Ирина Сазонова
Многому я научился у своих наставников,
большему – у своих товарищей, но больше
всего – у своих учеников…
из Талмуда
Ничто так прочно не запоминают ученики,
как ошибки своих учителей.
Антон Лигов
Не лучший день
Женя, влившись в толпу хмуроликих желающих, втиснулась в автобус. Ну, конечно, ни одного свободного места – придётся стоять всю дорогу с увесистыми сумками: продукты, учебники, папки с «тематическим планированием» (взяла домой перед очередной районовской проверкой). Ладно, можно и постоять, ведь это финишная часть её каждодневного маршрута – до дома каких-то пятнадцать минут езды. Если не будет пробок, конечно. Вся дорога двумя автобусами при благоприятном раскладе занимает полтора часа. В душной, замкнутой автобусной утробе веяли «вихри враждебные» локальных транспортных конфликтов, которые возникают внезапно, без вспышки, как леса в сорокаградусную жару. «Откройте фрамугу!», «Закройте, дует!», «Женщина!», «Мужчина!», «Да пошла ты!», «Хам!», «А вы будьте умнее, промолчите!». Приткнула одну из сумок на подножье переднего сиденья, почти на ноги крепкому круглоголовому дядьке. «Слышь ты, сумку убери!» Началось… взяла сумку, заставила себя промолчать. Хотя обычно не молчит, чего там! Сдержанности ей никогда не хватало. А вам бы хватало после шести уроков, да по тридцать «голов» в классе, да у каждого мобильник в руках, да ещё научи их чему-нибудь? Кстати, в тему: женщина рядом кричит по «сотовому»: «Я в транспорте! Еду в транспорте, говорю!.. Через пять минут буду! Через пять минут, говорю!..». Не выдержала: «Женщина, ну что вы так кричите в самое ухо?». Естественно, получила совет – ездить в такси… Слава богу, нужно выходить. Выйдя из автобуса, увидела «стрелку» на колготках… «Уж сколько раз твердили миру»: ездишь каждый день в общественном транспорте – надевай брюки, джинсы! Так нет же, прикипела к собственному имиджу, в котором юбочка – неотъемлемая деталь – и вот, третьи колготки за неделю!
Дома, в прихожей, глянув в зеркало, ужаснулась: глаза размазаны, губы стёрты. Любимые ученики сейчас бы вволю поострили. «Поколение пепси» за словом в карман не лезет. И без лишних комплексов может высказать своё мнение учителю. В том числе о внешности последнего. Да, ежедневные поездки с одного конца города на другой её явно не украсили. Каждый, каждый день! – всё больше контрастных нитей в тёмных, некогда вьющихся волосах, новых и новых, прорезающих кожу лица чёрточек, зигзагов, паутинок. Изменяются очертания фигуры – от «гитары» к «матрёшке». Голубоватые круги под глазами тоже вроде бы увеличились. Овал лица уже не безупречный. Здоровье тоже стремительно катится под гору. И как дотянуть до ещё далёкой пенсии, если всё чаще выпадают такие деньки, как сегодня?
День, действительно, выдался не лучший. Ещё и первый урок не начался, до звонка было минут десять – Женя ставила диапроектор, писала на доске тему урока, дети не входили, а вбегали в кабинет, затеяв вечную борьбу за места.
Кабинет у неё был маленький, тесноватый, в два прохода между стоящими в три ряда столами, вплотную примыкавшими к стене с одной стороны, к окнам – с другой. За эти-то крайние места и велась борьба – ученикам, как бы запертым сидящими рядом, было трудно протискиваться к доске. Поэтому им разрешалось отвечать, не покидая парты. А с места – что ж не ответить! Тетрадь раскрыта перед глазами, учебник. Особенной популярностью пользовались «укромные» места, если заранее была объявлена контрольная или самостоятельная работа. Идеально для списывания.
Учеников пока было мало, заявятся в последнюю минуту. Но несколько «раннеподъёмных» любопытных сгрудились вокруг стенда, который Женя оформила пару лет назад, и он до сих пор привлекал к себе внимание учеников. Стенд назывался «Мир Европы моими глазами». Там висели фотографии городов, архитектурных шедевров, памятников. Рим… Венеция… Амстердам… Копенгаген… Берлин… Париж… В общем-то, ничего особенного для такого кабинета, в котором и сам Бог велел проповедовать художественные ценности. Необычным было то, что на фоне каждого шедевра была сфотографирована она, Евгения Андреевна. Это работало безотказно! Стенд был действительно «окном в Европу» для детей, а она, их преподаватель, – связующим звеном между ними и огромным миром. Если учительница там побывала, значит, и они когда-нибудь смогут.
Женя, которая ещё несколько лет назад, до отъезда дочери в Германию, и помыслить не могла о будущих путешествиях, всячески поддерживала эту уверенность и не оставляла без ответа вопросы ребят. Правда, вопросы у этого прагматичного «перестроечного» поколения были всё больше меркантильные. Причём почти одинаковые и у пятиклассников, и у выпускников. К сожалению, их менее всего интересовали произведения искусства.
– Евгения Андреевна, а сколько стоит билет до Парижа?
– Евгения Андреевна, а Вы по приглашению или турпутёвке?
– Евгения Андреевна, а трудно сделать визу?
– Евгения Андреевна, а сколько часов лететь?
– Евгения Андреевна, а этот пиджачок Вы там купили?
Налаживая аппарат, Женя терпеливо отвечала, не заметив, что в ряду у окна, за последним столом, завязалась потасовка.
–Ну ты, коза, пошла отсюда! Я тут сидел в прошлый раз!
– Сам козёл! Меня в прошлый раз не было, ты моё место занял, я тут всегда сижу.
– Быстро ушла, говорю! – рыжий, вроде бы щуплый мальчишка, толкнул верзилу-девчонку с такой силой, что, если бы не плотные шторы для затемнения кабинета, смягчившие удар, девочка могла бы разбить телом стёкла и вылететь в окно. А разъярённый подросток уже яростно молотил кулаками по спине одноклассницы.
Возможно грозный окрик учительницы «Иванов!», «Петров!» или «Сидоров!» остановил бы юного буяна, но беда Жени была в том, что учебный год только начался, и она не успела запомнить ни имён, ни фамилий. Ученики приходили только раз в неделю на её экспериментальный предмет каждый год новые, по пять-шесть классов в параллели, и кое-как узнать их, запомнить удавалось только к середине учебного года. Смекалистые пройдохи пользовались этим вовсю. А к июню, когда Женя знала всех по именам, они уходили – курс художественной культуры длился редко два года подряд, новая встреча с детьми предстояла уже в старших классах. Поэтому, не мешкая, учительница ринулась к задней парте, схватила мальчишку за рукав и попыталась оттащить от пронзительно верещавшей жертвы. Парнишка мгновенно повернулся к ней:
– Руки! Я сказал, руки уберите!
– Отпусти девочку, успокойся и сядь, вот же свободное место, рядом!
– Сами там сидите! – ученик дёрнул плечом, освобождаясь от Жениной руки, вышел из класса, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
Она побледнела. Поняла, ничем хорошим дело не кончится. Прозвенел звонок. Через минуту в дверь кабинета постучала Вика, секретарь школы.
– Евгения Андреевна! Вас Ольга Олеговна вызывает, сказала срочно!
– Как же я брошу класс? Она сама же и запретила.
– Я посижу, идите скорей! Рвёт и мечет!
Экспромтом зменив план урока, Женя дала детям задание по учебнику и поспешила в кабинет директора.
Ольга Олеговна, блондинка средних, «ягодных» лет, зыкинской стати, сидела не за письменным столом на вертящемся стуле, а у журнального столика, в низком кресле. В другом кресле, напротив, премило расположился тот самый рыжий хулиган из шестого «А». Жене ничего не оставалось, кроме того как стоять перед ними… Директриса внедряла в практику школы нововведение «верхов» – «личностно ориентированный подход к ребёнку через элементы православной культуры». Указывая на икону с ликом Богоматери, приткнувшуюся между книгами и папками на открытой полке офисной «стенки», подаренной шефами, мягко журча низким голосом, она внушала мальчишке, как нехорошо лгать перед образом.
– Евгения Андреевна. Что у Вас произошло? Почему ученик не на уроке?
– Вы извините, но я не буду ничего говорить, пока стою навытяжку перед этим учеником.
– Дружочек, уступи место учительнице.
Мальчишка медленно поднялся, но Женя не села. Теперь оба – ученик и учительница – стояли перед директором.
– Я Вас слушаю, Евгения Андреевна.
– Что произошло? Хулиганил. Бил девочку. Чуть не разбил окно!
– А вот Вова говорит, что это Вы его схватили за рукав, грубо вытолкали из класса.
– Да, все подтвердят, – на голубом глазу вступил мальчишка.
– Я даже не знаю, что сказать на такое наглое враньё… Лена Донченко от его удара чуть не вылетела из окна… И класс он покинул самовольно… – учительница так негодовала, что директриса решила прекратить дебаты.
– Ну, видимо, придётся, действительно, спросить у класса. Пойдёмте. А ты, дружок, посиди пока внизу, в фойе, только никуда не уходи, хорошо? – Ольга Олеговна прекрасно знала, что такое детский сговор и не хотела провоцировать ситуацию.
В классе стоял гул, слышный в коридоре. Дети шумели, звонили по мобильным, не обращая внимания на молодую секретаршу. Директриса Женю в кабинет не пустила – попросила посидеть в учительской.
Она переступила порог учительской и в первую минуту не поняла, куда попала: на доске приказов и объявлений – вешалки с костюмами, сарафанами, платьями… С деревянной рамки «Методического уголка» свешиваются штанины женских брюк всех цветов и фасонов, под телефонным столиком выстроились туфли, босоножки, сапоги, сабо… На трёх учительских столах – горы дешёвых маек, кофточек, «водолазок»… Турция… Китай… Белорусский трикотаж… Свободными от предметов дамского гардероба оставались разве что подоконники… В углах – клетчатые сумки с ещё не разложенным товаром.
В разгар урока помещение было безлюдным, если не считать плотной краснолицей хозяйки пёстрого текстильно-трикотажного богатства, с нетерпением ожидавшей большой перемены. Тогда кабинет завучей, примыкавший к учительской, волшебно преобразится в примерочную, сама учительская – в демонстрационный зал, а дети, случайно заглянувшие туда, будут радостно хихикать, застав классную руководительницу вертящейся перед зеркалом в полузастёгнутой блузке…
Приблизительно раз в полтора-два месяца сваливалась на них эта нечаянная радость. Учительству советского прошлого и в страшном сне бы не приснилось, что «святую святых» педагогического процесса, строгое вместилище приказов, расписаний, инструкций и объявлений можно в считанные минуты превратить в магазинчик вещевого рынка. А они, современные преподаватели, ничего, привыкли почти за десяток перестроечных лет и были очень даже довольны: нет времени бегать по рынкам и бутикам, а одеться хочется, да и попробуй прийти на урок, не соответствуя требованиям моды, – живо получишь какое-нибудь незапланированное высказывание раскрепощённых учеников. А новые наряды учителей дети с лёту отмечают, и девочки, к примеру, очень любят сделать преображённой учительнице слащавый комплимент.
– Ой, Евгения Андреевна, как вам этот костюмчик идёт, талию подчёркивает.
Настроения примерять что-либо не было, Женя лишь машинально перебрала несколько трикотажных кофточек, спросила цену – и в учительскую заглянула директриса:
– Идите на урок, Евгения Андреевна. Зайдёте ко мне на перемене.
И на молчаливый вопрос в глазах Жени добавила:
– Всё в порядке. Девочки в классе хорошие, не дали мальчишкам сговориться, отстояли Вас. Но сами знаете, как могло быть. Поаккуратней надо. Идите, работайте.
Учительница вернулась в класс со звонком. Урок пропал. Нахальный Вова ворвался на перемене за ранцем, схватил его, выскочил из класса, не соизволив извиниться. Женя сделала вид, что не заметила его.
Как внушала учителям всё та же Ольга Олеговна на всех педсоветах:
– Учитель должен уметь прощать.
Беспредел
Несколько дней у Жени из головы не выходили слова директрисы, сказанные при последнем разговоре: «Вы сами знаете, как могло быть. Поаккуратней надо».
Да, Женя знала: в школе ученик и родитель, как покупатель, всегда правы. Даже когда не прав. Учителя только из газет да скандальных телепередач узнавали эти жуткие страшилки: педагоги оскорбляют детей, бьют их. Верилось с трудом. Не то что бить – пальцем дотронуться не приведи Бог. Директор каждый педсовет на всякий случай завершала напоминанием:
– Не рукоприкладствовать. Нет плохих учеников, есть плохие учителя.
Но ещё свеж в памяти был не укладывающийся в голове случай.
Восьмиклассник, лишь полгода проучившийся в их школе, пятнадцатилетний красивый и рослый юноша, сын каких-то «крутых» родителей, вошёл, не извинившись, с опозданием на урок физики, который вёл молодой учитель. Он бросил свою замшевую куртку прямо на учительский стол и, пройдя к пустой задней парте, вальяжно разлёгся на ней, положив голову на руки. Естественно, учитель потребовал убрать вещи, сесть нормально. Парень и не подумал подчиниться. Побледневший физик подошёл к задней парте, взял ученика за рукав, повторив свои требования. Наглец нехотя приподнял голову и резким прямым ударом от плеча (потом выяснилось, что он занимался боксом) ударил учителя в лицо, сразу же разбив тому очки. Далее, разохотившись, он нанёс физику, не позволившему себе ответных ударов (если бы позволил, точно получил бы «срок»), несколько пинков, пока очнувшиеся от ступора ученики не сорвались со своих мест, побежали в учительскую. Юного мерзавца еле скрутили подоспевшие физкультурник с трудовиком.
А в школе началось многонедельное разбирательство, проверки, опросы директора, завучей, классного руководителя, учителей, работающих в этом классе, похожие на допросы.
Женя вспомнила визгливый крик на педсовете инспектрисы районо:
«Учитель сам виноват – не нашёл подхода к ребёнку, спровоцировал ситуацию!».
Женя как раз учила две четверти этого, так сказать «ребёнка», бывшего на год старше одноклассников, и никакие выводы комиссий не могли поколебать её сложившегося мнения.
Юноша изредка появлялся на уроке, занимал один заднюю парту, ложился на неё грудью в излюбленной – лицом вниз – позе, проводя так почти весь урок. Иногда ему надоедало лежать молча и он подавал голос:
– Учительницá (именно с ударением на последнем слоге), а вот на хрен нужен ваш предмет?
Учительница, проигнорировав, продолжала вести объяснение. Парню лень было ждать ответа и он замолкал, либо продолжая «спать» на уроке, либо неожиданно поднимаясь и покидая класс.
После долгих разбирательств вопиющего случая, ученика из школы отчислили, но и учителя физики – тоже – «верхи» заставили подать заявление «по собственному». Как, мол, он, которого били на глазах учащихся, будет их учить?
Ольга Олеговна, хоть и жалела молодого педагога, заявление подписала. Она опасалась недовольства родителей, их жалоб в районо – количество детей в микрорайоне, а, соответственно, и классов, сокращалось, «предки» старались пристроить отпрысков после девятого класса не в их ближайшую школу, а куда попрестижней. Поэтому все конфликты разрешались почти всегда в пользу учащихся. На любые возмущения педагогов директриса отвечала одно и то же:
– Вы что, хотите остаться без работы? Других учеников у меня нет!
Гримасы Прекрасного
– Ух, ну и жара у тебя, дай-ка кофту сниму… а у меня что-то прохладно…
Женя, в домашнем голубом махровом халатике с туго затянутым пояском, уже в который раз доливала кофе в красно-зелёные чашки с нарисованными кофейными зёрнами. Она сидела с подругой Кирой в крохотной пятиметровой кухне квартиры, где она жила с больной матерью. Теперь её дом был далеко от школы, на другом конце города. Она отказалась от большого количества учебных часов, сохранив лишь минимальную нагрузку, и вела занятия всего дважды в неделю. Знакомых в доме, где Женя давно уже не жила, у неё почти не было, и она особенно дорожила дружбой с соседкой Кирой, забегавшей к вновь обретённой подруге почти каждый день – Женина мама засыпала рано, и никто не мешал их долгим разговорам. У подруг во многом совпадали взгляды на жизнь. Кроме взглядов на школу. Кира работала бухгалтером и имела отношение к образованию лишь тем, что была матерью школьницы. Поэтому именно на школу они смотрели по-разному. Кира – с позиции родительницы «позднего» ребёнка, недолюбливавшей учителей, а Женя – с позиции учителя, часто видевшегона уроке то, о чём родители не подозревали. Но почему-то все их разговоры вертелись вокруг школы. Да и не удивительно: все домашние и семейные проблемы были «перетёрты» в первые вечера обновлённого приятельства, а события каждого школьного дня подкидывали в топку обсуждений свежие сюжеты.
Кира, полноватая, рыхлая, в серебристом парике, обеспечивающем ей на целый день безукоризненную причёску, нападала:
– Послушай, Женя, я тоже училась в школе и помню: дети всегда любили повертеться, поболтать, побузить.
– Но это всё-таки были дети. Раньше ученики смотрели на то, что я им показываю, заворожённо, детскими глазами. Это же современное поколение, у них компьютеры и мобильники с младенчества, они требуют, как наркотика, всё новых и новых впечатлений. Не хотят ни на минуту задержаться, бросить на картину хотя бы второй взгляд, нет, тут же кричат: «Дальше! Дальше! Мы это уже видели!». И потом, у них – дикое представление о красоте – с экрана, из компьютера, из глянцевых журналов. И тут, по-моему, во многом виновата семья. В доме должны быть диски, альбомы по изобразительному искусству. Вот ты, Кира, давно была со своей Машкой в музее?
– Ой, я что-то и не припомню. Давно, ещё в «началке».
– Вот видишь! А дети узнают имена знаменитых художников совсем не в семье, а совершенно из других источников, да ещё в искажённом представлении. Я-то об этом узнала, когда пришла в школу, ещё на первом уроке в пятом классе, десять лет назад, когда ввели мой экспериментальный предмет.
В этот день я, наивная, вдохновенно вещала о сокровищах культуры, которые откроются ребятам на моих занятиях:
– Вы увидите на экране лучшие музеи мира, познакомитесь с творениями великого Леонардо…
Я не успела сказать «да Винчи», как вдруг с мест полетели реплики:
– Рафаэля!
– Микеланджело!
– Донателло!
Я изумилась: они и Донателло знают. А ведь ещё по истории не проходили эпоху Возрождения. И радостно так говорю:
– Ну, если вы столь осведомлённые, скажите, что вы можете сообщить о людях, носивших эти замечательные имена.
А они мне:
– Это черепашки-ниндзя!
– Боевая четвёрка!
– Из мультика!
– Американского!
Я изумилась:
– Как, неужели каких-то черепашек из мультика звали Леонардо, Рафаэль, Микеланджело, Донателло? Дети, вы ничего не путаете?
– Нет. Их так звали. Они всех мочили.
Женя, разлив по чашкам остаток кофе, продолжила:
– А ещё, наслушавшись про «90-60-90», насмотревшись на вылизанных в фотошопе современных одинаковых красоток, они уже не воспринимают естественное несовершенство, малейшую неправильность человеческих лиц и фигур.
«Носатая! Толстая! Отстой! Пузатая! Страшная! Урод!» – ладно бы они называли так каких-нибудь палеолитических Венер, грубо вытесанных первобытными людьми. Нет, так же отзываются и о Нефертити, и о Венере Милосской, и об Аполлоне Бельведерском, и о Джоконде.
– Может, рано им такое показывать?
– Нужно ещё раньше. Поэтому и необходимо, чтобы знакомились с искусством в семье, тогда, может, не будут такими дикарями.
– А что я ей могу дать? Сама почти ничего не знаю. Это ж ты на архитектурном историю искусства изучала.
– Достаточно твоего интереса – и это передастся ребёнку. Совместное рассматривание альбомов. Чтение книг о великих художниках. Я так со своей Юлькой делала. Заодно и дочь свою лучше узнаешь. А родители, поверь, многого, очень многого не знают о своих детях. Особенно о том, как они ведут себя в стае и как учителю нужно следить за каждым своим словом. Вот недавно в седьмом классе мне сорвали урок…
Я рассказывала о жанрах живописи. Выстроила видеоряд слайдов: портреты, пейзажи, натюрморты, исторические полотна, батальные сцены. И тема-то, в общем, благодатная, беспроигрышная. Знаешь, великое искусство иногда их всё-таки пробивает, втягивает в воронку Прекрасного. И взгляды светлеют, и вульгарные реплики стихают. И я, в полном восторге от самой себя, дошла до бытового жанра и прямо-таки упивалась собственным рассказом.
– И вот, друзья, в этой картине замечательного фламандского мастера Броувера мы видим убогую обстановку тесного кабачка, его закопчённые стены. Фигуры перепуганных хозяев, жмущихся поближе к двери, и, в центре композиции, – возмущение двух карточных игроков, один из которых, изобличив жульничество третьего, занёс пивную кружку над его головой, собираясь трахнуть… Последние слова «ею шулера» я не успела произнести – реплики понеслись со всех сторон на опережение:
– Как-как вы сказали? «Трахнуть»?
– Он что, его трахнуть хочет?
– А что вы материтесь?
Кира стащила парик, обнажив туго затянутую резинкой белёсую «дульку» волос.
– Ужас… Прямо не верится… Ну а ты что?
– Ну, что я. Обычная реакция школьной «училки». Выключила тут же аппарат, разоралась: «Дикари! Вас ничем не проймёшь! Вас не будет, а великое искусство останется! Раскрыли учебники! Страницы 90–93, прочитать и законспектировать! Заполнить таблицу по жанрам живописи! Следующий урок – самостоятельная работа!».
– Да… У вас там не соскучишься… Как ты это всё выдерживаешь?
– Если бы только это! Тут вроде сама виновата, ляпнула. А они правильного значения этого слова не знают. Но вот мобильники выводят! Сейчас ведь у каждого. Да с фотокамерой, нацеленной на учителя. Привыкай, мол, педагог, работать под прицелом ежедневной слежки.
– А что тут такого? И чего вы, учителя, так боитесь мобильников, если не бьёте, не оскорбляете, не унижаете детей?
– А ты попробуй вдохновенно рассказывать о шедеврах русской литературы, зная, что каждое твоё слово, каждый жест фиксируется. Какой уж полёт мысли, экспромт. Попробуй опыт ставить, задачи решать, зная, что неудачная фраза, движение могут быть выложены во всемирной паутине. Понравится тебе, если в вашей бухгалтерии будут постоянно отслеживать то, как вы почёсывались, болтали с коллегой, десять раз пили кофе, раскладывали компьютерный преферанс? А ведь учитель на уроке каждую минуту занят живыми детьми, шумящими, перешёптывающимися, болтливыми. А тут ещё перезвоны на уроке, когда то один, то другой ученик с важным видом объявляет тебе: «У меня разговор» – и, не дожидаясь разрешения, выходит за дверь. А их в классе около тридцати.
Вот ты приди-ка в класс, да проведи урок, да не один, а шесть, – посмотрим, на котором тебя «вынесут» оттуда.
– Ну, знаешь, у меня другая профессия. Может, и тебе не надо было бросать архитектуру? И вообще, ты слишком зациклилась на учениках. По-моему, пора уже тебе с мужем сходиться.
Кира натянула парик, накинула кофту, засобиралась домой. Уже взявшись за ручку двери, обернулась:
– А что там сейчас в музее? Может, пойдёшь в воскресенье со мной и Машкой?
Женя, уже севшая за компьютер, молча кивнула. Тема школы для неё ещё не закончилась. Надо подготовить вопросы для самостоятельной.
Школьный молебен
Она проводила первую в учебном году самостоятельную работу. Да, конечно, проверка знаний – в первую очередь, но иногда эти работы бывают спасительным островком в море школьных страстей. Не всегда учитель готов к говорению на целых шесть уроков, горло, к примеру, саднит, голос срывается – профессиональная болезнь педагогов. Или, простите, живот болит. И вот они, спасительные карточки по темам – всегда под рукой, в запертом на ключ шкафу. Тут главное – грамотно внушить детям, что работа необходима именно сегодня. Стоит только сказать – начинаются возмущённые реплики:
– А Вы не предупреждали!
–А Вы говорили, что весь урок будем слайды смотреть!
–А я у бабушки был, не повторял!
–А так нечестно, не имеете права!
В подобных случаях объявить о работе лучше до уроков, на перемене. Чтобы после «бунта на корабле» осталось время на саму работу. Напомнить, что учить надо к каждому уроку, а не только к письменным работам. Что самостоятельная – это не контрольная, может быть и неожиданной, нет такого закона – обязательно предупреждать. Пообещать, что темой работы будет старый, хорошо знакомый материал. Посулить за внезапность полбалла «в сторону повышения». Пусть перебесятся, успокоятся. Кто-то, особенно прилежный, повторить успеет. Кто-то тетрадку в параллельном классе выпросит. Кто-то с хорошистом или отличником сядет в надежде, что будет один вариант.
Повторение в любой форме полезно, считала Женя, даже списывание. Наглость в виде демонстративно раскрытой на столе или коленях тетради, она, разумеется, не поощряла – расписывалась на работе – и долой балл при проверке. С отъёмом источника списывания. Ну, а как говорится, не пойман – не вор. Со всеми вытекающими.
И вот розданы листочки для работы. (Учителю лучше иметь свой запас листков, мало, что ли, тетрадок в кабинете забывают). Остались позади непременные реплики, связанные с выполнением работы:
– А вопросы записывать?
– А можно не с первого, а с третьего отвечать?
–А за ошибки снижать будете?
–А за зачёркивания?
– А за сколько вопросов «четыре»?
Угомонились, наконец. Пустые листочки стали заполняться синей, чёрной, фиолетовой вязью. Лица одухотворились, глаза серьёзные… Женя залюбовалась детьми. Да, вот за эти редкие моменты и любишь их, всё прощаешь. И за непредсказуемость… Иной раз бывают так несносны все классы целый день, так доведут, что на следующие уроки идёшь со страхом, а они вдруг – ну прямо зайчики пушистые – умненькие, сообразительные, любознательные, слушают тебя так, что чувствуешь себя Учителем с большой буквы, мудрым гуру, несущем свет истины… До нового «облома» от тех же деток…
Всё это замечательно, но надо журналы заполнить, пока не получила замечание от завуча: в прошлый раз Женя торопилась домой и не заполнила раздел «Пройденный материал». Она раскрыла классный журнал.
Дверь распахнулась неожиданно – в кабинет уверенно вошёл молодой, крепкого телосложения священник с каштановыми, в длинный густой пучок волосами. Из-под чёрной рясы сверкнули белёсыми отворотами чёрные джинсы, остроносые мокасины. Женя вспомнила: да-да, сегодня же освящение школы, Ольга Олеговна предупреждала, чтобы учителя не чинили препятствий, особенно выразительно посмотрев на язвительную географичку Таисию Афанасьевну, которая, чего доброго, могла сказать священнику:
– Никаких освящений, у меня новый материал, дождитесь звонка! – в головах учителей перестроечной эпохи ещё крепко сидел вбитый институтскими преподавателями «научный атеизм».
Молебен, как говорили коллеги на перемене, уже состоялся в вестибюле школы. Сейчас проводилось освящение кабинетов. Женя еле успела сделать детям знак ладонью вверх – поднимитесь, мол, поприветствуйте гостя.
Молодой служитель культа быстрым шагом прошёл в центр кабинета, дождался помощника, совсем юного парнишку лет пятнадцати, также в чёрном одеянии, который тащил в руке новое оцинкованное ведро, наполненное, вероятно, святой водой. Священник, произнеся трижды скороговоркой «Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь», окунул в новое ведро столь же новый пышный рыжий веник и щедро окропил всё вокруг: головы сидящих впереди учеников, листочки с работами, закрытые учебники. Напоследок он повернулся к учительскому столу и сделал веником прощальный пасс на учительницу, «освятив» и её юбку, и компьютер, и, главное, раскрытый классный журнал, на разграфлённых клетках которого тут же расплылись мутно-лиловые разводы. Женя, выхватив из сумки пакетик бумажных носовых платочков, тщетно пыталась спасти испорченную страницу.
При этом в голову лезли нехорошие мысли: «Интересно, ведро с веником, играющие роль чаши и кропила (из курса древнерусской культуры Женя знала эти термины), он из храма привёз, или наша завхоз выдала?». Следующая мысль назойливо оформлялась в ещё более крамольную – о происхождении святой воды – не из нашего ли школьного крана?
Дети, получившие водный душ и в первый момент уже готовые выразить эмоции незаменимым во всех случаях жизни непереводимым восклицанием «Блин!!!», увидев палец учительницы, прижатый к губам, всё-таки сдержались, но, когда гости удалились, первым вопросом был, конечно, этот:
– А за эти кляксы оценку не снизите?
Успокоенные ответом, склонились над листочками. Женя же пыталась справиться с собственной, неуместной в данный момент, атеистической иронией: «Ну, освятили и освятили. Ну, даже если из крана; сказано же, что если сотворить молитву, то и обычная вода станет святой. Этим чертенятам молитва не повредит, духовности прибавит. Директрису можно понять – сколько несчастий за последние годы стряслось».
Отодвинув журнал, Женя задумалась.
В прошлом учебном году сразу пять коллег-учительниц похоронили сыновей – взрослых, уже женатых, – кто умер от несчастного случая, кто от внезапной болезни, кто от случайной пьяной драки. Сама Ольга Олеговна потеряла сына-священника в автомобильной катастрофе, когда тот ездил с паломниками по святым местам. Учителя оцепенели от горя, витавшего в воздухе школы, – от похоронных процессий, траурных митингов, венков, портретов молодых мужчин в траурных рамках, поминок в школьной столовой.
А беды, замучившие их старое школьное здание в пресловутые девяностые? Уже давно не было никакого ремонта, районо едва наскребало деньги на зарплату учителям, да и ту постоянно задерживали. Крыша текла, отопление почти не действовало, электропроводка то в одном, то в другом кабинете угрожающе искрила. Дети сидели зимой на уроках в куртках, перчатках. Отключали свет и воду. Где уж тут было следить за кранами, спроектированными по чьему-то недомыслию в кабинетах? Дежурные открывали кран – вода не текла, закрыть иногда забывали. Однажды декабрьской ночью случился потоп, если не Всемирный, то всешкольный – вода лилась из нескольких кранов целую ночь. Всю зиму потом в ледяном Женином кабинете на головы скукоженных от холода учеников тихо, как снегопад, сыпались тонкие белые хлопья побелки, придавая враз поседевшим буйным головушкам вид маленьких старичков. Под копиями голландских натюрмортов стояли корытца для мытья обуви, принесённые со школьного двора – капель из перекрытий, вырубив электропроводку, неустанно стучала о железные днища до апреля, вырубив также все планы Жениных уроков. Отсыревшие диапроектор и старенький компьютер не работали и вместо вольготного отпускания остроумных, по их мнению, реплик по поводу сюжетов картин и скульптур ученики конспектировали учебник или слушали не слишком воодушевлённый, без экранной подпитки, рассказ учителя.
А невесть как вспыхнувший пожар, приведший в негодность второй этаж за день до начала учебного года?
Как после таких «экстримов» не освятить многострадальное помещение? Тут бы и ярый атеист поддался, не то, что Ольга Олеговна, после смерти сына крепко припавшая к Богу.
Всё это пронеслось в памяти Жени за секунды.
Оставалось несколько минут до звонка, кое-кто уже сдал работы, как вдруг подняла руку, наконец, решившись, робкая беленькая девочка Настя, из семьи многодетных верующих, сидящая за первым столом:
– Евгения Андреевна, а Вы в Бога верите?
Женя начала уклончиво:
– Знаете, дети, для меня понятие Бога не очень связано с обрядами. Бог, по-моему, должен быть в душе. Не делай зла, живи честно, не убивай, не кради, чти родителей…
Настя перебила её:
– Это же в Библии написано!
– Да, Настя, Библия – мудрая книга. Дети, вы пишите, пишите. Ещё есть время.
– А в храм Вы ходите?
– Видишь ли, Настя, для меня храм – это, прежде всего, красота. Часть искусства. Древнерусское зодчество. Фрески. Иконы. Красота церковного пения.
(«Себе хоть признайся – свечку всё-таки ставишь перед образом, когда собираешься лететь к дочери».)
– А в Иисуса Христа верите?
(«Когда же звонок?!»)
– Верю, что был в истории такой человек, замечательная личность, который хотел блага для всех людей. Особенно для бедных. Что был безвинно распят римскими властями.
– А в воскресение Христа верите?
– Понимаешь, Настя…
Прозвенел спасительный звонок. Женя собрала намоченные работы, сунула под мышку испорченный журнал и пошла в учительскую.
«Пушкин»
Следующий день был свободным от уроков, и Женя весь день просидела за компьютером, набирая, а затем перечитывая тематическое планирование и одновременно растирая затёкшую поясницу. Какое всё-таки это замечательное изобретение. При всех минусах для здоровья, при справедливости упрёков «всемирной паутине» – это чудо, которому не устаёшь удивляться. Вспомнила толстые общие тетради, заполненные в прежние годы планами уроков. А теперь – насколько же легче! Сохранить сделанное, возвращаться к нему, менять, исправлять, редактировать, сколь тебе угодно.
Захлопнула ноутбук. Телевизор, вещающий за спиной, однако, не выключила. С тех пор, как она жила отшельницей в родительской квартире, он сопровождал почти все её жизненные процессы: и утреннюю чашку кофе, и телефонные разговоры, и сидение за компьютером, и ухаживание за мамой. Известный литературовед Волгин рассказывал о знаменитой речи Достоевского о Пушкине. Но интересная для неё передача сменилась рекламой.
Пощёлкала пультом. О, школьная тема. Вот, казалось бы, и с преподаванием уже готова расстаться, работой в последнее время тяготилась, но то ли она в школу проросла всеми своими клеточками, то ли та в неё – всеми микробами и бактериями своих проблем, трудностей, вопросов. Ну ничего не могла пропустить: от школьного питания, учебников и программ до ЕГЭ, всеми обсуждаемого нововведения.
Пересев в кресло, поплотнее закутавшись в пуховый платок, Женя вслушалась: речь шла о жестокости подростков, о малолетних преступниках и их жертвах. Одиннадцатилетний мальчишка бросал с приятелями с балкона многоэтажного дома какую-то железную трубу, убил проходящего мимо двадцатилетнего парня, сына учительницы школы, в которой учился. Бросил не случайно – метил в голову. Смеялся и ёрничал, увидев кровь жертвы. Никакой уголовной ответственности, разумеется, за малолетством, не понёс. Учится в той же школе, где и учился.
И вот учительница, потерявшая сына, с горьким недоумением рассказывала с экрана, что коллеги ей, конечно, сочувствуют, но больше пекутся о малолетнем убийце – ах, как бы чего тот с собой не сделал! Психологи с ним работают, классный руководитель опекает – не обидели бы одноклассники, травму не нанесли, не нарушили права ребёнка! И никто не высказал мысль: а как, каким образом ребёнка-убийцу вернули именно в ту школу, где работает несчастная мать? И как быть с правами других детей, почему они должны учиться, общаться с ненаказанным румяным убийцей, не очень-то переживающим из-за своего преступления?
Переключилась опять на канал «Культура». Передача о Пушкине закончилась, а в Жениной голове почему-то всё вертелось: «Пушкин… Пушкин…» – и вспомнила: странно, но было такое прозвище у «героя» их школьной истории, как две капли воды похожей на телевизионную.
Он не принадлежал к тем, кто часто ходит на уроки, – хулиганистый пацан из тех, чьи «подвиги» совершаются ещё в начальной школе. Отцов у таких нет, а если и есть – давно спились, не забывая при этом периодически приумножать род людской. Появился на её уроке в седьмом классе он всего один раз, но Женя, против обыкновения, запомнила его тут же… хотя он всего лишь метко стрелял с задней парты жвачкой, целясь девочкам в волосы, то есть, по школьным понятиям, просто «шалил». То одна, то другая девчонка оглядывалась, выковыривая липучку из кос, «хвостиков» и стрижек, возмущённо вскрикивая:
– Пушкин, ну, Пушкин!
Стрелок жвачкой отвечал, вновь прицеливаясь, всем обиженным одним и тем же искажённым выражением из бессмертного «Ивана Васильевича…»:
– Отвянь, старушка, я в печали.
И опять:
– Пушкин! Ну, Пушкин!
Наслушавшись подобных реплик, Женя не выдержала:
– У нас что, Пушкин в классе есть?
«Стрелок» врастяжку подал голос:
– Ну я Пушкин…
Женя посмотрела в журнал – Пушкина в списке учеников не числилось.
– Нет у нас такого. Как твоя фамилия?
– Ну, Павлинов…
– А почему Пушкин?
– Без понятия… Кликуха такая…
Был он миловиден, этакий херувимчик: круто завитые природой тугие белые кудряшки, румяные щёки, удивительно гладкая, нежная кожа, синие глазки. Вот глазки… Хотите верьте, хотите – нет, но уже тогда, в самом начале седьмого класса, Женя увидела в этих смеющихся глазах порок.
Минут через двадцать после начала урока Павлинов попросился выйти. Женя без сожаления отпустила его (и больше ни разу не видела). Недоумевая, она обратилась к классу:
– Почему всё же Пушкин?
Девочки тут же вступили с разъяснениями:
– Он кучерявый… как Пушкин… только белый.
– А стихов не пишет?
– Нет.
Учительница взвилась:
– Ну, знаете, фамилию великого русского поэта даже в качестве прозвища заслужить надо! Если каждого кудрявого хулигана Пушкиным называть…
Её возмущение не имело успеха – в первый месяц занятий Женя слышала иногда в коридоре на перемене «Пушкин!»… «Пушкин!»… Потом ему, наверное, надоело ходить в школу… Обычно, такие появляются в классе только в мае, притаскиваемые учителями чуть ли не силой – для перевода в следующий класс. С Павлиновым было иначе.
Месяца через два директриса Ольга Олеговна, примчавшись на педсовет из районо с опозданием, вся распаренная, даже не раздевшись в своём кабинете и на ходу расстёгивая пальто, сообщила ужасную весть:
– Ну, я вас поздравляю, у нас в школе ЧП! Игорь Павлинов в каком классе? В 7 «Б»? Так вот, он, с тремя отморозками из школ нашего микрорайона, не буду говорить пока, каких, следствие идёт, обвиняется в убийстве четырнадцатилетнего мальчика!
Все онемели.
Наконец, побледневшая Алла Петровна, классная руководительница седьмого «Б», робко спросила:
– Как всё произошло-то? Может быть, в драке, случайно?
– Если бы! Нет, голубушка Алла Петровна, поймали больного мальчика с психическими отклонениями, оказавшегося без присмотра вечером на улице, издевались над ним, мучили, а потом… Да что рассказывать, по судам нам с вами вместе бегать, всё там и узнаем! А вы готовьте, готовьте отчёт о воспитательной работе в классе, районовской проверки ждём!
Жене не хотелось вспоминать ужасные подробности убийства, которые сообщала Ольга Олеговна, возвращаясь с судебных заседаний вместе с Аллой Петровной. Самым отвратительным было то, что в мерзких издевательствах, которым подвергался несчастный перед смертью, больше всех усердствовал Павлинов – так рассказывала директриса.
Суд закончился: троим, коим было от четырнадцати до восемнадцати, дали различные тюремные сроки, и только Павлинов, младший, был освобождён от уголовной ответственности – на момент убийства ему не хватало нескольких дней до четырнадцати лет! По недоработке милиции его не определили даже в спецшколу – опоздали с оформлением документов.
В один, как говорится, прекрасный день Ольга Олеговна объявила на педсовете: районо обязало школу обучать этого «ребёнка» – по закону о всеобуче он имеет право на образование.
Женя с ужасом ждала прихода убийцы (её урок в этом классе проводился в конце недели), боясь услышать от кого-то из его соучеников уже привычное «Пушкин».
К счастью, не дождалась: мальчишка появлялся в школе отнюдь не раскаявшимся – восстали родители его одноклассников и, дружно скооперировавшись, написали петиции во все педагогические инстанции. С мнением родительского коллектива нельзя было не считаться, и районовское начальство, призадумавшись, вынесло новый вердикт: перевести ученика на домашнее обучение, пусть учителя ходят к нему. Тут уж возмутились преподаватели: малолетнего убийцу никак нельзя отнести к больным детям, которых они обязаны обучать на дому.
«Послеперестроечные» ученики, у которых, казалось бы, никаких идеалов, всё поняли удивительной детской интуицией: в те дни, когда Павлинов посещал школу, ни в классах, ни в коридорах на перемене ни разу не прозвучало светлое имя «Пушкин».
Мамаша убийцы с упорством, достойным лучшего применения (в школе училось ещё двое её отпрысков), неделю «подпирала стенку» возле кабинета директора, засыпала жалобами не только инстанции, но и редакции – нарушены права ребёнка! Но на этот раз «жёлтая» пресса оказалась не столь жёлтой. Павлинова убрали из школы. Дальнейшей судьбы его Женя не знала.
Её терзал вопрос: можно ли объявлять преступившего черту ребёнка ребёнком, нуждающимся в защите? Не перестал ли он им быть?
«Прикол»
От таких, как Павлинов, не ждёшь ничего хорошего. Обиднее, когда удар наносят те, в ком вроде бы видишь ум и понимание Прекрасного. И эти неожиданно полученные удары – самые болезненные и незаживающие.
Ярослав Жеребко был одним из самых любимых учеников Жени. Именно к нему, симпатичному, светловолосому, ясноглазому восьмикласснику, она в первую очередь обращалась при объяснении нового материала, именно о нём часто рассказывала подруге школьному библиотекарю Вере, сидя в библиотеке, когда в расписании были «окна».
– Всё-таки какой умница Славка Жеребко из 8 «А»! Без таких, как он, невозможно и в класс войти, одни митрофанушки из заводских общежитий! Соответствующего воспитания… А этот – настоящая «звёздочка» – любознательный, активный, красоту чувствует.
– Женя, ты в школе не так уж давно, а я всё-таки на десяток лет побольше. И хотя не преподаю, знаю, на что способны эти «звёздочки». Когда-нибудь расскажу. Славку этого тоже знаю, по библиотеке. Вроде неплохой, читает много. Но недавно сидел он тут с ребятами во время свободного урока, слышала я кое-какие их разговоры. Нехорошо они как-то учителей обсуждали, вполголоса, но я кое-что услышала, так что не идеализируй.
Вскоре Женя убедилась в правоте Веры.
В некоторые дни – то ли солнце переактивничало, то ли ветер дует не туда, – но ученики сходят с ума, в них вселяется чёрт бесчинства и непослушания. Тот день выдался именно таким, потому что в ответ на её, Жени, рядовое замечание Славке, весь урок болтавшему с соседом: «Ярослав, ты закроешь, наконец, рот?», мальчишка вдруг выбросил в её сторону руку в совершенно непристойном, всем известном жесте – колотя другой по локтевому сгибу, а вот, мол, тебе и не подумаю замолчать! Женя онемела. Такого от учеников она ещё не получала… За что, за что?..
Она сдержалась, не вцепилась в рукав рубашки парня с визгом «Вон из класса!», с её языка не сорвалось употребляемое в таких случаях, что греха таить, почти всеми «доведёнными» педагогами: «Хам!», «Наглец» или «Чудовище!». Она всего лишь распахнула дверь класса и молча, прервав урок, стояла возле неё, пока Жеребко не вышел, бросив ему вслед: «Без родителей на урок не пущу!».
О, как отомстил он ей за эту угрозу! Женя, повернувшись к аппарату, упустила момент, когда в раскрытую дверь проскочили, под сурдинку внезапного «праздника непослушания», ещё двое мальчишек. Дети в классе угомонились. Только-только общими усилиями обратились, наконец, к картинам и скульптурам – какой-то гвалт в коридоре опять отвлёк внимание – двое Славкиных друзей неслись по коридору, открывая по очереди двери каждой классной комнаты, с криком «Жеребко повесился! Мы его из петли вынули! Училка довела!».
Женя, не помня себя, не выключив аппарат, выскочила в рекреацию – из каждой двери на шум выглядывали испуганные учителя. Слава Богу, парень, живой и здоровый, вразвалочку выходил из мужского туалета, неторопливо застёгивая на себе брючный ремень.
А машина уже завертелась. И вот она, ошеломлённая, онемевшая, – в кабинете директора, где уже и классный руководитель, её давняя подруга Лидочка, Лидия Викторовна, и завуч, всегда дружелюбная к ней Тамара Александровна, и психолог Ирина Давыдовна, – растерянно слушают, как кричит на неё разгневанная, с малиновыми пятнами на щеках, Ольга Олеговна. Да и кто бы не кричал – такое ЧП в школе! Жениных объяснений директриса слушать не желала:
– Слишком много думаете о себе, Евгения Андреевна! О своих амбициях! Тут Вы для учеников, а не ученики для Вас! Не умеете работать – вон из школы! Мне жизни детей в тысячу раз дороже, чем вся Ваша культура!
– Да в чём же я виновата?..
Женя никогда не числилась в плохих учителях, её новый, инновационный, как любили указывать в отчётах завучи, предмет, красивый и зрелищный, весь в аудиовизуальных (опять же, словечко из отчётов) средствах, был палочкой-выручалочкой для конференций и педагогических семинаров, периодически проводившихся в школе. Профессора местного пединститута нередко заглядывали к ней в класс на открытые уроки, директриса всегда неплохо относилась к ней – и вот всё, всё зачёркнуто! Она – в роли обвиняемой в самом страшном, что могло бы, слава Богу, лишь могло бы произойти.
Ждали срочно вызванных в школу родителей Жеребко – от них зависело всё: репутация школы, её, Жени, дальнейшее в ней пребывание. «А может быть, и статья уголовная, «Доведение до самоубийства», слышали о такой? – сухо информировала психолог Ирина Давыдовна. – Но нет, не думаю, что до этого дойдёт, уговорим».
И вот они зашли – простые, совсем простые люди. В матери Женя узнала продавщицу из ближайшего гастронома, выскочившую, похоже, из-за прилавка, в униформе – белой, чуть испачканной спереди куртке и голубой пилотке. Выслушав журчащую, прямо-таки обволакивающую речь психолога о всего лишь досадном, по её словам, недоразумении, о расшатанных учительских нервах, мать резко поднялась с кресла, куда её заботливо усадили, подошла к стоявшему тут же сыну и неожиданно отвесила ему крепкий подзатыльник:
– Славка, ты опять, опять?
А отец, довольно пожилой, в клетчатой рубахе, типаж работяги-водителя, до сих пор молчавший, объяснил, что сын уже проделывал дома с участием младшего брата подобный «театр», пытаясь выбить себе поздние возвращения с улицы и новый мобильник. «И даже, – добавил он, – если нет какой-либо корысти, это у них, у подростков, понимаете ли, «прикол» такой! Что ж, придётся повторить проверенное народное лекарство – флотскую пряжку!»
– Тсс! Мы этого не слышали! Это непедагогично! – в два голоса принялись увещевать родителя директриса и психолог, но затем Ольга Олеговна пробормотала, вроде бы ни к кому не обращаясь:
– А вообще-то, народную педагогику никто не отменял.
Как Женя была благодарна этим людям, каким-то образом не поддавшимся современным веяниям охаивания педагогов и сохранивших в себе старомодное уважение и доверие к учителю!
Мальчишку отчитали, но, не желая слишком травмировать, отпустили с родителями домой для дальнейшего «воспитания».
«Лёгким испугом отделались, Евгения Андреевна, – директриса всё-таки была смутно недовольна, – а отчёта о происшествии не избежать. Этот шлейф долго будет тянуться за нами. И за Вами тоже!»
С этих пор что-то произошло: Женя стала опасаться детей, с такой беспечностью «подставляющих», да по сути, предающих учителя, делающих его без вины виноватым. И она твёрдо решила при первой же возможности уйти из школы.
К тому же, она поняла: в школьную систему надо встраиваться смолоду. Позже просто не выработать в себе пресловутой толерантности ни к бумаготворческой изобретательности образовательных «верхов», ни к требованиям недостаточно образованных, но амбициозных родителей, ни умения «рисовать» оценки, ни, особенно, готовности терпеть, не замечать этого извечного хамства учеников на уроке при полном бесправии учителя. И сколько бы ей не внушали учебники возрастной психологии, что это явление обусловлено ростом и развитием подростка, что оно преходяще, прощать Женя не научилась. То есть, внешне она могла, конечно, принять извинения якобы раскаявшегося, но ожог оставался навсегда. Она была уверена в своей правоте, но в конце учебного года некоторые события сильно изменили её взгляды.
Ярослав весь учебный год посещал уроки Жени, как будто инцидента и не было. Садился за первый стол, не болтал, не бузил, тянул изо всех сил руку, но учительница не вызвала его ни разу, проверяя лишь его письменные работы и ставя «отлично» – придраться было не к чему, да она и не собиралась.
Уже, практически, закончился учебный год – последняя майская неделя, и у Жени, как у каждого ответственного за кабинет, болела голова об одном: как привести в порядок помещение. Классного руководства и, следовательно, денег и помощи родителей у неё не было. Стены после прошлогоднего ремонта были сносными, линолеум тоже ещё не износился. Оставалось покрасить окна, двери и, самое главное, учебные столы, замысловато исчёрканные фломастерами и ручками.
За годы преподавания Женя изобрела для этой нехитрой, но требующей аккуратного отношения деятельности, свои приёмы вербовки «рабсилы». После получения краски у завхоза стоило только объявить плюс полбалла к годовой оценке – для тех, у кого она «между» – и в тот же день лишних желающих приходилось выпроваживать. Совесть её не мучила – трудовые усилия по приданию кабинету эстетичности тоже, в какой-то мере, можно считать творчеством. Не знаешь виды античной живописи, так, по крайней мере, закрась следы современной, твоей или твоих же товарищей, а она, Евгения Андреевна, в это время расскажет тебе и про краснофигурную, и про чёрнофигурную, и про белофонную вазопись. Крася дверь, уж точно запомнишь, что Гоген в своих картинах тоже заполнял пространство большими цветовыми плоскостями, о чём, между прочим, непременно напомнит тебе учительница, да ещё слайдом с картиной подтвердит. Обновляя водоэмульсионкой облупившиеся гипсовые слепки, как раз и выучишь ионическую, дорическую и коринфскую колонны. Так что «трудовые десанты» были одновременно и дополнительными занятиями.
Как назло, в этот день, восьмые классы к ней после уроков не явились – их увезли на какую-то экскурсию. Остались пятые, но они совершенно не годились – пятиклассникам с этой работой не справиться: больше испачкаются, да ещё краску разольют, как в прошлом году. Ждать нельзя – краска должна высохнуть, а запах – выветриться до выпускных экзаменов. Придётся самой. Она уже отыскала в шкафу синий халат со следами прошлогодней покраски, и тут в дверь постучали.
Открыла – в проёме двери стоял Ярослав Жеребко. И вспомнила, что он уже как-то на днях долго топтался возле учительского стола, да и заглядывал неоднократно, как бы случайно, в её кабинет, но ни разу не заставал её одну. Невольно отметила: как же вытянулся за полгода. На уроках она старалась не смотреть в его сторону и не замечала этого. Парень нерешительно произнёс:
– Здрассьте, Евгения Андреевна.
– Разве ваш класс не на экскурсии?
– На экскурсии. Я не пошёл.
– И чего же тебе, Жеребко, надо?
– Мне – ничего. Я столы красить пришёл. Вы, помните, говорили.
– А зачем тебе? У тебя и так пятёрка. И в свидетельстве будет «отлично».
– Я знаю. Лидия Викторовна нам оценки объявила. Ну, тем, кому уже выставили.
– А вот я не знаю, хочу ли принимать от тебя помощь.
– Евгения Андреевна! Ну, простите меня, простите! Я же прикалывался! Я не подумал… Вы – суперская! Мне на самом деле Ваш предмет очень нравится!
– Жестокий «прикол»! Он столько неприятностей мне принёс!
– Простите, я больше не буду.
– Конечно, не будешь! Приёмчики твои теперь всем известны! А те двое, «подельники» твои по сговору, они тоже придут извиняться?
– Я про них не знаю… это их дело… только я так не могу. Хотите – снижайте мою оценку! Только простите!
(Боже мой, неужели действительно вырос?)
– Долго же ты шёл. Видишь, какая неумолимая штука под названием «совесть»? Ладно, Славка, входи, давай вместе, что ли.
– Да нет, я сам! Вы не сможете… костюм испачкаете… и кисть всего одна… Вы мне только халат дайте, а то джинсы новые.
Рейтинг
Женя подходила к школе, когда услышала звонок в вестибюле. «Десять минут до начала первого урока. Успеваю впритык – ну, и пусть! Честное слово, работаю последний год», – обещала она себе, торопливо поднимаясь на школьное крыльцо.
Да… раньше бы она этого себе не позволила. Появлялась в школе за полчаса до занятий, тщательно готовила доску, устанавливала аппараты, отбирала слайды для показа. Придя к преподаванию небыстрым, извилистым путём, она раньше очень дорожила своим учительским статусом, не жалея сил, времени, да и собственных денег на подготовку уроков и наглядные пособия, стремясь сделать урок как можно ярче. С десяток лет ей казалось, что всё получается – да, было сложно, нервотрёпно, но интересно. Иногда, не часто, но бывало! – она наблюдала в детях это чудо катарсиса, духовного очищения, возвышения, которое и должно возникать в людях при встрече с Прекрасным.
Она вошла в вестибюль школы – и увидела стенгазету, красный заголовок которой, «РЕЙТИНГ», написанный огромными буквами, бросался в глаза прямо с порога. Возле неё толпился школьный народ, не торопясь в классы. Подойдя ближе, Женя вгляделась в текст. Это был рейтинг… нет, не успеваемости учеников, а преподавателей, в форме их поимённого списка. Возле фамилий учителей, в следующей графе, были выставлены баллы, оценивающие каждого. Столпившиеся ученики, в основном мальчишки из средних классов, с готовностью расступались перед подходившими учителями, ухмыляясь при появлении каждого «нерейтингового» бедолаги-преподавателя. Женя в этом списке была одной из последних.
Почему-то девочки и юноши-старшеклассники, лишь мельком взглянув на содержание газеты, может быть, из осторожности, не задерживались возле этого «листа позора». Зато в толпе, ближе всех к газете, с победоносным видом стоял новый учитель труда, призывным жестом приглашая учителей, дабы те могли ознакомиться со своим рейтингом. Его баллы, разумеется, были самыми высокими.
Этот человек появился в школе в середине учебного года, после того, как неожиданно ушёл трудовик Фёдор Семёнович, более трёх десятков лет учивший мальчишек в школьных мастерских точить, строгать, выпиливать, сверлить, а кроме того, ежедневно безотказно прибивавший, прикручивавший, прочищавший, подкрашивающий что-нибудь в беспокойном школьном хозяйстве. Не отказывал он и замученным коллегам женского пола – и учительницы тянулись к нему, кто с феном, кто с кофемолкой, кто с садовой лопатой для заточки, отчаявшись подвигнуть на починку собственных мужей. Руки у мастеровитого Фёдора были действительно золотые, нрав – добродушный. Красноречием он, правда, сроду не отличался, и язвительный Дружинин, учитель рисования, подшучивал над ним: Федюня, мол, за всю жизнь прочитал две книжки «Муму» и «Каштанку». Но не прилипало к Фёдору злоязычие остряка-самоучки. Фёдора Семёновича любили все.
Последствия его увольнения многие, в том числе и Женя, почувствовали на первой же неделе. Заглянув по привычке в своё «окно» в мастерскую с поломанным предметом домашнего обихода, они получили «полный отлуп» от пренеприятного сутулого дядьки с кривоватым длинным носом, который ясно дал понять, что лафа закончилась навсегда.
Да это было бы ещё ничего. Новоявленный трудовик почти сразу всячески стал проявлять себя, как ему, наверное, казалось, современным учителем-новатором, борцом с замшелыми, по его мнению, в своём ретроградстве учителями. Первым делом он начал «неформальные» беседы с учениками пятых-восьмых классов, выспрашивая: а что, мол, говорит тот или иной учитель… как он вам нравится?.. Преподаватели, которым сами же дети обо всём и рассказывали, были поражены и возмущены. Итогом этих опросов и был появившийся вскоре рейтинг.
Женя, поначалу возмутившись, всё-таки отнеслась к пресловутому рейтингу довольно спокойно – нелестная оценка была для неё самой предсказуемой и отражала равнодушие к предмету, казавшемуся юным прагматикам никчёмным. Ведь и не ожидала ничего другого от ребят самого неблагодарного возраста, для которых классическое искусство ещё не стало личной ценностью. Она невозмутимо «держала удар» на уроке, лишь однажды высказавшись после провокационного вопроса о рейтинге:
– Знаете, ребята, шедевры, многие из которых подвергались гонениям и неприятию веками, как-нибудь выдержат нелюбовь некоторых непросвещённых подростков, переживут их и будут радовать человечество и дальше.
А что ей оставалось делать? Было неприятно – но не более того.
Ольга Олеговна ещё никогда не принимала от учителей одновременно столько заявлений об уходе, как в этот день! Ей стоило немалых усилий успокоить коллег:
– Люди! Ну, не могу я запретить эту газету! Демократия и гласность на дворе. Дождитесь педсовета, там и выскажете свои претензии.
Вопрос о рейтинге и методах «новатора» со всей остротой вспыхнул на ближайшем педсовете, темой которого со всем наукообразием была объявлена «Модернизация методов мониторинга деятельности педколлектива».
Директриса сразу же обратилась к трудовику:
– Виктор Иванович, вы первый стали внедрять такие методы мониторинга, как рейтинг учителей. Поясните свою позицию, с какой целью проводите опросы, чего хотите добиться? У коллег к вам много вопросов.
Трудовик вышел к столу широко улыбаясь, будто и не обидел своей инициативой большинства учителей:
– Коллеги, вы слишком отдалились от учеников, надо быть ближе к ним, общаться в неформальной обстановке. Тогда и рейтинга не будете бояться! Хотя я, честно говоря, не думал, что моя инициатива вызовет столько скандалов и обсуждений. Хотелось привлечь детей, сплотить их в каком-то деле.
Его рассуждения перебил голос Рената, учителя физкультуры:
– Откуда вы вообще к нам пришли, расскажите о себе, мы о вас ничего не знаем.
– Я инженер. В перестройку наш НИИ попал под сокращение… вот, пришёл в школу… к молодёжи всегда тянуло… Помните шестидесятые? Байдарки… скалолазание… походы… песни под гитару у костра.
Язвительная географичка Таисия Афанасьевна, нервно одёргивая на себе зелёную вязаную кофту, ринулась в бой:
– Обсуждать работу педагогов со школьниками – этим вы хотели сплотить детей? Сплотить, конечно, можно, только во что? В стаю? В банду? Но уж точно не в коллектив! Вот приходят иногда в школу люди другой профессии, бывает, молниеносно завоёвывают авторитет среди учеников, да только не талантом преподавателя, а совсем другими методами. Не имея собственного опыта, выспрашивают… выпытывают… иронически отзываются об учителях в беседах с детьми. Требовательность снижают в угоду лентяям. Только их обычно хватает ненадолго, через короткое время они куда-то исчезают, видимо, в поисках лучшей доли.
Её поддержала грузная математичка Марина Тарасовна, проводившая почти каждый день бескорыстные дополнительные занятия со старшеклассниками допоздна:
– Никогда учительская этика не позволяла педагогу обсуждать с учениками своих коллег, но уважаемому, имени-отчества которого я не запомнила, очевидно, это неведомо. По-моему, вы и понятия не имеете даже об основах педагогики. Не сплотить детей вы хотели, а завоевать дешёвую популярность на сомнительном деле. И ещё, уважаемый, петь в походах под гитару и научить программному материалу – это очень разные вещи.
Женя, чуть ли не вытолкнутая библиотекарем Верой, сидевшей рядом, вышла к учительскому столу, разразившись сумбурной речью:
– Я в преподавание пришла поздно, на четвёртом десятке. Считаю, что к проявлениям детской любви нужно относиться философски. Лично я к ним никогда не стремилась. И вообще, скажу откровенно, свой предмет люблю больше, чем учеников. Возможно, это мой недостаток. Но он помог мне спокойно принять их мнение о себе. Я знаю, что стараюсь приобщить учеников к великим шедеврам, но соперничать с шоу-бизнесом и компьютерными «стрелялками», извините, конечно, не могу. Хамства спускать тоже не буду. Мой предмет любят, в основном, девочки, более чуткие в этом возрасте к эстетике картин и скульптур, но кто спрашивал их мнения? Кто спрашивал моих одиннадцатиклассников, слушателей факультатива, которые тянутся к Прекрасному?
Но я не классный руководитель, а каково им? Я видела реакцию на рейтинг Зои Максимовны… Людмилы Петровны… Ларисы Ивановны… действительно отдающих себя уже десятки лет школе. Переживающих за своих питомцев не меньше родителей. Говорящих только об учениках и после занятий, не умеющих сменить тему даже за дружеской чашкой кофе. Классных «мам», устраивающих ненасытным подопечным походы, вечера и «огоньки», зачастую, в ущерб своим детям. Вот за них действительно обидно!
Посыпались реплики, поддерживающие её выступление:
– Да, на самом деле, что это за рейтинг такой односторонний? Ведь опрашивались только мальчики на уроках труда. А на мнение девочек у нас что, дискриминация?
– Старшие классы этого учителя вообще не знают. Их Фёдор Семёнович учил. С этим они бы и откровенничать не стали – авторитет нужен. Да и в людях они лучше разбираются, почти взрослые.
Резюмировала Ольга Олеговна:
– Я не стала сразу снимать газету. Да, не желаю обвинений в зажиме демократии, столь популярной в наше время. Нам всем полезно узнать мнение учащихся! Только рейтинг должен быть объективным и всеохватным! И не для насмешек детей, а для внутреннего анализа в педколлективе! Надо создать комиссию, привлечь завучей, методистов, психолога. Рейтинги – это их хлеб. А не ваша самодеятельность, Виктор Иванович! А теперь всем надо успокоиться и идти работать. Время всё расставит по местам!
На другой день стенгазета исчезла.
На следующей неделе по распоряжению завхоза трудовик чинил замок в кабинете Евгении Андреевны, пытаясь завязать с нею разговор об искусстве, всячески стараясь проявить осведомлённость. Та не поддерживала разговор, не желая поощрять его словопрений об импрессионистах. Подозревала – чуть глубже копни – в импрессионизме не разбирается, ни одной картины, скорее всего, не назовёт и Моне с Мане перепутает.
Женя разглядывала уже давно ссутулившуюся над замком спину – что-то шло явно не так. «Что ж ты, школы не зная, в неё со своим уставом полез, людей зря обидел», – угрюмо думала она. И не без ехидства произнесла единственную фразу:
– Вот вы с замком два часа возитесь, а Фёдор Семёнович куда быстрей бы починил.
Ученикам вскоре поднадоело упражняться в обсуждении результатов рейтинга и преследовании непопулярных учительниц. Они почувствовали, что новый, заигрывавший с ними учитель, вызывая у них неуважение к «Марьям Ивановнам», не прав. Ребятам уже совершенно не хотелось обсуждать с этим «преподом» других, и всё больше возникало желания «прощупать» его как следует, привычными методами упрямства, неподчинения и игнорирования. Всё чаще и чаще учителя и родители, направлявшиеся в медкабинет, находившийся рядом с мастерскими, слышали из-за соседних дверей неописуемый мальчишечий гвалт, звонки мобильников, громкие возгласы учителя, тщетно старавшегося перекричать подопечных. Чуть ли не каждый урок то один, то другой изгнанный из класса, «подпирал» собой дверь, заглядывая в замочную скважину, хихикая, громко произнося нелестные характеристики в адрес наставника. Подростки, словно восстанавливая какую-то лишь им известную справедливость, бесновались напропалую, дерзя «новатору», как никому прежде. Наконец, случилось то, чего давно следовало ожидать.
На одном из уроков учащиеся так «довели» учителя, что тот набросился на ученика, отдубасив его указкой по спине, а затем, вырвав из рук другого беспрестанно звонивший телефон, шмякнул его об пол так, что осколки разлетелись между верстаками.
Тут же завертелась административная машина. Родители избитого, правда, в суд подавать не стали – сыночек еле держался в школе с «неудами» почти по всем предметам, сами отлупцевали наследника и удовлетворились обещанием Ольги Олеговны уволить драчливого преподавателя, как только найдут ему замену.
«Предки» же другого потребовали возмещения ущерба – дорогой телефон, стоивший тогда, в начале двухтысячных, три месячных зарплаты учителя, «был куплен только позавчера!».
На эти три месяца и оставили дорабатывать трудовика, заставив того на себе испытать презрительные взгляды учеников и коллег, нисколько не сочувствовавших на этот раз униженному.
Ночной звонок
Перебирая одинокими вечерами сотни коробочек со слайдами, теперь, с появлением компьютерных чудес, ставших школе ненужными, Женя почти с нежностью вспоминала своих «лентяев», «дикарей» и «бездельников», несчастном порождении перестроечных лет, детей, не виноватых в своём бескультурье и вульгарности. Происшествия, некогда казавшиеся ей вопиющими, теперь виделись смешными недоразумениями, как, например, случай с «Дракой в кабачке», когда она опрометчиво ляпнула слово «трахнул», рассказывая сюжет картины. Ну почему, почему она выключила тогда аппарат и перешла на крик? Ведь дети, возможно, и не знали иного, кроме грубо-сексуального, пришедшего на экраны в 90-е годы из тюремной лексики, значения слова? Ну что бы ей не выскочить в библиотеку, расположенную прямёхонько за стенкой, да не принести словарь Ожегова – объяснить семиклассникам первоначальный смысл ни в чём не повинного русского глагола «трахнуть», то есть шумно, с треском ударить. Не принесла… Не открыла…
Именно сейчас чаще всего вспоминались не грубости и фортели бывших учеников, а их многообразная талантливость, всегда открывающаяся внезапно, на школьных праздниках и вечерах и тем более сражающая наповал учителей, знающих этих детей совсем с другой стороны.
Туповатая, с тогдашней точки зрения Жени, невзрачная семиклассница с вечно сонным на уроке лицом, вдруг пела ангельским голосом «Аве, Марию» и казалась совершенной красавицей, а голос её словно взлетал не к потолку актового зала в ржавых пятнах протечек, а к бездонному нескончаемому небесному своду.
Несносный болтун Антошка Кован, фривольно комментирующий, перебивая учителя, классические полотна, артистично представал Федотом-стрельцом в школьном спектакле, и Женя до красноты отхлопала тогда ладони, искренне аплодируя ему.
А эта, невыносимая на уроках красотка, постоянно выскакивающая с мобильником за дверь «У меня важный разговор!», оказывается, много лет занимается балетом! Глядя, как она порхает на пуантах в вальсе Шопена, Женя в этот момент любила, действительно любила эту девочку, забыв обо всех неприятных минутах.
А другие её ученики, преображавшиеся на открытых уроках в солидных экскурсоводов то Эрмитажа, то Лувра, то Дрезденской галереи и блиставшие не только рассказами о знаменитых полотнах, но и знанием немецкого и французского языков. Как они старались! И было видно, что не только ради оценки! Они и впрямь были захвачены и красотой, и интересным действом!
Вспомнились одиннадцатиклассники – Миша с Виталиком, возможно, казавшиеся другим странными, которые два года, не обращая внимания на подколки ровесников, были преданными слушателями её факультатива по стилям архитектуры. Вообще-то факультативщиков было больше, но эти двое не пропустили ни одного занятия! Как жадно впитывали они красоту и древнерусских храмов, и готических соборов, и дворцов эпохи ампир. Только они подарили ей на выпускном цветы.
Женя, наконец, поняла: школа – это пёстрый пазл, мозаика, картинка, складывающаяся изо всех фрагментов, что будут в жизни, – хороших и плохих. Место первых проб ролей – от наглецов до ангелов, и именно от учителя, от его правильной реакции, зависит, какие роли потом, за стенами школы будут главными.
Поняла, каких качеств ей недоставало – терпения и умения прощать. Поняла, может быть, и поздно, но почему-то стало легче. И белое школьное здание опять замаячило в воображении летящим в ночи кораблём, четырьмя освещёнными палубами манящим всех юных жителей их микрорайона.
Грустным февральским вечером, когда на улице что-то сыпало и мело, а Женя, оцепенев, сидела в кресле, не в силах раздеться и лечь, наконец, в постель, раздался звонок:
– Евгения Андреевна, здравствуйте! Не узнаёте?
Она почему-то сразу узнала этот молодой мужской голос. Костя! Конечно же, Костя Цветин, её бывший ученик, сколько ему теперь – двадцать шесть, двадцать семь? Костя был, что называется, гордостью школы: он стал успешным журналистом на местном телевидении, вёл собственную передачу, узнаваем зрителями, его имя набирало популярность. Женя сама читала в «Антенне» репортаж о семейной жизни недавно женившегося Кости, разглядывала портреты его жены и маленькой дочки. Ученики никогда не баловали вниманием её «второстепенный» предмет, тот же Цветин, – и крутился на уроках, и болтал – и уж менее всего она ожидала звонка от него, особенно в первом часу ночи.
– Евгения Андреевна, а мы тут собрались нашим классом, первая суббота февраля, традиционный вечер, правда, народу было мало, всё быстро закончилось, ну, мы и переместились в «Жар-птицу». А Вы почему не пришли? Я так хотел Вас увидеть. Телефон Ваш у Лидии Викторовны взял.
Как же обожгло это невесть откуда взявшееся внимание, как неожиданно потекли слёзы у неё, неизбалованной вот такими словами, всегда убеждавшей себя, что не нуждается в любви учеников.
– Костенька, спасибо, милый, я ведь и не знала о вечере, да и живу я теперь на другом конце города, мама больная на руках. Ну, расскажи, как ты, что. Хотя я иногда вижу тебя по телевизору. Ты окончил университет? У тебя, я слышала, были какие-то проблемы?
– Да, было дело, завалил после второго курса сессию, угодил в армию, в Чечню, теперь я думаю, что всё было к лучшему, я там многое понял. И, представьте, я там встретил одного парня, тоже из нашей школы, он и сейчас там, поэтому не могу назвать фамилию. Мы как-то с ним всю ночь, не буду говорить при каких обстоятельствах, поверьте, нелёгких, вспоминали школу, учителей. И знаете, что мы поняли: Вы были самая лучшая, с Вашими слайдами, стихами, картинами. И я Вам за это благодарен…и он тоже… поэтому и звоню… Не обращайте внимания, что я немного выпил, – так бы, может, и не позвонил.
– Спасибо, Костя. Твой звонок был мне очень нужен.
Медленно положила трубку.
Ростов-на-Дону, Россия
Прекрасный рассказ! Очень хотелось бы прочитать и другие произведения этого автора.
Про Рафаэля и Микеланджело — точно в тему!