Вера Ильина
Длинная шея, прямая спина и простое, без особого изящества или изъяна лицо – это одиннадцатилетняя Лиля Малышева. Она смотрела на своё отражение в полный рост и будто бы спрашивала: «Кто ты?».
– Лиля, тортик будешь? – кричала из кухни мама. – Последний кусочек остался.
Лиля молчала, вертелась перед зеркалом, оценивая то фигуру, то руки, то глаза.
– Считаю до трёх! – предупредила мама. – Один, два…
Лиля вздохнула и неторопливо пошла на кухню. Она знала – мама всё равно не будет доедать последний кусок.
– Мама, – серьёзно заговорила Лиля. – Я хочу быть балериной.
Голос девочки был смел и утвердителен, так что мама боялась поспорить или пошутить над таким заявлением.
– Это огромный труд. Думаешь, так просто порхать на сцене? Надо не есть, не спать, работать каждый день. Ты над уроками не можешь два часа просидеть. А тут – балет…
– Это уроки. А это – балет, – объяснила Лиля. – Так что теперь тебе придётся доедать последний кусочек торта. И не только сегодня.
На следующий день Лиля сама пошла на кастинг в балетную школу. В широком коридоре толпились такие же девочки – с длинными шеями, идеальной осанкой, плавными руками. Они не разговаривали друг с другом, но воздух вокруг был полностью пропитан напряжением. Казалось, стоит только чиркнуть спичкой – сказать что-то не то, – и взрыв – соперницы вцепятся друг другу в волосы.
Лиля зашла предпоследняя. Станцевала выученную пару недель назад «Верёвочку», поотбивала ритм, как просило жюри, показала недошпагат и вышла.
– Завтра будет висеть список, – объявил мужчина в очках.
***
– Мама! Мама! – кричала Лиля с порога на следующий день.
Мама в фартуке, с половником в руках, подбежала к Лиле – не расслышала радостно или взволнованно зовет её дочь.
– Прошла! В старшую группу, – Лиля быстро отыскала в телефоне фотографию списка прошедших. – Вот. Пятая по списку – Малышева Лилия.
Но мама с еле скрытым недоверием смотрела на дочь – надолго ли такое серьёзное увлечение?
На первой тренировке Лилю одернул строгий хореограф:
– Ногти обрезать под корень, волосы подстричь до плеч. Мешаться будут. Никаких сладостей. И растяжка… Как тебя с такой растяжкой взяли? Ошиблись, что ли?.. Позвоню, узнаю.
– Не надо! – кричала Лиля, а остальные девочки тихо хихикали.– Я растянусь!
– Через неделю на шпагате должна быть! Не семь лет. Век у балерины и так не резиновый.
Лиля не понимала, при чём тут резиновый век, но каждый вечер всю неделю тренировалась дома, чтобы получился этот злосчастный шпагат.
***
Через месяц Лиле купили первые пуанты. Потом – фатиновую юбку для открытого урока.
– Мама, приходи! – звала на занятие радостная Лиля. – В пятницу в шесть вечера.
Тогда, на открытом уроке, мама и поняла, что балет для Лили – не просто «хочу и всё!», как трехлетка в магазине, а нечто большее, кусочек души, – и успокоилась.
Лиля старательно тянула носки, весело и гордо поднимала голову, прыгала под аплодисменты зрителей.
И снова всё по накатанной – школа, балет до вечера, до ночи – уроки. Лиле было тяжело вставать с утра, было больно стоять на пуантах. Но Лиля терпела. Не знала, почему и зачем, но терпела.
***
– В июне выступаем в местном ДК, – сказал хореограф. – Малышева, встанешь во второй ряд.
Обычно Лиля танцевала в первом ряду, но спорить с учителем не стала.
До июня-то совсем недолго – всего месяц.
В тот вечер Лиля даже не стала уроки делать – всё время посвятила танцу. Надеялась выучить, как следует, может, всё-таки переставят в первый ряд.
– Ой! – пискнула Лиля.
Мама быстро прибежала. Она знала, что это «Ой!» рано или поздно послышится, и с опаской ждала этого момента.
– Где? – спросила мама, сидящую на полу дочь.
– Вот, – Лиля, еле сдерживая слезы, указала на лодыжку.
***
– Вывих, растяжение, – заключил доктор. – Отдыхать, ногу не нагружать. Через пару недель забегает.
Лиля лежала целую неделю. Чтобы дочь совсем не поникла, мама приносила ей пирожные, включала любимые сериалы и мультики.
Постепенно Лиля вспомнила свою прежнюю жизнь – со сладостями, накрашенными красивыми ногтями, бигудями на ночь. Сейчас-то ей зачем бигуди? Всё равно полдня волосы в «шишке».
«А может, ну его… этот балет? – подумала Лиля. – Без него отдохнуть можно. И запретов никаких. Может, бросить? Многие ведь бросают».
Что-то внутри упрямо говорило «нет». Но Лиля не знала, что это. Поэтому сильно не прислушивалась.
***
Утром в комнату залетела пчела. Она села на цветок, что стоял на подоконнике, стала собирать пыльцу.
– Мама, а как пчела понимает, что ей надо делать? – спросила Лиля.
– Она рождается с этим пониманием, – попыталась объяснить мама. – Родилась – и знает, что ей нужно делать. Чувствует.
Лиля долго смотрела на трудящуюся пчелу и думала, что у пчелы тоже есть что-то внутри, что движет ее желаниями. Что-то, что заставило Лилю пойти на кастинг, терпеть боль на тренировках, недосыпать.
– Мама, – строго сказала Лиля. – Доешь пирожное.
Мама счастливо вздохнула – она снова что-то поняла, о чём Лиля не знала.
Зачем он коптил стёклышко, я приблизительно догадывался. Но вот почему он коптил стёклышко на нашей территории, принадлежащей мне и моим друзьям, образца 1945 года, этого я не понимал. Солнечное затмение, обещанное по радио, он мог увидеть и в другом месте, где-нибудь подальше, хоть у чёрта на куличках. Но «где-нибудь» и «подальше» его явно не устраивало. Всё просто. Но куда как непросто прогнать его, если его плечо выше моей макушки. Однако, куда деваться? Выхода нет. Надо его прогонять! Иначе он и подобные ему охламоны поймут – территория не охраняется, и повадятся шастать сюда, грабить нашу развалку, хранительницу скрытых от чужого глаза сокровищ – янтарных бус, крошечного бисера, всякого рода колечек, и прочих мелких вещиц, пригодных для рогатки и торга с тётками-мороженщицами и билетёршами кинокасс. Всё это добро мы выгребали из недр развалки, расчищая щепочкой землю в самых её потайных прибежищах.