном из январских дней тысяча шестьсот сорок восьмого года, месяцем ранее мне исполнилось всего пятнадцать, и я был самый юный мореход на корабле ледового класса «Лебедь». К слову, уже тогда кормчий Афанасий Иванович без опаски доверял мне управление судном.
В то морозное утро четыре погонщика правили небольшое стадо северных оленей, разбитых на четвёрки. Эта ездовая сила растянулась на пятнадцать саженей и увлекала за собой необычную упряжь из десяти нарт, связанных между собой в два ряда. На повозке возвышался двухмачтовый коч. Восемнадцать поморов стояли по правому и левому бортам, удерживая шкоты, словно вожжи, и поочередно, то натягивая, то стравливая их, управляли парусами. В одно мгновение так долго дремавшую тишину разогнали хрипы взмыленных оленей, топот копыт, свист погонщиков и скрипы корабельных снастей. Все эти звуки объединялись в единую невидимую волну, которая ударялась об ледяные торосы и уносилась прочь. Заиндевелый коч после стольких дней зимовки, после пережитых морозов и вьюг, наконец-то, мчался по Ледяному морю, закручивая снежные вихры за кормой.
Я стоял рядом с нашим капитаном Афанасием Команиным и следовал его указаниям. Ветер дул с кормовых углов, и обмёрзлое судно шло курсом в бакштаг, нам лишь оставалось создавать дополнительную тягу парусами и стремиться удерживать нос корабля за оленями.
В тот радостный день наши приключения не закончились, но многие из нас выжили и получили надежду вернуться домой, снова увидеть своих близких, обнять мати, тятю, жёнку, сестру…
II
Холмогорцы Афанасий, Федот и Семён Команины, прежде чем построить корабль ледового класса на судоверфи у братьев Бажениных, проходили под парусом двадцать лет. До того дня, пока не был спущен на воду двухмачтовый коч и братья не отправились на промысел мамонтовых бивней, они уже изведали и опробовали морской путь к берегам Печоры и Ямала.
По первости они в складчину сшили себе одномачтовый коч длиною в девять сажень, подобрали в свою артель ещё шестерых рыбаков и начали промышлять на тони у Каниного носа. Ловили ставными неводами сёмгу, камбалу и всякую прочую мелкую рыбу, добывали моржовые клыки. Рыбу солили и по зимним дорогам отправляли в столицу, клыки продавали холмогорским косторезам. Через пятнадцать лет уже каждый из братьев имел свой малый коч и команду. Тремя кораблями они стали ходить на Мурман за треской и палтусиной. Тогда-то и взял меня кормчий Команин Афанасий Иванович на свою посудину младшим помощником или, как у нас принято говорить, зуйком.
Свой первый поход на Мурман я запомнил до мельчайших подробностей. Одна тысяча шестьсот сорок пятого года, двадцатого мая, в два часа дня все приготовления были закончены. Афанасий Иванович скомандовал: «Отдать швартовы!» Развязывая швартовный трос на берегу, я замешкался и, запрыгивая в отплывающую кочмару, чуть не свалился в воду. Ухватившись двумя руками за борт, я подтянулся и перевалился на палубу. Команда подняла меня на смех. «Цепучий малец! – басили поморские глотки. – Этот и на Шпицбергене не пропадёт! И в море у зверя добычу отымет!» Раззадоренные моей неопытностью и неуклюжестью, моряки могли потешаться весь оставшийся день. Но в следующий момент на берегу отсалютовала пушка, и кормчий, встав у румпеля, приказал: «По местам!» Наш коч отчалил от холмогорской пристани и, сплавляясь по течению Северной Двины, направился к Архангельску.
В двенадцать лет я впервые увидел свой родной берег со стороны, это было до того удивительно, что я забыл про свои обязанности и не выбрал швартовный трос из воды, он так и волочился за нами вместе с накрысником, поднимая бурун. Накрысник – это такой деревянный круг – его нанизывают на трос, и он свободно вращается таким способом, что, когда крыса пытается пробраться с берега на корабль, дощечка проворачивается, и крыса падает в воду. Вот этот накрысник и бурлил в воде, пока лоцман Витусов Мартын Степанович не преподал мне урок. Лоцмана на коче звали «корабельный вож», а его помощника Лужина Петра, мерявшего глубины с носа, «носовиком». Но об этом я расскажу вам позже. А пока я стоял, облокотившись на борт, и разглядывал убегающий от меня тёплый, чуть позеленевший берег, дрожащие прутики ивы, подтопленные весенним половодьем, привязанные якорями качающиеся на волнах лодки, мальчишек с удочками, седые струйки горького дыма от костров. Всё это было мне знакомо лишь с одной стороны, а теперь я увидел картину моего маленького мира в целом. И мне вдруг нестерпимо захотелось обратно на берег, к ребятам, чтобы рассказать им об увиденном, объяснить, как всё устроено на самом деле. И в груди у меня что-то замерло и стало немного тоскливо оттого, что я покидаю свой дом и бабушку.
Родителей у меня не было, вернее, они были, как и у всех детей, иначе бы я не родился на свет божий, но рано умерли. Заболели, когда я был маленьким, и умерли. Меня, тогда ещё совсем крошечного, качали в зыбке, поэтому я их не запомнил. Остались на этой земле только я да бабушка. Она-то меня и воспитала. От родителей нам достался дом и небольшое хозяйство: куры, коза и несколько овец. Бабушка стригла с них шерсть, а потом мастерила из неё платки-окутки, шапки-цибаки и кофты-бузурунки. Все эти вещи мы каждый год выменивали на рыбу у Афанасия Ивановича и его братьев. Когда я подрос и сам мог обеспечивать себя и бабушку, попросился на промысел. Так я и оказался на корабле.
III
Стоило нам отойти на две-три мили от Холмогор, как кормчий у румпеля крикнул:
– Рыскаем, Мартын Степанович! Посмотри-ка в чём дело…
Корабельный вож перегнулся через один борт, подошёл ко мне, заглянул через второй, сдвинул брови и гаркнул:
– Вредитель на корабле, Афанасий Иванович! Может, за борт его как крысу? – и лоцман схватил меня за ворот рубахи.
– Отходи зуйка палкой, Степаныч! Впредь наука будет.
Пока носовик выбирал забытый мною швартовый трос, корабельный вож привязал меня к мачте. Били меня деревянной колотушкой, той, что обычно глушат крупную рыбу, чтобы не рыпалась. Били по спине, плечам и ногам. Били, пока я не перестал хныкать и просить о пощаде.
В город Архангельск мы прибыли ещё засветло, но пока капитан подбирал удобное место для швартовки, стемнело. К ужину я не притронулся, дремал, закутавшись в одеяло из овечьей шерсти, а утром меня разбудил кормчий: «Подъём, Фимка! Спешая работа для всех!»
Оказывается, пока я спал, наш купор Егор Буренин доставил с речного рынка пятьдесят новеньких бочек: тридцать из лиственницы для засолки трески и двадцать еловых для моржового сала. Все их нужно было закатить по трапу и уложить в трюме, да непременно таким манером, чтобы во время качки ни одна не шелохнулась. За это дело также отвечал Егор Васильевич. В дальнейшем, уже в море, я узнал, что купор не только закупоривает бочки и поддерживает их в исправности, но и следит за корпусом корабля. Отдельное место на нашем коче заняли бочка с солью и три большие с запасом пресной воды.
На погрузке работала вся артель. Рядом затаривали свои кочи братья Команины Федот и Семён, видимо, они приплыли и присоединились к нам ночью. Но бочки – это не единственное, что мы погрузили на свои корабли. Примерно через четверть часа по Двине подошёл и причалил огромный плот, правил им наш лоцман Мартын Степанович. Как оказалось, это были не просто брёвна, а заранее срубленные и разобранные баня с домом для зимовки. Разделив приплав на три равные части, брёвна также погрузили на палубы кочей.
Пока гудела погрузка кораблей, на берегу полыхал и бесновался костёр, а от огромного бурлящего котла доносился аромат, пробуждающий волчий аппетит. Разгорячённый от огня, повар Васька Томилов готовил уху из свежих налимов и картофеля.
Когда с делом было покончено, все потянулись к костру. Хлебая свою пайку, я вдруг почувствовал, как по-настоящему болит моё тело, каждое движение ложкой давалось с неимоверным трудом. Болели каждая косточка, каждая жила и нерв. Ложка казалась неподъёмной, вчерашние побои – несправедливыми, долгожданная похлёбка и кусок хлеба – пресными, и только солёные слёзы имели вкус.
После скорого обеда все три команды приступили к осмотру и протяжке груза на своих кораблях, а я помогал нашему повару мыть посуду и чистить от сажи котёл речным песком.
С началом отлива кормчий скомандовал: «Аврал! Отдать швартовы!» Я спешно отвязал и выбрал трос, вёсельные отчалили и развернули корабль к морю, а через полчаса мы покинули устье Северной Двины и поставили парус.
IV
Сколько радости в одночасье свалилось на меня, когда я увидел море! Никогда прежде ничего подобного не доводилось мне испытывать. Высокое небо будто бы упало и разлилось до самого горизонта. Вокруг не было ничего, за что бы я мог уцепиться взглядом. Были лишь необъятный, вечный морской простор и лёгкий солёный воздух. Глаза мои вдруг стали мокрыми от волнующего и переполняющего чувства. Я всё не мог насмотреться, налюбоваться такой живой, необъятной, непостижимой, но спокойной стихией. Наш парус время от времени сникал и слегка похлопывал, как будто прощался с крикливыми чайками, а потом снова набирал полную грудь воздуха и убегал от них прочь. Афанасий Иванович правил судном, и щурясь от солнца всё повторял: «Любо-мило, крещёные. Любо…» Течение и ветер сопутствовали нам в тот вечер, и наше судно шло курсом в фордевинд.
Проснувшись рано утром, я обратил внимание, что течение ослабло, а корабль шёл в полветра. Теперь мы плыли вдвое медленнее, по правому борту то и дело виднелась земля, но меня это ничуть не огорчало. Моё морское путешествие продолжалось второй день, и я был на седьмом небе от счастья.
V
Ближе к сумеркам четвёртого дня носовик неожиданно выкрикнул: «Двенадцать футов под килем!» Через какое-то время он снова отрапортовал: «Десять футов!» Кормчий тут же дал команду: «Аврал! Убрать парус!» Я, признаться, не понимал, что именно происходит, но схватился за канат и впрягся в общее дело. За считанные секунды парус был подобран к рее, а два матроса, вбежав по вантам 9, ловко его подвязали. Наш коч заметно потерял в скорости, и с того момента его подгоняло лишь слабое течение. Всё вокруг стихло: больше не хлопал парус, перестали пронзительно кричать чайки, вода вокруг корабля уже не закручивалась в водовороты, и только носовик опять и опять выкрикивал отчёт: «Восемь футов! Семь… шесть… пять». Я догадался, что глубина меняется, и это опасно для судна, но никак не мог сообразить, почему это происходит посреди моря.
«Мезенская губа, – как бы между прочим сказал Васька Томилов, – здесь самые большие отливы. Пойдём, Фимка, поможешь мне с кашей». Тут же кормчий выкрикнул: «Отдать якорь!» Носовик выбросил якорь, и судно остановилось. Команда спустилась в жилой отсек пережидать отлив.
Поужинав, я снова поднялся на палубу, чтобы зачерпнуть забортной воды и приступить к мытью посуды. Месяц вспарывал ночное небо, тут и там зажигались звёзды, но всё это я видел тысячи раз и поэтому не придал особого значения. На первый взгляд всё вокруг выглядело обыденно, но каково же было моё удивление, когда я не обнаружил отражения за бортом. Наш коч, стоящий в небольшой луже, окружала сплошная тьма. Перегнувшись через борт, я не услышал ни единого всплеска. Через какое-то время мои глаза привыкли к темноте, и я разглядел якорь, сиротливо лежащий на песке. При желании можно было спуститься и погулять по отмели. Да-да! На километры вокруг нас был осушенный ребристый песок.
С первыми лучами солнца парус был поставлен, и мы снова взяли курс в полветра. В течение утра носовик ещё иногда выкрикивал: «По правому борту отмель-кошка!» Но чем дальше мы шли, тем реже встречались кошки, а пока ещё виднеющийся берег становился всё пустыннее и безлюднее.
VI
В конце второй недели, когда мы в очередной раз пережидали малую воду неподалёку от Каниного носа, случился шторм. Мы стояли на якоре, под судном было не больше трёх футов. В это время на нас обрушился шквалистый ветер. Небо вдруг сделалось чёрным, молния низверглась, и страшный гром заставил всех пригнуться. Солнце ещё какое-то время выглядывало украдкой, но не успели мы спуститься в отсек, как тёмно-свинцовые тучи украли светило. Волны разыгрались в дьявольской пляске и со страшной силой стали биться о борт. Наш коч развернуло, якорный трос натянулся и стал скрипеть от напряжения. Море в одно мгновение перемешалось и сделалось мутно-белым от песка. Рыхлые шматки грязной пены срывались с поверхности и улетали в сторону берега. Рей и мачта взревели настолько устрашающе, что мне показалось: они тоже вот-вот сорвутся и полетят вслед за пеной. Корабельные снасти стонали, свистели и выли в унисон порывам, а студёное море вставало дыбом и окатывало палубу корабля снова и снова.
С нагонным ветром и вода пошла на прибыль, но, снимись мы с якоря, корабль неминуемо разбился бы. Нас могло опрокинуть на любой из несчитанных кошек или разметало бы о прибрежные камни.
От непрерывной качки у меня закружилась голова и стало мутить. Через час такого испытания руки и ноги сделались непослушными, слабыми. Я не мог находиться в отсеке, но и на палубе мне не хватало воздуха. Со мной случилось помешательство: час мне казался минутой, а минута – столетием.
Первый, кто подошёл ко мне, был повар. Он протянул мне хвост вяленой трески и сказал: «Жуй солонину, будет легче». Я жевал сквозь подкатывающую дурноту, но легче не становилось. «Ты привыкай, Фимка! Главное – первый шторм переболеть, а потом во время качки даже аппетит проявляться будет», – поддерживал меня Васька Томилов. Но я никак не мог переболеть, и съеденный мною хвост трески отправился за борт.
К вечеру я потерял счёт времени и уже плохо понимал, где нахожусь. Мне думалось, что дни мои сочтены, и все мы обязательно погибнем. Я стоял на коленях, держась за борт, и молился: «Отец Небесный, возьми меня под Свое особое покровительство! Не оставь меня в этом враждебном мире! Возьми мою никчёмную душеньку. Возьми к маме и папе, я так по ним истосковался. Нет мне никакой возможности укрепиться, Ты соединяешь родителей и их чадо, возьми и меня к себе до небес…» В это время ко мне подошёл кормчий, присел рядом, прижал к себе и погладил по голове своей тяжёлой рукой:
– Что ты, сынок? Всё будет хорошо!
– Как же хорошо, Афанасий Иванович? Сгинем все…
– Если не веришь мне, зачем отправился со мной? Верь! Буря стихнет к исходу второго дня.
Он подхватил меня на руки и обессиленного отнёс в отсек, примерно через час я уснул.
Весь следующий день я ничего не ел. Иногда ко мне подходил Егор Васильевич и отпаивал меня водой из ковша:
– Ты пей, малец. Пей, сколько влезет. Вода дырочку найдёт, это я тебе как купор докладаю. По первости-то все так, сначала в море рвутся, а случается первый шторм, так всякий влёжку. Ты парень молодцом, иные-то и без шторма заболеть могут, укачает, так они посреди моря за борт просятся… Ничего, мы из тебя ещё кормчего воспитаем. Будет у нас Шупров Ефим… Как тебя по батюшке-то величать?
– Еремеевич.
– Будешь ты, Шупров Ефим Еремеевич, известный русский мореход. Это уж у тебя на роду написано. Я знаю.
Егор Васильевич поправлял мне одеяло, вставал и уходил.
– Ну, пойду я. Хозяйство осмотреть надобно. Бочки, слышь, за переборкой гремят? Тоже болезнуют.
К вечеру шторм затих, кормчий дал команду: «Выбрать якорь!» При бесполезном встречном ветре парус не ставили, но и без него сильное течение уносило наше судно в положении левентик к горловине Белого моря.
VII
Через шестнадцать дней нашего похода мы обогнули Канин нос, после горловины ветер распростёрся к весту. Лоцман Мартын Степанович отрапортовал: «Свежий ветер!» А кормчий, завалив румпель, проорал: «Всех наверх! Поставить парус!»
Этот день был особенный, теперь и мне выпал шанс проверить себя на прочность и познакомиться с новым миром. С ловкостью кошки я просто взметнулся по вантам на самый рей, оседлал его и развязал конец – полотнище тут же развернулось. Парус всхлопнул, как бы просыпаясь и стряхивая складки после долгой лёжки, а матросы на палубе подхватили, натянули и подвязали концы. По правому борту от нас виднелся чёрный скалистый берег Каниного носа. На горизонте за кормой распахнулись белые паруса догоняющих нас кораблей братьев Команиных. А впереди открывались лишь вечное небесное море и безначальный простор.
Угнездившись на рей, словно чайка или поморник над обрывом, я отчётливо почувствовал килевую качку. Наш корабль заныривал в волну и, выскакивая из неё, поднимался на другой, но это меня ничуть не пугало, наоборот, раззадоривало. Я веселился, смеялся и раскачивался смелее и смелее, как будто и не было у меня никогда морской болезни. Скоро я ощутил такой прилив сил от ослепляющего солнца, ветра и неукротимой энергии моря, что, вскочив на рей ногами и держась за мачту, как можно сильнее, начал раскачивать коч с боку на бок. Я набрал полную грудь воздуха и закричал что было мочи: «Охо-хо! Эге-ге-гей! Я – повелитель, северных морей!» Мартын Степанович поднял голову и прогудел: «Глядите-ка, ожил шкилетина!» А все мореходы тут же грянули смехом. Один только кормчий не рассмеялся и крикнул: «Слезь, бестолковина! Это судно слишком послушное, чтобы выполнять прихоти зуйка!»
За четыре дня мы проплыли ещё около двухсот морских миль, а к вечеру субботы, преодолев Поморский пролив, зашли в небольшую бухту острова Колгуев.
VIII
Название этому клочку земли дали поморы в честь рыбака Ивана Калгова, пропавшего без вести в водах, омывающих остров. Вначале он назывался Калгов остров, позднее все стали звать его Колгуев.
Высадившись на сушу, вдруг ощутил неуверенность, меня закачало из стороны в сторону. Я шагал по твёрдой земле и почему-то приседал. Команда снова подняла меня на смех: «Вот так скоморшина наш зуёк! Ни дня без потехи! Во-на, как выкомаривает. Настоящая походка покорителя северных морей!» Но всё это продолжалось недолго, пока я собирал выброшенные морем сушины для костра. Постепенно ноги мои окрепли, а шаги стали твёрже. Правда, когда я лёг спать, качка повторилась. Стоило мне лишь прикрыть глаза, как меня будто кто-то в бок подтолкнул. Я покачнулся, открыл глаза, а вокруг никого! Снова закрыл тяжёлые веки, и опять толчок. Осмотрелся – и вновь ни души! Так меня подбрасывало до самой полуночи. Подскочу, огляжусь – и снова глаза закрываю. Вертелся, пока окончательно не выбился из сил и не забылся беспробудным сном.
Перед закатом солнца в бухту вошли корабли Федота и Семёна. К тому времени мы успели натянуть парусину на колья и нагреть достаточно воды, чтобы вся артель приняла баню. После помывки и ужина все отдыхали.
На следующий день наша артель разделилась. Одни пополняли запасы пресной воды и провианта, охотясь за оленями. Другие разведывали, есть ли на берегу скопление промыслового зверя. Мне было поручено собрать как можно больше листьев брусники для приготовления отваров.
После воскресного дня мы покинули тихую бухту и направили свои корабли к острову Вайгач.
IХ
Триста миль по Печёрскому морю до острова Вайгач показались мне лёгкой прогулкой. Переход был спокойный, ветер полный и попутный. Всю неделю мы шли курсом фордевинд. За эти дни я научился читать карту, ориентироваться по звёздам и компасу. Впервые в жизни я увидел синего кита, не удержался и забрался на рей, чтобы уже с высоты как следует рассмотреть его. Правда, лоцману моё своеволие совсем не понравилось. Он разгневался: «Чайки всю палубу задрызгали, а зуёк будто вяленая трещина болтается!» И наказание не заставило себя долго ждать. Пришлось мне за моего кита два дня мочалом палубу драить и борта оттирать.
Когда мы зашли в просторную бухту с названием Варнека и встали на якорь, я наконец-то узнал, зачем мы проделали такой огромный путь на восток, ведь местом нашего промысла должен быть Мурман, а он совсем в другой стороне.
Оказывается, братья Команины уже давно помышляли пойти к берегам Ледяного моря и добыть там столько мамонтовой кости, чтобы её хватило обеспечить безбедную старость и более уж ни в чём не нуждаться. Но нельзя было отправиться в столь долгий, трудный поход без должной подготовки и знаний. Прежде многие отчаянные сорвиголовы уже отваживались на подобные опасные кампании, но так и не вернулись домой.
Долгие годы Афанасий Иванович составлял подробную карту со слов промысловиков. Каждый раз, отправляясь за рыбой и костью, он записывал в особую книгу состояние ветров, какие течения преобладают на пути к Ледяному морю, что представляют тамошние льды, их размеры и крепость, сколько требуется времени и снаряжения, чтобы добраться туда и вернуться обратно. Всё это он записывал, дополнял и бережно хранил у себя под подушкой. Я и сам не раз заглядывал в эту мудрёную лоцию, но разобраться в ней мне было сложновато. Для этих непростых условий требовался и особый корабль. Пока в Вавчуге строился двухмачтовый коч, братья Команины предприняли первую экспедицию до острова Вайгач. Нам предстояло загодя основать становище на случай зимовки или пережидания штормов: построить жильё, баню, припрятать инструмент и снасти, установить маяк. Также на всём протяжении пути артель вела разведку моржовых лежбищ, пересчёт численности животных в море и их добычу – всё это было необходимо для дальнейшего промысла.
Х
Высадившись на Вайгаче, мы встретили самоедов. Говорили местные оленеводы на самодийском и немного на русском. Слова у них были славянские, но какие-то малознакомые, очень древние. Таким говором у нас только седовласые старики изъяснялись.
Самоеды нам рассказали, что много лет назад русские мореходы уже проходили Северным морским путём до Ямала, они-то и научили их языку. Эта новость в лишний раз подтвердила расчёты Афанасия Ивановича, и он ещё больше загорелся мечтой покорить Ледяное море.
Оказалось, что самоеды не живут на острове круглый год, как это нам показалось при первой встрече. Они приходят на остров с матёрой земли в апреле по последнему льду. Летом на Вайгаче идеальное пастбище: олени никуда не разбредаются с острова и не блудятся на нём, а главное – далеко в море нет их злейших врагов: гнуса, волков и охотников. С приходом морозов и ледостава самоеды перегоняют свои стада обратно через пролив Югорский Шар и уходят на запад, где нет таких лютых морозов, а снежный покров позволяет оленям отрыть ягель.
Почти все самоеды были без зубов. Я не вытерпел и спросил у того, кто лучше всех говорил по-русски:
– Что же вы живёте в междоусобных сварах?
– На-ка! Как так?! – не понял ненец.
– Что же вы дерётесь? Вон зуботычины друг дружке отвешиваете!
– Так то же ненец никогда не дрался, не врал, зла никому не делал. Легко жил.
– Почему же вы ещё молодые, а зубы как у стариков?
– Зубы хорошо мне шли. Но выпали, – рассказывал оленевод. – Сначала тот упал, потом второй. И так у всех. Кушаем строганину, зубов и не хватает.
ХI
На острове артель разделилась на три части. Мореходы Федота Ивановича отправились на коче вокруг острова обследовать его берега. Наша команда во главе кормчего Афанасия Ивановича наладила промысел моржей. А команда Семёна Ивановича приступила к сборке срубов. И в первую очередь команда Семёна Ивановича поставила баню.
На острове меня особо никуда не допускали, я целыми днями помогал готовить еду и мыть посуду. Всё остальное время мне приходилось багрить прибитые к берегу плывуны, лежины и сучья, пилить их и перетаскивать к нашему новому жилищу. Дров требовалось так много, что вечером я валился без сил и спал всю ночь без снов.
Но однажды на острове со мной случилась целая история. Я, как обычно, багрил принесённые приливом сушины и в поисках новых зашёл очень далеко. Высматривая сверху, что может пригодиться, я заметил, как под обрывистым берегом охотятся купор Егор Васильевич и лоцман Мартын Степанович. Они загнали стадо моржей копьями к отвесной скале и пытались забить самого матёрого из них. Это было не пустяковое дело, как могло показаться на первый взгляд. Наши арктические моржи не похожи на пугливых лахтаков, в отличие от морских зайцев они никогда не сдаются без боя. У взрослых самцов очень огромные бивни и дикий характер. Бывали случаи, когда они, видя какого-либо человека на морском берегу, ловили его и разрывали своими зубами. И у этого стада моржей были сторожевые самцы, они ревели и бросались на охотников, подходить к ним было опасно для жизни. Это были тучные, горообразные существа с пучеглазыми мордами и торчащими во все стороны колючими усами. Своими бивнями они наносили сокрушающие удары. Иные цеплялись ими за камни и ползли наверх, другие прикрывали спины отступающих.
В какой-то момент самый свирепый морж набросился на купора и боднул его. Падая, Егор Буренин сломал своё копьё и, не имея возможности защищаться, пополз прочь. Обезоруженный Егор Васильевич уже не представлял угрозы стаду. Победоносно промычав, страж развернулся к лоцману и ринулся на него со всей своей звериной яростью. Мартын Степанович ударил моржа копьём, но попал в ласт и только ранил животное. От боли морж окончательно обезумел, взревел и уже готов был проткнуть острыми бивнями охотника, как мне пришла мысль поддеть один из валунов своим багром.
Метни я багор, как копьё, не известно, попал бы я в моржа или нет? А если бы и попал, то убил ли? И вот я поддел этот валун, а он с огромной скоростью устремился вниз, попутно увлекая за собой ещё один камень, а тот ещё и ещё… На тело моржа обрушились два десятка таких валунов. От ударов он тут же погиб, и только чудом ни один камень не задел лоцмана.
От грохота стадо шарахнулось в сторону и устремилось в море. Толкаясь, наползая друг на друга, давя собственных малышей, они прорывались к воде. В тот день моржи всё-таки скрылись от копий охотников.
Мартын Степанович после спасения от стража, посмотрел вверх и похвалил меня: «Наш паря! Помор!»
ХII
Тут я должен вам рассказать, зачем мы вообще добывали моржей. Дело в том, что помимо мяса у них всё имело высокую цену. Их бивни иногда были длиной в руку человека и среди иностранцев ценились не меньше пушнины. Моржовое сало перетапливалось и использовалось для осветительных ламп. Шкура моржей очень прочная, и из неё выделывали крепкие верёвки. Одну часть добытого жира наша артель продавала в Архангельске, и она шла на городские нужды. Вторую – в Вавчугу, там братья Баженины получали особую корабельную смолу.
Привезённый в Вавчугу жировой слой моржа при высокой температуре кипятился и выпаривался. Полученную клейкую чёрную смолу наносили на корабельные корпуса. Пропитанные швы и обшивка таких кочей не подвергались вторжению корабельного червя.
Но истребление моржей ради наживы никому не приятное и жестокое мероприятие, поэтому-то братья и стремились к берегам полуострова Таймыр, где бивни мамонтов хранились в земле и где для этого не нужно было никого убивать. К тому же размеры ископаемых в десятки раз превышали размеры моржей, а значит, и бивни стоили в десятки раз дороже.
ХIII
На острове Вайгач мы пробыли до Ильина дня. Бочки для сала были заполнены и закупорены. Запасы пресной воды и провизии заготовлены с расчётом самого долгого перехода. Ко всему прочему мы насобирали противоцинговые лекарства: листья ромашки, брусники, иван-чая, ягоды морошки. Дождавшись попутного ветра, все три коча поставили парус и отправились на Мурман за трещиной.
Четыре недели мы не видели суши. Всё это время наши корабли шли курсом крутой бакштаг. Зюйд-ост гнал нас к Мурману, но и сильно сносил на север.
Где-то на полпути к месту промысла я вдруг вспомнил о бабушке и понял, как сильно истосковался по дому. Я спустился вечером в тёплый отсек, укутался шерстяным одеялом и задремал. Только сомкнул глаза, мне приснились лето, родительский дом, заросший огород, и как овечка тянулась ко мне и вырывала из руки свежескошенный пучок травы. А потом бабушка распахнула окно и крикнула:
– Внучек, иди, обед на столе простынет!
– Не докосил ешшо. Прокос остался.
– Дак ныне кабыть не будет дожжа-то. Завтре докосишь.
– Да я уж теперя, немного осталось!
– Ну скоро ты там?!
И тут я проснулся: меня за рубаху тормошил Егор Васильевич:
– Да вставай же, Фимка! Тоже мне помор! Должен спать в пол—уха-полглаза, а залёг будто медведь в берлогу. Иди-ко на палубу глянь!
– Да иду я, иду…– пробурчал я и, почувствовав холод, стал поочерёдно надевать чуни с малицей из оленьей шкуры.
Поднявшись на палубу, я замер, и у меня отнялась речь. Сверху струился нeскaзaнный солнечный свет, вокруг нас дрейфовали огромные льды причудливых форм и гигантских размеров, иные доходили высотой до сорока сажень – и это посреди лета. Одни из них были совсем белые и молодые, другие – многолетние необычайно голубого цвета. В небо ото льдов отражались световые столбы, и в воздухе от этого усматривалось невероятное свечение. Море с этими льдами дышало размеренно могуче. Волны вздымались плавно и высоко, словно здоровая грудь богатыря-великана. Стоило нашим кораблям приблизиться к ледяным горам на расстояние мили, как все мы ощутили на себе суровое «дыхание Арктики». Кто-то из старых промышленников прошептал: «Да, это ужо и не наше поле. Это седой батюшко окиян…» Я невольно начал тулиться за мачту от пронизывающего ветра и накинул капюшон.
– По правому борту несуны, приближаются со скоростью пять узлов! – отрапортовал носовик.
– Батюшко, море-океан, у него не пошалишь, – сказал мне Егор Васильевич. – Любуйся и дивись, не часто так далёко заходим!
К полудню льды окружили нас окончательно, маневрировать становилось всё сложнее. В скором времени стали появляться и более мелкие льдины, размер их не превышал и десяти сажень, но несух становилось так много, что уворачиваться от них не было никакой возможности. Некоторые из этих льдов начали налетать на наш коч и бить острыми краями. Корпус корабля трещал и скрипел. В любой момент льдина могла пробить борт. Кормчий дал команду: «Крещёные, а ну расчищай баграми и веслами на ход корабля! Не то, не ровен час, пойдём на корм косаткам…» Я и ещё четверо промышленников стали отталкивать льдины, но они были такие тяжёлые и затирали так часто, что к вечеру мы полностью выбились из сил. Измождённые непосильным делом, мы не поспевали отводить льдины, и они ударяли всё чаще.
То, что было дальше, показало мне, каким должен быть мореход. Кормчий показал нам, что даже в безвыходном положении всегда найдется решение. Афанасий Иванович, дабы не подвергать судно дальнейшей опасности, приказал выбрать и зацепиться за самую большую льдину, что встретится на нашем пути. Вскоре мы зацепились баграми за подходящую, высадились на оную и стали вырубать в ней проход для нашего корабля. Уже после полуночи всей командой мы завели в неё свой коч и продолжили ход под парусами внутри льдины. Братья Команины поступили так же, и вся наша артель, опоясанная льдинами, начала пробивать себе путь. Два дня стояла холодная погода, шёл дождь и град, все верёвки на судне обмёрзли, а паруса заиндевели. Расталкивая окружающие нас льдины, удары передавались судну, но теперь они были не такими страшными. В дальнейшем эта идея навела Афанасия Ивановича на мысль, что корабль можно снарядить защитным поясом ото льдов ещё при строительстве, навесив дополнительную обшивку, тем самым увеличив его живучесть в незнакомых водах.
Ещё три дня мы лавировали то курсом боковой галфвинд, то крутой бейдевинд, пока окончательно не отделались ото льдов. К счастью, ни одно наше судно сильно не пострадало. Отцепившись от ограждающих льдин и отпустив их восвояси, мы продолжили поход. На двадцать шестые сутки непрерывного плавания рано утром мы все заметили, что высоко над нами реют белоснежные чайки, а уже после полудня носовик прокричал: «Земля!»
XIV
К вечеру первого сентября мы дошли до Рыбачего полуострова. Вообще-то тресковый промысел гудит с мая по июль, а к осени рыба ловится плохо. Треска и палтус уходят далеко от берега и рассеиваются по всему морю – ищи не ищи, а весь Мурман не перероешь. Но про Афанасия Ивановича сказывали, будто он рыбный заговор знает, у него в любое время и при всякой погоде ловится, оттого-то к нему с охотой и на промысел нанимаются, и даже в очередь по весне выстраиваются.
С высадкой на берег закипела совсем иная жизнь. Теперь авралы случались каждую четверть суток. Братья Команины разошлись по своим излюбленным становищам. Артель навела порядки в избах, часть рыбаков собрала дрова, остальные просмолили лежавшие на берегу вёсельные лодки-карбаса. Как только была наловлена наживка, начался промысел трески.
С первыми лучами солнца мы отходили от берега на карбасе и удочками ловили мелкую селёдку. Через час возвращались на отмели и собирали морских червей. В следующие два часа наша лодка снова выходила в море, уже чтобы проверить ярус. Мы переходили от тюка к тюку, снимали улов и насаживали приманку на три тысячи крючков. Руки немели от холодной воды. А когда мы опускали последний груз в море, невозможно было разогнуть усталые спины. Высадившись на берег, все принимались шкерить улов: сначала у рыбы отсекались головы, затем вспарывалось брюхо и вычищалось нутро: печёнка шла в пищу, а потроха отправлялись на корм мелкой рыбе. Потрошёная треска промывалась и засаливалась в бочки, особо крупная пласталась и развешивалась на ветру. И только после этого рыбаки усаживалась за стол хлебать горячую ароматную уху из тресковых щёчек и взбитой печёнки. В полдень начинался дневной сон. Отдохнув, снова выходили в море, и следующие четверть суток всё повторялось по кругу, даже ночью работа не прекращалась: проверяли ярус за ярусом с факелами. Артель спешила заполнить бочки и до ледостава вернуться домой.
Первая половина сентября выдалась довольно тёплой, «Бабье лето» радовало нас солнышком и безветрием. Но вскоре погода резко испортилась, занудили затяжные дожди, то и дело налетал шквалистый ветер. Мартын Степанович сетовал: «Ветер, ишь, разнуздался! К вечеру опять волну с моря погонит, а к полуночи небесная сила сдвигнется. И хорошо, если один день буря реветь будет, а то ведь и все три дня нам морюшко выйти не даст. Рыба на крюках пропадёт. Господи, избави нас от лишений, утрат и невзгод…»
Но, несмотря на молитвы, наш улов с каждым днём становился меньше, а сам промысел опаснее. От постоянного недосыпа я стал рассеянным, накапливалась усталость, сказывались сильная качка и постоянно мокрая одежда. Однажды я не заметил, как крючок зацепился за рукав малицы, Егор Буренин налёг на вёсла, чтобы продвинуть карбас вдоль яруса, и меня утянуло за борт вслед за бичевой. В одно мгновение я пошёл ко дну и даже не понял, что произошло. Не помню, сколько времени я пробыл под водой, как отрезал ножом крючок, как стряхивал с ног чуни, как меня, уже обессиленного и теряющего сознание, втянули на карбас. После полуночи со мной случилась лихорадка.
Говорили, что я три дня пролежал в бреду, и всё это время со мной находился кормчий. Как только я открыл глаза и прокашлялся, он напоил меня отваром из трав, а потом встал, накинул малицу и ушёл. Вернулся Афанасий Иванович только к обеду, в руках у него была крынка молока. Помогая мне присесть, он сказал: «Ну всё, теперь заживёшь!»
Оказывается, пока я был без сознания, команда нашла стойбище саамов, а капитан договорился выменять у них травы и молоко на моржовый бивень. И я, действительно, ожил! К концу недели уже мог самостоятельно вставать и ходить по избушке. Но оставался слаб и беспомощен. Одним вечером спросил капитана:
– Афанасий Иванович, почему меня море не взяло?
– Только Господу известно почему. Это с Его позволения мы на свет появляемся, Он и призывает нас из жизни сей. Видно, за тебя наш морской заступник Николай Угодник словечко замолвил, вот Бог и миловал.
– Зачем же было окунать и дно показывать?
– Пострадать тебе надобно было…
– Не понимаю, за что страдать? Разве мало мне и без того испытаний выпало.
– Ты Николе земной поклон твори. Рано тебе ещё судить, может, Он от более тяжкого будущего тебя отвёл.
– Что же за будущее меня ждёт? В чём смысл моей жизни?
– Всё тебе, как твоему отцу, вынь да положь. А ты сначала, как наш корабль, походи-ка по житейскому морю. Пусть тебя ветра да волны потреплют. С течением поборись или по нему плыви, а там и узнаешь.
Я поднялся и присел на край лежака:
– А вы что же, Афанасий Иванович, и тятю моего знавали?
– Как же! Знавал… – кормчий склонил бороду на грудь и забасил каким-то совсем не знакомым мне голосом. – Добрых пять лет под одним парусом проходили. Славно сшитый человек был. Как наш карбас, ни работы, ни льдов, ни ветра не боялся. Он, как ты, на дно взглянул, а после кашлем изошёлся. Неделю, другую держался и слёг. Нам бы полечить его, а мы с уловом в Архангельск на «Маргаритенскую ярмарку» спешили, думали, обойдётся. Не обошлось. От воспаления лёгких в пути издох. Матка твоя, когда отца схоронила, зачахла. Сердце у неё разлуку не сдюжело, вот она следом в сыру землю и ушла.
– Может, и не моё это испытание, Афанасий Иванович? А вашим душам…
Кормчий не ответил, он посмотрел в окно на волнующееся море, моросящий дождь и загудел тягучую, поморскую песню: «Море, морюшко, море Белое. Не играй с ладьёй и с моей судьбой…»
XV
Во второй половине октября, пробиваясь сквозь первую хрупкую шугу, все три коча вошли в устье Северной Двины. Братья Федот и Семён Команины остановились в Архангельске, треску и сало они решили сдать по ходовой цене приёмщикам на рынке, а бивни сторговали иностранным агентам. Мы же на своём корабле поспешили в Вавчугу, чтобы до распутицы передать моржовое сало и часть бивней в уплату строящегося двухмачтового коча по соглашению Афанасия Ивановича с братьями Бажениными.
Увидев в Архангельске знакомую пристань, я почувствовал, как моё сердце стало биться сильнее и чаще. Ко мне вдруг подступило осознание того, что очень скоро мы придём в Холмогоры. Осталось совсем немного, и я вернусь к своему дому, притронусь к его тёплой стене, обнимусь с бабушкой, а на обед будут мои любимые шанежки с молоком; наконец-то сяду на крылечко, ко мне подойдёт наша кошка, она будет тереться и мурлыкать. От этих мыслей в груди у меня нарастало волнение. Это чувство было сродни тому, когда после долгой зимы приходит долгожданная весна, когда самая малость, вроде первых ручейков на дороге, первой вербы или первого цветочка мать-и-мачехи, делает сердце размером с земной шар. И чем выше мы поднимались по течению, тем нетерпеливее я становился.
Почти через полгода я вернулся домой. Бабушка за это время заметно постарела. Наша кошка всё так же сидела на крыльце, как будто и вовсе с него не сходила. Наверное, она не знала, что кошки должны ловить мышей, а считала обязанностью сидеть на этих ступеньках и ждать меня. В стойле забеспокоились овцы, и приглушённо прокричал петух. Дома ничего не изменилось, но я заметил, что вокруг стало как-то тише, и жизнь здесь текла иначе: медленнее, размереннее. Не было уже привычных мне авралов, шума ветра и волн, постоянной качки и хлопанья снастей. Всё здесь текло степеннее, чем на корабле. И мне нужно было привыкать к новому укладу жизни.
С промысла я привёз две бочки трески и два бивня. Одну бочку мы оставили себе и были обеспечены запасом солёной рыбы на всю зиму, вторую я обменял на мешок муки и небольшой стожок сена для овец. Бивни у меня выкупили за двести рублей местные косторезы. По сравнению с тем, что бочка трески стоила четыре рубля, деньги я получил просто небывалые!
XVI
Всю зиму я занимался рыбной ловлей. Купив у кузнеца крючки и пешню для рубки лунок, изготовил сотню уд. Как только встал первый лёд, то и дело пропадал на реке.
Сначала я просто рыбачил, потом вырубил прорубь для полоскания белья и каждый день поддерживал её открытой ото льда. Признаюсь, мы с бабушкой не нуждались в свежей рыбе, и почти весь улов, что я приносил, она раздавала соседям. Бабушка не раз отговаривала меня, чтобы я не ходил и не мёрз на реке, ведь денег нам более чем хватало. Но как бабушка не могла сидеть без хлопот по дому, так и я после своего первого промысла не мог лежать на печи без дела. Мне так хотелось, чтобы во мне была у кого-нибудь надобность, я так хотел быть полезен людям, что меня не могли остановить ни мороз, ни вьюга.
И всё же каждодневная рыбалка никак не могла успокоить мой душевный зуд, меня неумолимо влекло в море на промысел. Это было подобно брошенному однажды в землю зерну, и как оно неприметно растёт само собой, так и в душе у меня росла необъяснимая тяга к морским приключениям. Как необъяснимо внутреннее таинство прорастания зерна, так и невозможно поведать о неуловимом чувстве, что так манит и влечёт к парусам и ветру.
С большим трудом я дождался весны. Как только на ивах появились пуховки, едва-едва заблестели первые проталины и стало опасно выходить на лёд, я снял все уды и забросил уже незамерзающую прорубь. Но оставшись без занятия, не перестал приходить на берег каждый день. Пусть в этом теперь не было никакой нужды, но я, как и прежде, пропадал у реки с утра и до вечера. Я приходил на набережную, потому что там было больше солнца, пахло смолой, водой и рыбой.
Непередаваемая радость овладела мной, когда на Северной Двине началось движение. Панцирь треснул и открыл дремавшую реку. Льдины, словно поморские кочи и шняки, начали скользить по волнам и устремились вниз по течению. Но река не хотела так просто их отпускать, и волны устраивали им настоящую толчею, они подбивали и шлёпали льды со всех сторон, словно оплеухами. Одни из них от этого притормаживали, и приворачивали к берегу, а последующие нагоняли и взбирались наверх. Нагромоздившиеся друг на друга льдины напоминали парусные суда, а я сидел и смотрел им вслед, и это настроение, это живое движение связывалось у меня с мечтами, с надеждой на радостное и скорое будущее.
XVII
Как только пронесло лёд и уровень воды в реке начал падать, артельщик Афанасий Иванович собрал свою прежнюю команду. Все мы, усевшись за вёсла, отправились на карбасе в Вавчугу за новым кочем.
Нетерпение команды и капитана ощущалось во всём. Афанасий Иванович неистово ругал гребцов, а те били вёслами по воде, словно никогда их не держали в руках, и окатывали нашего кормчего брызгами с ног до головы. Но стоило нам лишь обогнуть Куростров, как все успокоились, вёсла стали ложиться аккуратно и без брызг, гребцы налегали на них слаженно, и никто не перегребал, а кормчий перестал поносить команду. Наш новый корабль стоял на судоверфи и был виден за две мили. Его борта и мачты блестели на солнце и завораживали. Когда мы высадились на судоверфь и подошли к своему кораблю, над ним воцарилась такая тишина, что можно было услышать ангелов.
За время строительства корпус из лиственницы просох и побелел, и только бушприт с привязанным к нему якорем были чёрными. Белый корпус и чёрный нос чем-то напоминали лебедя. Последующие два дня мы покрыли наш коч чёрной смолой. Сходство уже не было столь явным, но название нашему кораблю «Лебедь» дали единогласно.
Пятнадцатого мая одна тысяча шестьсот сорок шестого года судно «Лебедь» спустили на воду. Карбас был поднят на палубу, и капитан проорал: «Аврал! Поставить паруса!» Уставшая от долгого пребывания на суше и окрылённая предчувствием скорого выхода в море команда всё делала вёртко. За день мы прошли около пятидесяти миль, и, обогнув Ухтостров, наш корабль вернулся к пристани Холмогор. Всё это время я помогал нашему купору Буренину Егору искать протечки в корпусе. Обычно, пока доски не размокнут, борта подтекают, и их приходится конопатить. Но на нашем корабле этого не случилось, доски были подогнаны так плотно, что ни одна капля не просочилась через борт.
XVIII
Наш новый корабль благополучно прошёл все испытания и готовился к выходу в море. Братья Команины вновь решили идти тремя кочами к островам Колгуев и Вайгач, но в этот раз предстояло промышлять только моржа.
В носовой части коча готовилась еда и отдыхала команда. Бочки для моржового сала были уставлены от борта к борту в средний отсек плотными рядами и перевязаны так, чтобы в море их не разболтало. В кормовой отсек сгрузили съестные припасы и орудия промысла. Не дёшево обошлись Афанасию Ивановичу новые железные пики вместо сломанных копий, котлы для переплавки жира и топоры для разделки, но всё это было необходимо для большего прибытка.
На новый двухмачтовый коч была подобрана и новая артель. Теперь судовая котляна состояла сплошь из промышленников на моржей, но неизменными членами команды оставались: наш капитан Афанасий Иванович, корабельный вож Витусов Мартын Степанович, купор Буренин Егор Васильевич, носовик Лужин Петр Спиридонович, повар Томилов Василий Агапович, я – младший помощник Шупров Ефим Еремеевич.
Год от года Северная Двина меняет свои глубины и проходные места. Каждую весну смывает быстрым течением песчаные острова и наносит их совсем в других местах. Все эти перемены должен учитывать и предсказывать корабельный вож, а носовик в этом деле его правая рука. К общей радости у нас на корабле был самый лучший лоцман за всю историю Холмогор, он всегда следил за малейшими изменениями на реке. По тому только, как и где проходил ледоход, Мартын Степанович заранее определял малейшее смещение русла, какие протоки и полои в дельте мелели, а какими можно было сократить путь. На протяжении целой недели, объезжая по берегу Северную Двину и наблюдая за выносом льда, наш корабельный вож выстраивал в голове какую-то свою, только ему ведомую карту.
Профессия лоцмана всегда была многоуважаемой среди других. Мартын Степанович мог бы совсем не ходить в море, не рисковать своим здоровьем и приэтом жить безбедно. Достаточно было встречать иностранные корабли в дельте и провожать их до Холмогор. Но связав свою жизнь с морем, со стихией воды, дыханием ветров и приливов, Витусов Мартын уже не мог оставаться на одном месте. И как Афанасий Иванович не мог обойтись без лоцмана, так Мартын Степанович каждый год нанимался на корабль, чтобы отправиться на промысел.
Два дня нас полоскал и сопровождал сильный дождь, но, к счастью, двадцать третьего мая вышло долгожданное солнце. Сложные манёвры по руслу реки завершились, и мы вновь вышли из устья Северной Двины. Расступились наконец-то тесные берега, а на палубе вдруг стало свежо и бодро, как будто лето окончательно проснулось и умылось ото сна.
XIX
В этот раз мы шли не спеша, всякий раз приноравливаясь не слишком отдаляться от берега и держаться от него на расстоянии не более мили. Афанасий Иванович каждый день отмечал и зарисовывал в лоции места, где стояли какие-либо опознавательные знаки: большие деревянные идолы, «обетные» кресты или пирамиды из камней. Всё это время я находился рядом с ним, стоял у руля и выполнял его команды.
Ещё в начале нашего похода Афанасий Иванович сказал: «Ты, Фимка, пойдёшь весьма далече, ежели во всякой експедиции будешь овладевать новой профессией». Но не всякая профессия давалась мне легко, на третий день нашего плавания в море подул пронизывающий ветер и разыгралась сильная качка, капитан забрал у меня руль со словами: «Слабоват ты пока», – и тут же велел помочь нашему повару с обедом. Я немного озяб и поэтому даже обрадовался, что мне предстоит работёнка в тепле, и с удовольствием спустился в носовой отсек.
Томилов Василий поручил мне доварить гороховую кашу и разлить её в плошки. Всё шло хорошо, пока котёл стоял на печи и каша варилась, но как только я переставил посудину на стол, море будто нарочно взбесилось. С первым ударом о борт со стола, будто ветром, смело уже наполненные плошки, а поднимая их с настила, я поскользнулся и размазал слизкую кашу по всему полу. Потом ударило второй раз, и теперь мне пришлось ловить улетевший котёл. С третьим ударом я снова упал, перемазался с ног до головы, перемазал весь отсек и трап, ведущий на палубу. Попытки отмыть кашу с бортов приводили к тому, что я падал снова и снова. Через какое-то время в отсек стали спускаться голодные моряки, и они тоже поскальзывались, катались и падали. Несолоно хлебавши вставали, отряхивались, но с новым ударом волны бывалые мореходы снова падали. В конце концов, промышленники выбирались на палубу и поносили меня бранными словами, порой такими крепкими, что ими можно было сшить паруса и даже поморский карбас.
После того случая к котлам меня не подпускали, а я решил ни при каких обстоятельствах больше не оставлять штурвал и получше узнать тонкости рулевого дела.
ХХ
К берегу острова Вайгач мы подошли в середине июля. Ещё за много миль до острова наш корабельный вож проорал: «В направлении ост-норд-ост земля!» Кормчий сверился с компасом и вывернул румпель, направив наш корабль на ост-норд-ост. Я присмотрелся к линии горизонта, но земли не увидел, подошёл к Мартыну Степановичу и спросил:
– Как же земля, Мартын Степанович? Ведь вода кругом, на много миль ничего, кроме моря…
Мартын Степанович обернулся ко мне:
– Видел, как чайка поймала рыбу?
– Видел.
– Куда она полетела?
Я указал рукой на ост-норд-ост.
– То-то и оно! – торжествующе заключил корабельный вож.
– Так, может, она от нашего корабля шарахнулась? Отлетела и проглотила свою рыбину. Зачем ей берег?
– В середине лета у всякой птицы выводок! Поэтому она и полетела на берег, а то бы прикончила добычу, пока не отобрали. Чайки с рыбой в клюве всегда летят в сторону земли, дабы птенцов своих накормить, а ты примечай и мотай на ус, в море без дедовой науки недолог путь.
Все залёжки и скопление зверя на берегу были изведаны, моряки сходу вцепились в работу, и к вечеру того же дня был добыт первый матёрый морж.
Уже через неделю артель поставила дело на острове так, что огромные и тяжёлые туши не приходилось перетаскивать на большие расстояния. Поднимая стадо моржей с лёжки, промышленники оттесняли самых крупных самцов и, подкалывая их пиками, гнали к месту переплавки сала своим ходом. Обречённые на гибель, они всё же боролись и размахивали своими бивнями, пытаясь вырваться на свободу. Но никуда не денешься, если с трёх сторон в твоё тело вонзают острое жало.
Когда моржи оказывались на месте забоя, один из погонщиков протыкал жертве грудь, пытаясь угодить прямо в сердце. Некоторые моржи умирали не сразу и ещё долго выли, стонали, ревели и рычали не то от боли, не то от злобы к человеку. Всё это действо сопровождалось пронзительными криками белых морских чаек и хрипом чёрных воронов. Они кружили в небе, неистово дрались за право поживиться первыми, а со стороны, казалось, будто это посланники рая и ада борются за душу невинно убиенного. К общему облегчению все эти звуки витали в воздухе недолго, ветер с остервенением уносил их за горизонт в открытое море, тем самым давая нам поскорее забыть о свершившемся преступлении.
Это было жуткое, кровавое зрелище, и самое страшное было в том, что все понимали, чтобы прокормить семью, не обязательно было убивать. Ведь обходятся же бондарь, кузнец или пахарь без этого промысла. Можно, как и они, пахать землю, сеять зерно или пасти коров, и не нужно от зари до зари заниматься этим тяжким, небогоугодным делом.
XXI
Природа острова поражала нас своим разнообразием и богатством. На склонах гор до конца июля лежал снег, а в долине созревала морошка. По обрывистым берегам мы собирали дикий лук, а на болотистых подходах к озёрам – брусничный лист. В море мы ловили омуля и горбушу, а на суше добывали гусей и оленей. Всё это давало нам полноценное пропитание, а построенные загодя баня с избушкой – тепло и уют. За месяц мы могли спокойно заполнить бочки салом, а трюмы – бивнями и вернуться в Холмогоры. Но не таким был Команин Афанасий Иванович. Оставив котлятину промышлять, мы выкрались через узкий, опасный пролив Югорский шар и вышли в Новое Северное море.
Пройдя ещё тысячу морских миль до Енисейского залива и составив подробное описание берегов, Афанасий Иванович развернул наш коч обратно к Вайгачу.
Полтора месяца мы пробыли в море, и, казалось бы, это была пустая трата времени, но на деле всё обстояло не так. Афанасий Иванович готовился к долгому, изнурительному и непредсказуемому промыслу, и нужно было испытать «Лебедя» не только в тихую погоду, но и в самый страшный шторм. Никто прежде из поморов не промышлял мамонтового бивня, и Афанасий Иванович мог лишь чаять, что добыча будет успешной. Но нельзя было отправляться к неведомым берегам без страховки: поиски мамонтового бивня могли затянуться не на один год, поэтому нужно было разведать все пригодные места для зимовки.
В октябре мы вошли в порт Архангельск, сдали сало приёмщикам и через два дня вновь вернулись домой. Наш «Лебедь» отправился на мелкий ремонт в Вавчугу. Заодно ему предстояло обрести мощный ледовый пояс для плавания во льдах.
Потом мы сходили обозом в Петербург и продали там все моржовые бивни, и у артели появились деньги на доработку нашего корабля. Всю зиму Афанасий Иванович самолично следил за тем, как пришивали наделку на ахтерштевень. К весне, после такого обновления, форма корпуса не давала льдам ни малейшего шанса сжать и раздавить его.
XXII
За две навигации я окреп физически и духовно, выучил названия ветров, научился ориентироваться в любую погоду. Теперь я был не в полчеловека, а полноправный промышленник, и место моё было у руля.
На вырученное с бивней серебро Афанасий Иванович, помимо своей карты и лоции, купил ещё одну карту и компас, также он приобрёл новенький квадрант, ночеглядную трубу для различения кораблей и льдов в темноте, съестных запасов на три года.
Перед отправлением на палубу погрузили два карбаса. Два мешка с чесноком, вяленую и сушёную рыбу, сухари двойной закалки, морошку, водку, сухие травы – всё это поместили в герметичный средний отсек. Запас пресной воды, пять кремневых ружей, рудокопные кирки, пилы, лопаты, мотыги, плетёные корзины для переноса породы, буравы и порох для взрывных работ поместили в кормовой отсек. Тёплую одежду и одеяла разложили в жилом отсеке. С птичьего рынка лоцман принёс на корабль клетку с двумя воронами. Это пернатое пополнение никого не удивило, каждый мореход понимал, что живая птица лучше всяких навигационных приборов укажет, близко ли земля, стоит лишь отпустить её на волю.
Промысел предстоял опасный, доселе не изведанный, поэтому многие промышленники стали роптать: «Давайте на Мурман! Треска – доходное дело! Можно жить!» Но братья Команины были непреклонны, они продали свои малые кочи и оставили нерешительных на берегу. В новую команду вошли двадцать три помора. Когда артель попрощалась со своими родными, кормчий проорал: «Отдать швартовы!»
Так начался мой третий и последний поход в море.
XXIII
В этот промысел к нам на «Лебедь» нанялся сказитель Хижин Иван Самойлович. Жизнь на корабле потекла совсем по-иному. С утра и до поздней ночи распевал он былины и скоморошины. Время пролетало так незаметно, что порой я забывал, какой сейчас день недели. И когда мы пережидали кроткую воду у острова Моржовец в Мезенской губе, не успели моргнуть и глазом, как начался прилив. Сколько всего было известно сказок, былин и песен Хижину Ивану, точно никто не скажет, но за всё время промысла он ни разу не повторился.
Первые семьсот миль мы шли около четырёх недель, а к середине июня дело выправилось, подул свежий западный ветер, и мы встали на курс фордевинд. У острова Колгуев нам повстречались киты белухи, они долго провожали нас, выкатывая на поверхность свои белые с серебряным отливом спины, и, выпустив на прощанье фонтаны, отворачивали в Чёшскую губу.
К концу июня мы достигли острова Вайгач. Не растрачивая драгоценное время, команда пополнила запасы пресной воды и свежего мяса. Намывшись в бане и постирав рубахи, мы вновь поднялись на палубу и поставили паруса.
Весь июль мы шли по Новому Северному морю, но к концу месяца ветер стих, и паруса были почти бесполезны, нас подхватило течение и понесло на север. Теперь это были неизведанные воды, но мы продолжали идти к заветной цели.
В середине августа погода резко испортилась, дул ещё тёплый, но противный нашему ходу ветер. Стоило нашему кораблю пережить один шторм и вырваться из северных широт, как тут же обрушивался новый циклон, и нас снова сносило к Северному полюсу. К концу месяца пластали такие шторма, каких не помнили на своем веку даже братья Команины. «Последнее дыхание. Матёрая земля остужается, к зиме готовится, – говорил корабельный вож Мартын Степанович. – Как бы нас в вечные льды не затесало».
В начале сентября нам всё чаще и чаще стали встречаться дрейфующие льдины.
XXIV
Постепенно «Лебедя» окружило ледяное сало, оно липло к бортам и утяжеляло корабль. Над морем стали появляться лоскутки пара, и не успели мы оглянуться, как нас окутал густой туман. Капитан скомандовал: «Аврал! Убрать паруса!» Команда подтянула паруса к реям, и судно легло на дрейф. Кормчий открыл клетку и выпустил первого ворона. Вот только день, по всей видимости, оказался неполётный, и ворон, покружив над кочем, очень скоро вернулся. Команда закручинилась, мы так и не узнали, далеко ли находится суша.
Туман был, словно седая пелена, непроглядная, пугающая неизвестностью завеса. И в этом тумане случилось самое страшное, что только может случиться на корабле. В воздухе повисла липкая и всё захватывающая тревога. Сначала команда начала роптать и шептаться. Потом стали звучать призывы повернуть назад и отказаться от промысла. В следующее мгновение полыхнули беспорядки. Громче всех кричал самый крепкий и ярый помор. Он начал метаться по палубе и уговаривать промышленников повернуть домой. «Мы не найдём эту землю, у нас не получится! – кричал мореход. – Нужно возвращаться в Холмогоры, или мы все умрём!»
Но Афанасий Иванович прекрасно знал, чем заканчиваются подобные бунты. Старших на судне убивали или ссаживали в лодку, а в итоге погибали абсолютно все. Без капитана и лоцмана команда на судне была бы обречена. Чтобы избежать мятежа, наш капитан подбежал к смутьяну и со всего маху ударил морехода в скулу. Пока тот не очнулся, кормчий приказал лоцману: «Связать! Мартын Степаныч, связать по рукам и ногам! И до выхода на землю не развязывать!»
Но тут случилась совсем непредсказуемая, непоправимая беда: как только обезумевший мореход очнулся, он схватил багор и, размахивая им, начал отступать до тех пор, пока не упёрся в борт корабля. От безысходности он наотмашь ударил подкравшегося к нему лоцмана и воткнул острие в грудь Семёну Команину. Оставшись без оружия и в западне, чтобы не быть схваченным и связанным, он перевалился через борт и с криками: «Да пропадай оно пропадом!» – бросился в море. Когда мятежник оказался по ту сторону, над палубой воцарилась полная тишина, все замерли в нерешительности. Раздался всплеск, но больше не последовало ни одного звука, смутьян сгинул в ледяной воде, даже не вскрикнув.
Первым нарушил тишину раненый Семён Иванович, он застонал, присел возле мачты и попросил: «Брат, помоги!» Афанасий Иванович дал команду: «Отдать якорь!»
Нет! Никто даже не подумал о спасении паникёра. Просто все понимали, что двигаться вслепую опасно, поэтому якорь тут же сбросили в море. Купор Егор Васильевич и носовик Лужин Пётр подхватили и отнесли раненого в отсек, а повар Томилов Василий промыл рану и сделал компресс. Порез был глубокий, сломаны рёбра, к вечеру у Команина Семёна поднялся жар.
Капитан собрал артель на палубе и обратился к промышленникам: «Посмотрите! – взывал он к здравому смыслу. – Посмотрите, к чему приводит отчаяние! Нам вместе нужно лишь переждать туман, и «Лебедь» пойдёт прежним курсом! Нельзя поворачивать! Такая ваша доля, крещёные, вы со мной на промысел пошли, со мной и воротитесь, а сейчас нам нужно успеть дойти до суши и найти место для зимовки!»
Ночью вслед за туманом ударил мороз. Под утро на корабельных снастях выпала куржа 26, даже у нашего лоцмана борода и усы покрылись инеем. Казалось, с рассветом погода наладится и можно ставить паруса. Но море неожиданно ожило и разволновалось. Туман и ледяное сало тут же разнесло ветром. Иней сдуло со снастей. Солнце ещё не успело выйти из-за горизонта, а вокруг уже ворочался шторм. Чёрные волны то захлёстывали на палубу и всей тяжестью тянули на дно, то пытались перевернуть наш корабль. Крупные капли дождя и град хлестали по рукам и лицу. Исступлённо и неистово ревели мачты. В какой-то момент якорный трос не выдержал и оборвался, наше судно понесло с ещё большей яростью и остервенением, но и на этом несчастья артели не закончились, казалось, им не будет конца. В одно мгновение оборвалась жизнь ещё одного промышленника: в разгар бури не стало нашего носовика. Волна стеганула его с такой силой, что он повалился с ног, тут же подкатила вторая волна, накрыла и протащила Лужина Петра по палубе, судно наклонилось, носовик ухватился за борт, но третья волна подхватила и унесла его с собой.
Шесть дней нас носило по морю, пока не прибило к ледяному полю. На горизонте отчётливо виднелся высокий берег. Команда была спасена, оставалось лишь перейти на сушу. Но вслед за нами стали поджимать принесённые льдины, корпус корабля зажало, и теперь нужно было спасать «Лебедя».
На седьмой день после ранения у Семёна Ивановича одеревенело туловище. Порез был очень глубокий и никак не заживал, в кровь попал столбняк. К середине сентября паралич перешёл на шею и голову, челюсти сковало так, что раненый больше не мог ни есть, ни пить. Ещё три дня помор боролся за жизнь, а перед самой смертью на него обрушились судороги. Девятнадцатого сентября он сделал последний вдох и, не приходя в сознание, выдохнул с облегчением.
В последний путь Команина Семёна Ивановича провожала вся артель, поморы сняли шапки и перекрестились. Оплакивать промышленника было некому: матушек и жёнок на льдине не имелось, они дожидались дома артельщиков и ещё не ведали, сколько горьких слёз им принесёт Ледяное море. Иван Самойлович окурил тело дымом и затянул вопль:
– Скажи, за что наказуешь души наши, Всемилостивый?
Пошто оставил младу жену без кормилеца,
Пошто сынков оставил сиротинушкой,
Мало-малу дочушку без защитника?
Глянте, братцы, рубашка-то на ём белая,
Небось снегом по весне её мать белила,
А личушко-то белее снега оттого.
Не бывать теперь возврата утере нашей.
Ты прости нас, крещёных,
Не могли упасти, уберечь тебя от напасти…
Не понять нам, здеся ты, а молчишь, не взглянешь,
Горе горькое братовьям тебя морю отдавати…
XXV
Мы подошли к заснеженному берегу ночью, холодная, тусклая лунность окутывала незнакомую нам землю. На скалистом берегу торчали какие-то остроконечные вершины. В ночеглядную трубу мы разглядели силуэты хижин. Становище спало. Кормчий приказал развести костёр и не подходить команде к обрывистому берегу до утра.
С рассветом мы увидели замёрзшие, покрытые вечными льдами горы, такая суша была не пригодна для жизни. Остроконечные вершины оказались не жилищами, а огромными сугробами.
Мы с неимоверным трудом поднялись на скалу и приступили к обследованию побережья. Прежде чем нам удалось обнаружить скособоченную избушку, пришлось пройти около семи миль среди громадных валунов и глубоких сугробов.
Рядом с хижиной из-под снега торчал скелет разбитой лодки. Внутри дома, среди множества предметов, мы обнаружили компас, солнечные часы и судовой журнал. Из записей мы узнали, что найденные предметы принадлежали торгово-промышленной экспедиции, двигавшейся из Мангазеи на восток. Восемь лет назад их судно разбило льдами, лишь шестерым удалось добраться на лодке до суши. Судя по останкам, все они умерли от голода в одно время. Но самым неприятным оказалось, что нас забросило к берегам необитаемого архипелага Северная Земля.
Когда мы вернулись на корабль, пристально изучили судовой журнал. Мореходам из Мангазеи предстояло добраться до устья реки Лены. Торговое судно с названием «Надежда», нагруженное мехами, с большим усилием пробилось через заставу на реке Таз. Судя по записи в журнале, на подкуп стражи торговцам пришлось отдать сто сорок рублей серебром.
Столичное войско, призванное охранять Мангазею от разграбления иностранными колонизаторами, на деле изолировало мангазейские земли и самолично их расхищало.
Путь «Надежды» лежал через Ледяное море, когда на них обрушился шторм. Холодные волны вздыбились горами и начали обхаживать посудину по бортам. Кораблю оставалось пройти не больше пятисот морских миль, но его круто развернуло, ветер вырвал парус и сломал мачту. С каждым днём неуправляемый корабль сносило всё дальше и дальше на север, пока «Надежда» не разбилась о льды.
Оставшиеся в живых торговцы добрались до берегов архипелага. Кое-как построили они хижину из прибитых обломков «Надежды» и наладили быт. Но очень скоро у обездоленных закончилась еда, а чтобы добыть съестное, у них не было сил. С приходом холодов пришлось ломать лодку на дрова. В конце концов, обессиленные страдальцы умерли от холода и голода.
Пока мы обследовали сушу, средний брат Афанасия Ивановича руководил спасением нашего корабля.
«Лебедя» к тому времени сильно зажало между бескрайними ледяными полями, корабль почти полностью выдавило на поверхность, но киль оставался во льдах. И если бы не защитный пояс, то шпангоуты 28 тот час бы лопнули.
Для начала артель вырубила перед кораблём длинную сужающуюся полынью, после этого освободила трюм и отсеки от лишнего груза. Затем мореходы сняли паруса, реи и мачты. В носовой части вставили в шпиль 29 ворот и, выкручивая заякоренный трос, потянули коч на льдину. Намокший трос скрипел, стонал и истязал свою льняную душу, но обледенелый корпус был очень тяжёлый, и корабль не поддавался. Пока команда сбивала и скалывала с кочмары ледяную скорлупу, опустился вечер.
С рассветом вокруг корабля снова закипело дело. Промышленники оживили прорубь, подвязали дополнительные канаты и верёвки к бортам. Несколько мореходов поддевали нос корабля баграми и рычагом через лёд, приподнимали его так, чтобы «Лебедь» выскочил из западни. Работа шла споро и ладно, над кораблём весь день клубился пар, и к вечеру у артели получилось волоком вырвать корабль из ледового плена. Теперь он лежал на правом борту, словно выбросившийся кит.
Два последующих дня мы все вырубали и выпиливали из льда кирпичи, кантовали их к кораблю и, смораживая между собой, возводили стены. Сначала мы наморозили стену по левому борту коча, затем притянули к ней корабль и, оставив его стоять на киле, подпёрли второй стеной.
К сожалению, на острове мы не нашли пригодного места для зимовки, поэтому со временем обкидали наш корабль снегом, и у нас получилось довольно-таки тёплое жилище. Остатки разбитой лодки и ветхое пристанище торговцев мы перенесли к себе на льдину, чтобы использовать как дрова. Усопших придали мёрзлой земле. «Будет божье произволение, и они свидятся с родными», – произнёс напоследок наш ледовый капитан Афанасий Иванович.
После изматывающих приготовлений к зимовке для каждого морехода началась самая долгая ночь в его жизни.
XXVI
До конца октября мы жили даже припеваючи: не было авралов, а без надобности не выходили из тепла. В окружающей нас безмолвной тихости только слышалось, как за бортом, чуть касаясь друг друга, перешептывались острые снежинки, гонимые северным ветром. Для некоторых из нас зима стала похожа на белый сказочный сон. Мы много рассуждали о том, что нас окружает. Что всё не случайно. И всякий раз приходили к мнению, что без Бога и магии ничто не обходится. Вот, например, огонь в печи. Все знают, как он полезен и опасен, каждый приспособился его разводить и укрощать, но никто не может объяснить, что это за материя и почему она существует. Или порох: воспламеняется и выталкивает картечь: всё понятно, но никто не знает, почему происходит именно так. Или в небе сполохи – красиво! Как вспыхнет, так в груди ворохнётся.
А мороз тем временем крепчал, наш корабль заметало снегом, на архипелаг Северная Земля опустилась полярная ночь. С непроглядной тьмой пришла и новая беда. У нас закончились противоцинготные припасы и водка, чеснок прохватило морозом, а травы были испиты. У всех случилась перемена в настроении, и даже наш сказитель Иван Самойлович не мог своими небывальщинами да неслыхальщинами расшевелить артель. Нам всем не хватало солнечного света, и очень скоро промышленники стали впадать в уныние.
Со всеми случился упадок духа. У каждого в груди проснулась память о доме. Я и сам не заметил, как перестал мечтать о промысле и выловленных рыбах. Мне вдруг вспомнились нежные трогательные берёзки с серёжками, резные листочки, еловые лапы, зеленеющие луга, как бредут по пыльной дороге коровы с выпаса, и каждая подворачивает к своему двору. Ещё мне пригрезились рассеянные за оградой незабудки. Целое море незабудок. Тёплое, живое, волнующееся море. Я вдруг отчётливо вспомнил, как бабушка мне рассказывала, что ангелы, пролетая над землей, роняют на неё голубенькие цветочки для того, чтобы люди не забывали о небе. Оттого эти цветы и называются незабудками. Я захандрил, из головы всё не выходило: какое оно, наше голубое небо? Я отвернулся от всех, укрылся одеялом и всё силился вспомнить: какое оно?
Ко мне на помощь пришёл наш купор Буренин Егор Васильевич, он и вывел меня из чувства гнетущей тоски. А всего-навсего Егор Васильевич заставил меня заштопать малицу. Поселившиеся в моём уме отчаяние и безотрадность он отвлёк несложным делом: разговорил меня, и я начал штопать. Сначала зашил все дыры на малице, затем исправил износившиеся штаны, после этого стал зашивать куртки купора и повара. К концу месяца я отремонтировал всю одежду на корабле и потрёпанные паруса. Я всё крутился, как веретено, и не отпускал лишь одну мысль: пока крутишься, ты живёшь, а поэтому не видишь, как день прошёл, и думы твои всё время в дело пущены.
Но не все справились с хандрой, не каждый поборол задумчивость. На третьем месяце зимовки наш повар ни с того ни с сего вышел раздетый на мороз. Афанасий Иванович кричал:
– Вернись на корабль!
– Нет, не могу больше! Лучше сгинуть в лютой стуже, чем сидеть взаперти!
– Завтра! Слышишь меня, Василий Агапович, завтра пойдём на промысел, я видел, как вокруг корабля бродил ошкуй !
Но Васька Томилов не вернулся. Не пришёл он и на следующий день. Когда мы его разыскали, он был уже мёртв. Признаюсь, мы и сами не знаем, отчего именно так случилось, порешили, что от излишних раздумий.
И снова Афанасий Иванович выступил перед промышленниками, как на корабле, когда мы дрейфовали в тумане. «Видно так уж нам Бог показал, Он правит, Он создатель. Но всякий, кто со мной по морю ходил, знает, что нашей артели всегда хватит сил вернуться домой! Верьте мне! Световой день на прибыль пошёл, завтра мы отправимся на охоту и добудем свежее мясо. Трое из нас возьмут с собой ворона и отправятся на юг искать матёрую землю», – убеждал он нас.
XXVII
После того, как травы и ягоды закончились, мореходы, чтобы не заболеть цингой, стали пить свежую медвежью кровь. Я понимал: иначе не выжить! Это питие мне было под силу, но не по душе. Я зажимал нос пальцами, вливал в себя ещё теплую липкую похлёбку, но потом весь день не мог притронуться к еде. И когда Афанасий Иванович стал помышлять о том, чтобы начать поиски матёрой земли, я незамедлительно согласился отправиться в экспедицию, лишь бы больше не видеть, как следующий ошкуй отдаст свою жизнь и плоть ради выживания артели.
На поиски матёрой земли мы отправились втроём. Весь вечер и до глубокой ночи каждый укладывал скарб, попутно собираясь с мыслями, преодолевая страх и неуверенность. С рассветом мы выдвинулись на юг. Я нёс укутанную клетку с вороном, купор Егор Васильевич – пестерь с вяленым мясом и сухарями, Афанасий Иванович – заряженное ружьё, тетрадь, компас и подзорную трубу.
За долгую зиму мы полностью утратили способность к длительным переходам. Нам часто приходилось делать привал. Обессиленные и заморенные, мы падали, не чувствуя ног, жадно ели снег и тяжело дышали всей грудью. Отлежавшись, вставали и опять шагали сами, не ведая куда, брали за ориентир вздыбленную льдину и шли к ней. После нас оставалась изгибистая тропа, она то и дело виляла из стороны в сторону, и, как мы ни старались держаться одного направления, следы выдавали наши блуждания в бесконечной белой пустыне.
Ещё одной неприятностью для нас стал долгожданный солнечный свет. Мои глаза то слезились, то слепли от бесконечной белизны и сияния солнца. Голова у меня всё время кружилась, и я то радовался вожделенному солнцу и подставлял ему своё лицо, то, измученный, жмурил глаза и падал на колени. Приблизительно через шесть миль на нашем пути стали попадаться высокие торосы и трещины во льдах. Все эти препятствия нужно было огибать, а значит, оставлять вокруг них и без того скудные силы, а главное – тратить драгоценное время. К концу дня мы прошли не больше двадцати миль, а выпущенный нами ворон вернулся в клетку, так и не увидев с высоты птичьего полёта пригодной для жизни суши.
К вечеру второго дня мои ноги ослабли, губы потрескались, а мысли путались. Белый снег мне казался чёрным, а голоса купора и кормщика не существующими. Впереди сквозь глубокий снег пробивался Егор Васильевич, за ним след в след ступал Афанасий Иванович, я тянулся последним и разговаривал с вороном. Неожиданно купор метнулся и упал:
– Скользко гораздо!
– Не время пластаться! В иную пору отдохнёшь! Встань и иди! – проорал кормчий.
Егор Васильевич встал, проволокся ещё десять сажень и снова упал. Он просто брёл-брёл и в одно мгновение повалился, не говоря ни слова. Когда мы подошли к Егору Васильевичу, он лежал на боку и не дышал. Перевернув купора на спину, мы увидели, что в его руке зажат деревянный крестик. Маленькое напоминание о доме. Это было последнее, что Егор Васильевич держал в руках и о чём думал перед смертью. Сердце кольнуло, замерло, и он повалился в снег. Так бредучи и умер. Я смотрел, как просто ушёл человек, и ничего не мог с этим поделать. В те минуты мне почему-то вспомнилась моя лихорадка на полуострове Рыбачем и наш разговор с Афанасием Ивановичем. Тогда я спрашивал его: «Что же за будущее меня ждёт? В чём смысл моей жизни?» Теперь я, кажется, понял, в чём. Смысл любой жизни в том, чтобы дать людям осознать её цену. Я сел на колени, скрестил ладони и начал молиться: «Наступило время Моих страданий, Боже. Дай мне проявить всю силу любви к Тебе и к созданному Тобой миру! Услышь моё благохотение, укрепи мою веру! Надели меня мужеством и не дай посрамиться в столь тяжкое испытание! Господи, да будет воля Твоя, а не моя, грешная. Аминь».
Егора Васильевича мы схоронили в трещине, отдав его морю. «И радость, и горе помору – всё от моря», – сказал Афанасий Иванович последнее слово, и мы снова пошли на юг.
Каждый шаг я делал с Богом. Я молился и старался не рассеивать мысли, не посылать свою молитву в никуда, а хранить её возле сердца там, где Бог, чтобы он слышал, чтобы чувствовал мою тревогу и оберег меня. Молил Его, чтобы Он не оставил меня, чтобы и у Афанасия Ивановича хватило сил добраться до цели. Ведь пока ты идешь за кем-то вслед, то чувствуешь твёрдость в душе, но стоит остаться одному, как всё отчаянно меняется, и этого я боялся больше всего.
На третий день нам повстречался ошкуй. Он появился неожиданно, вынырнул из-за тороса и остановился. Афанасий Иванович вскинул ружьё, но почему-то замешкался и не стрелял. Ошкуй обнюхал воздух, взрыл снег тяжёлой лапой, оскалился, рыкнул и угрожающе ударил передними лапами об лёд. Затем огромный медведь встал на дыбы и тесанул когтями об торос, но, видимо, расчуяв наш человечий дух, он успокоился, снова встал на четыре лапы, развернулся и побрёл прочь. Когда он скрылся, я спросил:
– Афанасий Иванович, почему не стрелял?
– Это не медведь, Фимка, не звирь. Это душа нашего Егора Васильевича бродит. За нами приглядывает.
К вечеру того же дня я остановился и в который раз открыл клетку. Ворон дремал, и мне пришлось его вытряхивать. Недовольная птица хрипло выругалась и зло вцепилась клювом в рукав. Потом он лихо перехватился своими цепкими коготками и поднялся ко мне на плечо. Там ворон немного посидел, поворчал, после чего громко захлопал крыльями и взлетел.
До заката солнца птица так и не вернулась, а это означало, что наш ворон всё-таки нашёл землю.
XXVIII
С рассветом мы получили необычный прилив сил: фортуна улыбалась нам всем своим светлым ликом. Уже не раз и не два я замечал, что зачастую срабатывает не упорство, сила или труд, а именно удача. В этот раз мы не просто нашли землю, а вышли прямо к людям. В прозрачно-голубом воздухе была отчётливо видна струйка белого дыма. Афанасий Иванович для пущей убедительности расправил подзорную трубу и посмотрел ещё раз, но и без неё наши больные глаза различали столбик дыма, уходящий прямо в небо. Я закричал:
– Люди! Афанасий Иванович, это дым! Значит, там люди!
– Нет! – ответил кормчий. – Это не дым! Это наша дорога, уходящая в даль!
После этих слов мы обнялись и засобирались в путь. Пестерь и клетку за ненадобностью оставили на льду. Теперь нам нужно было поторапливаться, а излишний скарб отягощал. Афанасий Иванович достал компас, сверил направление, сделал последнюю запись в тетрадь, и мы отправились к спасительному сигналу. Весь следующий день ориентировались на дым, как на маяк, и лишь к паужне добрались до оленеводов. Семья самоедов очень удивилась нашему появлению. Ещё никому прежде не удавалось вырваться из плена Ледяного моря. Ненцы приняли нас радушно: накормили горячим бульоном из оленины, напоили морсом, сделали компресс на отёкшие веки и уложили спать в протопленном чуме. Меня удивила простота и ласковость ненцев, их услужливость. О больших благах мы не могли и помыслить.
На следующий день Афанасий Иванович попросил оленеводов о помощи всей команде и нашему кораблю. Взамен он пообещал отдать два ружья, все швейные иглы и рыболовные крючки, имеющиеся на корабле. Ненцы согласились, но у них не хватало тяговой силы, и нужно было время, чтобы раздобыть ещё несколько нарт. Пока шли приготовления к спасательной экспедиции, мы с Афанасием Ивановичем набирались сил.
На третий день пребывания в становище оленеводов моё зрение потихоньку восстановилось. Только тогда я заметил, что у самоедов узкие глаза. Нет, я, конечно же, видел это годами ранее, но не замечал, не придавал этому значения. А теперь, когда моё собственное зрение пошатнулось, я вдруг рассмотрел у них узость глаз и понял, что у ненцев они обладают врождённой защитой, ограждающей от ветров и слепящего солнечного света, сверкающего на необозримых снежных просторах. После всех моих испытаний для меня многое прояснилось: я прозрел не только глазами, но и душой. Теперь я не просто смотрел, но и видел; не только слушал, но и слышал.
Разрыв страницы
XXIX
Через две недели всё было готово к спасательной кампании. Дополнительные нарты выменяли у кочевников по соседству, остальные обновили и усилили. Из всех имеющихся составили и связали общую повозку. Оленей разбили на четвёрки и впрягли в невиданный доселе караван.
По компасу и карте мы быстро отыскали нашу артель, а дальше был изнуряющий труд по освобождению «Лебедя» из снежных и ледовых оков. Когда «Лебедь» втащили на повозку, настал самый долгожданный день. Голодные и обессиленные матросы ждали его больше, чем горячего обеда. Как только капитан гаркнул: «Аврал! Пошёл наверх прямые паруса отдавать!» – ни секунды не мешкая, восемь матросов устремились по наветренным вантам освобождать связанные на реях паруса. Два полотнища вывалились с рей, осыпая после себя искрящийся иней. Оставив паруса висящими на гитовах и горденях, все матросы одновременно спустились на палубу и разбежались по своим снастям. В это время четыре погонщика разом засвистели и загикали. Ожидавшие работы северные олени лихо сорвались с места и потянули неуклюжую повозку в сторону дома. Почувствовав ветер, «Лебедь» тут же захлопала парусами. И как только мореходы натянули все шкоты, она расправила полотнища, словно крылья. С парусами повозка помчалась так быстро, что за кормой закружились вихры серебряной пыли. Погонщики правили небольшим стадом из оленей, не давая им сбавлять скорость. Весь этот караван растянулся на пятнадцать саженей и увлекал за собой необычную упряжь из десяти нарт, связанных между собой в два ряда. На повозке возвышался двухмачтовый коч, восемнадцать поморов стояли по правому и левому его бортам, удерживая шкоты, словно вожжи, и поочередно то натягивая, то стравливая их, управляли парусами. Наш новый повар заканчивал колдовать над горячей кашей со свежей олениной, но в эти мгновения мало кто думал о еде. Так долго дремавшую тишину Ледяного моря разгоняли хрипы взмыленных оленей, топот копыт, свист погонщиков и скрипы корабельных снастей – все эти звуки объединялись в единую, невидимую волну, которая ударялась об ледяные торосы и уносилась на недосягаемый простор. Теперь мы все вместе шли на полуостров Таймыр.
Я стоял рядом с капитаном Афанасием Команиным и следовал его указаниям. Ветер дул с кормовых углов, и наше судно шло курсом в бакштаг, нам лишь оставалось создавать дополнительную тягу парусами и стремиться удерживать нос корабля за оленями. Почувствовав движение корабля, качку и тёплый деревянный руль в руках, я вновь захотел услышать птичий балаган, и на глазах у меня появились слёзы.
К вечеру того же дня мы добрались до Таймыра и пришвартовали наш корабль на заснеженном берегу возле устья небольшой речушки.
XXX
Таймырский полуостров оказался богат пушным зверем: песцом, горностаем, соболем. В реках вдоволь ловились хариус и таймень, а в тундре паслись олени и огромные овцебыки. Но не за ними мы прошли по морям тысячи миль, нам нужно было «белое золото».
Не просто было объяснить ненцам, что мы ищем на их земле. Они то и дело предлагали нам мясо, шкуры, рога оленей. Оттого и трудно передать, каково же было их изумление, когда они узнали, что мы собираемся промышлять останки животных, сгинувших много веков назад.
Оленеводы не знали, чем помочь, и отвезли нас к шаману. Старый колдун оказался приветливым, он пригласил нас в чум, выслушал, предложил выпить с ним отвар из целебных трав. Мы с удовольствием приняли предложение, в ответ оставили колдуну вяленой трески и мешочек соли.
Пока мы пили горячий чай, шаман разворошил костёр и посыпал наши головы пеплом. Потом он бросил на землю кости и ударил в бубен, а у нас разум будто бы повело. Спали мы или не спали, я и не знаю, а только сквозь сон все промышленники слышали, как шаман бил в бубен и пел гортанные песни. Не помню точно, сколько продолжалось сие действо и как колдун указал на место, но только, когда мы вышли из чума, каждый из нас отчётливо понимал, где нужно искать останки мамонтов. У каждого в сознании отложились слова: «В ста верстах отыщите поляну, на ней была стоянка первобытных людей. От становища спуститесь к заливу, там найдёте то, что так долго жаждали…»
Спустившись к заливу, мы, и правда, обнаружили узкий заснеженный лаз, уходящий под землю. Из круглого отверстия в угоре вываливался прозрачный пар. «Земля яко же и всякий звирь дышит», – заключил Афанасий Иванович.
Весь следующий день мы разбивали кирками мёрзлую землю и расширяли вход в пещеру. Прорубив себе проход, мы спустились на глубину пяти сажень, половина команды приступила к обследованию многочисленных ходов.
Мореходы, забивая в трещины на стенах припасённые колышки и подвязывая к ним верёвки, прокладывали новые, не привычные для них маршруты. Вторая часть артели отправилась к кораблю за оставшимся инструментом и порохом.
Время для работы в пещере оказалось самым удачным: приди мы сюда летом – она была бы затоплена. Жили мы тоже в пещере, дров на полуострове было катастрофически мало, а под каменными сводами сохранялось земное тепло.
Каждый день мы то расходились в разные стороны, то спускались в нутро мёрзлой земли Таймыра к самому его чёрному сердцу. И нашему взору открывались ледяные стены пещеры, а в этих стенах уснувшие навечно огромные вольные звери. Всякий обнаруженный нами проход заканчивался небольшим гротом или просторной галереей, там-то мы и разрабатывали стены в поисках кости. Где-то останки мамонтов выходили наружу, где-то приходилось вгрызаться в каменистый грунт и вечную мерзлоту, но каждая раскопка давала нам желанную белую кость. Некоторые бивни принадлежали детёнышам и были чуть больше аршина, а самые ценные взрослого мамонта – в косую сажень. Удивительно, как кости огромных животных пролежали под мёрзлой землёй много веков и не истлели. Они по-прежнему оставались твёрдыми и белыми, будто их только в сей год зарыли.
Когда стены встречались из сплошного камня, в ход пускали припасённый порох. Афанасий Иванович самолично закладывал, запаливал и устраивал взрывы. Он выбегал, падал в снег, и тут же вслед за ним со свистом выскакивал гром. Тундра содрогалась, и где-то в утробе мёрзлой земли что-то кряхтело, трещало и с грохотом отваливалось, а потом ещё долго-долго у входа в пещеру толклись клубы чёрного дыма.
Для артели это были те редкие дни, когда все могли встретиться и помечтать о доме под пригревающим весенним солнцем. Когда дым рассеивался, промышленники снова зажигали факела и спускались в бесконечные лабиринты Таймыра.
Добытые бивни я отмывал от останков и бережно заворачивал в оленьи шкуры. Потом мы перевозили кости к кораблю и укладывали их в средний отсек. Во всех хлопотах мне помогали наши старые знакомые, правда, при всём рачении и усердии ненцы отказывались заходить внутрь пещеры. «Там владения бога Нга! – говорили они. – Нга – злое божество. Он живет в темноте под землёй, за семью слоями вечной мерзлоты. Он хозяин этого Нижнего мира. Ненцу нельзя под землю, ненец рождён для солнца».
И всё же ненцы помогали нам. Жили они в привычном для них чуме. Я тоже часто ночевал с ними. Однажды у нас случился интересный разговор. Старый ненец пригрелся возле костра и, попыхивая, курил горькую трубку. Тугие, густые облака седого дыма клубились над ним. Если бы он взглянул на небо, то не увидел бы даже луны. Рядом с нами сидел его внук, закутанный поверх малицы, в огромную оленью шубу, в которой он казался совсем младенцем. Ребёнок рассматривал всё вокруг сквозь льдинку как через увеличительное стекло и в какой-то момент спросил:
– Кто чум выдумал?
– Домашний бог Мяд’ Хэхэ выдумал, – не оборачиваясь и не отвлекаясь от трубки, ответил старый ненец. – Он и от злых духов жилище охраняет.
Маленький ненец поднял льдинку к небу:
– А звезды кто рассыпал?
– Повелитель неба и солнца – Нум! – ответил старик, – Вон, видишь – самая яркая звезда? – спросил он, указывая варежкой.
– Вижу!
– Это его жена Я’ Миня.
– Не похожа звезда на жену.
– Это ничего. Главное, что она дожидается Нума.
– Дождётся?
– Обязательно дождётся.
– А остальные звёзды тоже его жёны?
– Остальные – это души наших предков, – терпеливо отвечал оленевод. – Человек живёт и душа в нём, а когда приходит конец жизни и человек умирает, душа возрождается на небе.
Маленький ненец перевёл льдинку на меня и снова спросил:
– А русских кто придумал?
– Тоже бог.
Я даже усмехнулся мальчишке, что он такую ерунду спросил:
– Ну конечно Бог, как и вас.
– Наши разные боги, – вступился старик.
– Как это разные, разве мы от ненцев сильно отличаемся?
Старик вынул трубку изо рта и, выпустив дым кольцом, сказал:
– Ненец, значит, Настоящий человек! Человек живёт небом и землёй.
– А мы что? Разве не человеки?
– Вы русский человек. Человек ненасытный, жадный. На вас раздвоенность: на дух и плоть. Берёте для плоти, сколько хотите, потом душой болеете. Ненец живёт в гармонии с собой. Он единый с природой, берёт только чтобы выжить.
Я лёг на снег, посмотрел на звёздное небо и впервые задумался о том, что старые люди, как и дети, видят неприукрашенную правду жизни, только дети чувствуют и ищут правду, а взрослые могут объяснить. Я лежал, думал и пришёл к мысли, отчего мы, промышленники, не обращаем внимание на то, как живём? Мы то и дело только беспокоимся, как нам устроить свои мелкие личные дела… Но старый ненец будто бы прочитал мои мысли и пояснил:
– Русский человек притёсывает, прилаживает природу к себе, а ненец – себя к природе. Оттого и нет у вас времени замечать, что вокруг. Много в вас суетного.
Я посмотрел на ненца. Может, и правда, он мои мысли читал, кто знает? Может, все они колдуны? Но нет, это был всего лишь старик.
XXXI
К началу июня два отсека были полностью заполнены бивнями и запасами еды. Смастерив из рудокопных инструментов корабельный якорь и дождавшись, когда льды полностью отойдут от полуострова, мы подняли паруса и направили «Лебедя» к архангельским берегам.
Как бы ни была черства душа, как бы ни манили её приключения и дальние края, она всегда летит домой. Каждый в команде работал за двоих, от носа до юта наш корабль блестел чистотой. Волны разбегались от киля в разные стороны, бурлили, кипели, прыгали, заворачивались и, расходясь, сперва утихали, а затем и вовсе растворялись в море. Наши отсеки были заполнены «белым золотом», а души переполнены радостью о скорой встрече с родными и мечтами о безбедной жизни.
Весь путь от Ледяного моря до Северной Двины я почему-то не мог спать в отсеке, что-то тревожило меня. Я выходил на палубу, развешивал гамак, ложился и, прежде чем уснуть, долго смотрел на строгую луну и тусклые звёзды. В такие короткие, светлые ночи я любил размышлять о пережитом. Отчего-то всё в моей душе сделалось будто бы наизнанку: и тайны, и смыслы смешались. Мне нужно было непременно что-то понять, но что именно, я не знал. Я задавался простыми вопросами и не мог найти ответы. Многие мореходы говорили, что невозможно постичь предел человеческой прочности. Но мне показалось, что свой предел возможностей я нашел в этом промысле, я больше не хотел возвращаться в Ледяное море. В своих думах я пришел к ясному сознанию, что есть вопросы, на которые нельзя ответить просто или однозначно. Случаются в жизни толкования, где я не в силах занять ту или иную сторону, и обе стороны, борющиеся во мне, равны. И даже после удачного промысла на Таймыре я не мог решить, правильно ли мы поступили, забрав у земли «белое золото»? Ведь мамонтов не хищник погубил, не человек истребил, сам Бог свободу отобрал и от посторонних глаз схоронил. У Него какие-то свои счёты с этими гигантами возникли. А быть может, просто не любы они Ему стали, вот Он их и прибрал. Оттого я и мучился в сомнениях: хорошо ли, плохо ли, что мы их на свет божий подняли?
Не стану рассказывать, как долго мы шли домой и как выпрыгивали наши сердца от ожидания встречи с родными. Скажу лишь, что меня никто не встречал. Бабушка не дождалась и умерла ещё зимой, словно предчувствуя, что впереди нас снова ждала долгая разлука, она ушла в иной мир. Овец и козу соседи забрали к себе, а ставни и двери нашего дома заколотили, чтобы лихие люди не хозяйничали.
По возвращению в Холмогоры каждой семье погибшего промышленника была отдана своя равная доля. Спустя год всякий мореход, что возвратился с Ледяного моря, открыл торговую лавку или построил самоличный коч. Большая часть мамонтовой кости была продана в столицу либо иностранным агентам в Архангельске. Правда, оставались ещё самые крупные бивни, и единственно, кто согласился купить их по нашей цене, была правящая династия Китая Южная Мин.
Я же решил остепениться, больше не рисковать и не ходить по морю. Вырученных денег с лихвой хватило бы, чтобы построить мельницу. Но стоило мне узнать, что Афанасий Иванович получил приглашение от императора Чжу Юйюэ, я незамедлительно приступил к сборам в новую, уже сухопутную экспедицию.